(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Продленка
В классе царила неровная тишина: шёпотки, скрип ручек о бумагу, металлический тик настенных часов. Продлёнка после шести уроков — настоящее сонное царство. Анечкина Лена и вовсе сложила голову на локти и лежала на парте. Новая, незнакомая учительница, подменявшая на продлёнке Клавдию Сергеевну, не знала, чем развлечь чужих первоклашек: задала рисовать новогодние открытки для учителей. Сама сидела, задумчиво листала какую-то методичку, оглушительно хлюпая чаем.
Костя тоже был немного осоловевший после плотного ужина. Повариха в столовой, жалостливо его оглядев, прогудела: «Тошший-то какой. На вот, хоть горяченького поешь» и навалила взрослую порцию пюре, добавила вторую котлету. Он что-то лениво малевал в альбоме, но то и дело начинал заново. Рисунок простым карандашом получался неизменно мрачным, кладбищенским; если дом — вымерший, если собака — то злая. Время от времени Костя бросал взгляд на покрытый снежной глазурью двор: не идут ли за ним? Мама задерживалась.
Вскоре подтянулись родители одноклассников. Первой забрали Анечкину — что мама, что дочь, обе изящные, как куколки, но Костя Анечкину не любил — задавака и заучка. Следом пришёл папа Воронина Ромки, не в пример сыну аккуратно одетый, в чёрном пальто, застёгнутом на все пуговицы. Сыну достался лёгкий подзатыльник за измазанные чернилами рукава рубашки, и классная дверь в очередной раз скрипнула пружиной. Всё снова затихло.
Глядя в окно, Костя представлял, что много лет назад и его мама просыпалась с утра, продирала глаза и под сопровождение снежного хруста топала в эту самую школу. «Ты не представляешь, как тебе повезло!» — всегда говорила она, когда Костя капризничал, — «Это сейчас тебя и мама проводит, и фонари везде, асфальт… Мы-то выходили из дома ещё затемно. Тут раньше пустырь был, бегали дворняги. Идёшь, фонарей нет, только луна, и рассвет едва-едва на горизонте. Кругом никого, и слышишь: лают, воют, страшно!»
Дороги в школу у Кости с мамой были разные, а вот первая учительница — одна и та же, Клавдия Сергеевна. Костю она приняла как старого знакомого, или даже, как давно не приезжавшего в гости внука. Она всё время гладила его по голове, объясняя новый материал, из-за чего у мальчика нередко торчал непоседливый вихор на затылке. Заметив это, мама рассмеялась: ей Клавдия Сергеевна постоянно распускала косички. Мама вообще много рассказывала Косте про его будущую школу: как приютила бездомного щенка в гардеробе; как, будучи троечницей по математике, по ошибке попала на олимпиаду и заняла второе место; как играла с девчонками в прятки в библиотеке, кружа меж стеллажами и доводя до исступления пожилую библиотекаршу…
— Кондратьев! Я к тебе обращаюсь!
— А? — мальчик вынырнул из мыслей, оторвал взгляд от окна.
— Я спрашиваю, — повторила незнакомая учительница, моложавая, с ярко-накрашенными вампирскими губами, — кто тебя забирает?
— А. За мной мама придет.
— Точно? А то смотри, уже пол-седьмого, я домой пойду.
— Угу, — кивнул мальчик уверенно, хотя вопрос застал его врасплох.
Мама заканчивает работу к шести. До семи она всегда появлялась на пороге — сначала вплывал запах маминых, самых вкусных на свете духов, а следом — она сама, раскрасневшаяся после улицы, с морозными иголочками на меховом воротнике и неизменным «Киндером» — «от зайчика». Определять время по часам Костю тоже научила она, и он безошибочно определил: мама опаздывала.
Вот уже учительница сама начала нервно ёрзать и поглядывать на часы; достала зеркало и помаду, принялась обновлять стёртый об чашку макияж. За последним — тихим мальчиком со странной фамилией Марат — пришла бабушка. Тяжеловесная, восточной наружности, похожая на деревянное идолище. Молча кивнула учительнице, строго посмотрела на Марата. Тот в мгновение ока собрался и шмыгнул в дверь. Прошло ещё двадцать минут. Красногубый педагог — с помадой перестаралась — глянула на часы, ахнула.
— Кондратьев, ты время видел? Где там твоя мама?
— Она придет. Скоро, наверное, — неуверенно ответил Костя. На школьном дворе никого не было. Крупный, хлопьями, снегопад заметал следы Марата и его бабушки.
— Ну нет, так не пойдет. У меня, знаешь, тоже дети есть. Ты… — она замялась, принялась жевать губы, размазывая помаду по подбородку, — Может, ты сам до дома дойдёшь?
— А как же мама? Она придёт, а меня нет.
— И что, будешь тут сидеть её ждать?
— Да.
— Нет, так не пойдёт. Мне ещё ключ сдать надо, я за него расписывалась. Ну-ка, собирайся.
— Я маму буду ждать!
— Будешь-будешь. Только не здесь. В классе никого уже быть не должно. Пошли!
Покидав быстро вещи в ранец, Костя послушно встал у двери. Учительницы накинула на плечи шаль, взяла сумку, щёлкнула выключателем. Класс погрузился в неверную, желтушную от уличных фонарей тьму. Разлапистые ветки растений на подоконнике тут же преобразились в тени неведомых хищников, и Костя поспешил выйти из класса раньше учительницы: казалось, пропусти он её вперед, и дверь захлопнется, а фикусы и «щучьи хвосты» — или то, что ими притворяется — выберется из горшков, чтобы получить полив более питательный, чем настоянная в пластиковых бутылках водица.
Пустой коридор — неправильный, непривычный в своей пустоте — казался неестественно громадным. При выключенных лампах он напоминал тёмную заброшенную шахту, и даже лимонный, кислый для глаз, свет с улицы придавал шершавым стенам вид жёлтого песчаника. Дверь класса захлопнулась, оглушительное эхо прокатилось по коридору вдаль — во тьму.
— Ну, пойдём, э-э-э… Как тебя зовут?
— Костя.
— Пойдём, Костик.
Он нахмурился — Костиком его называла только мама. Вдобавок, его ещё и зачем-то взяли за руку — как маленького — и повели, но не к лестнице, а туда — в темноту. Желтушный свет преобразил и учительницу — выцветил её кожу, одежду, заострил черты. Казалось, холодная ладонь принадлежит не человеку, а кому-то, кто вылез из огромного человеческого ксерокса, и лишь прикидывается учительницей; размазанная же «кровавая» улыбка как бы отвечала на вопрос, для чего существу такая маскировка.
— А куда мы идем?
Ярко освещенная лестница — единственное светлое пятно в темном коридоре — осталась позади.
— Там ремонт, грязно, — небрежно ответила «красногубая», — В обход пойдём.
Костя недоверчиво обернулся на лестницу — ну и что, что ремонт? Зачем круги наворачивать? И вообще — учительница не внушала доверия. Он видел её впервые. А ну как сейчас они завернут за угол, и та вцепится накрашенными губами ему в шею. Прямо так, без зубов, высосет горячую кровь из артерии. Придет мама, будет его искать, а обнаружит лишь сморщенный высохший трупик. В какой-то момент Костя так себя запугал, что застыл на месте, неспособный сделать шаг.
— Ты чего? — удивилась учительница, — Пойдем, попробуем твоей маме дозвониться.
Волшебное слово «дозвониться» врезалось в мозг, затмило собой другое — «попробуем». Костя, воодушевлённый, потопал, чиркая чешками по линолеуму. Обойдя корпус по кругу, они всё же пришли ко второй лестнице, спустились на первый этаж. Прошли мимо огромного, осыпающегося панно с мозаичным профилем Ленина. Мама как-то рассказывала, что ей стало ужасно интересно, из чего сделано панно, и она, пробегая мимо, щёлкнула Вождя по носу. Тут же к ней подскочил дежурный, схватил за локоть и довёл до слез, угрожая не то исключением из пионеров, не то соловецкими лагерями. Сейчас, вспоминая это, она смеялась: одновременно с рождением Кости погибли и СССР, и пионерия, а Вождь так и остался на стене — осыпаться, лишенный защиты бдящего дежурного.
Вышли в рекреацию — такую же непривычно громадную и пустую. Лишь сидел за потертым столом дряхлый охранник и шлёпала тряпкой по кафелю такая же пожилая техничка. Горела только часть судорожно помаргивающих ламп — ровно столько, чтобы охранник мог различить клеточки в кроссворде. Заметив идущих, он подслеповато сощурился.
— Ба, я думал, все ушли.
— Последний остался, Андрей Семёныч. Забирать не хотят.
— Мама хочет! — возмутился Костя.
— А чего его забирать? Вон, какой здоровый лоб! Я в его годы без всяких мам, каждый день! Идешь, кругом лес, зима, волки воют…
— Ой, давайте без этих ваших баек. Позвонить от вас можно?
— А то!
По столу зазмеился шнур зелёного жабоподобного телефона с надтреснутой трубкой.
— Номер свой помнишь? Звони!
Костя снял трубку, мерно загудело. С успокаивающим треском диск возвращался на стартовую позицию, принимая цифры: пять-восемь-один… Пошли гудки. Первый. Вот зазвенел их домашний телефон — новый, белый, с кнопками. Мама обернулась с кухни. Смотрит на часы, ахает — замоталась, наверное, с магазинами, готовкой, уборкой. Второй гудок — она бежит в прихожую, к тумбочке. Третий… Ну, чего же ты ждешь, мама? Четвёртый. Пятый. Глаза защипало. Шестой. Седьмой…
— Не отвечает? — в голосе «красногубой» было больше раздражения, чем сочувствия, — А папа где?
— Он на сутках.
— Телефон его рабочий знаешь?
Костя помотал головой — говорить мешал набрякший в горле ком.
— Ох, горе ты луковое. И что с тобой делать?
— Мама придёт! Наверное, она уже вышла…
— Ты уверен? Прям точно-точно придет?
— Мама бы не забыла. Она, может, уже рядом…
Учительница бросила взгляд на большие часы над входом — те неумолимо нарезали ломтиками восьмой час.
— Ох, Кондратьев, подведёшь ты меня под монастырь, — женщина досадливо оглядела его с головы до ног, кусая губы — помада размазалось окончательно, и теперь казалось, что учительница страдает тяжёлой формой диатеза, — Слушай, давай ты тогда посидишь… тут, в рекреации с Андреем Семёнычем, хорошо? Раз говоришь, что придёт…
Костя пожал плечами — пожалуй, без этой нервной женщины будет даже лучше.
— И хорошо, и молодец! И это… — она задумалась, в очередной раз надкусив нижнюю губу, — Вот! Домашнее задание тебе! Когда мама за тобой придёт — напиши записку и оставь у Андрея Семёныча. Хорошо напишешь — я скажу Клавдии Сергеевне, она тебе пятёрку поставит. Договорились?
Костя кивнул.
— И молодец, и ладненько… — прощебетала она, куда-то испарилась, а вскоре вернулась в кудлатой шубе, цокая каблукастыми сапогами.
— Всё, я убежала. От Андрея Палыча — ни на шаг, а то ещё покалечишься где-нибудь. Сиди, жди маму, сам выходить не вздумай. И про записку не забудь, понял? Всё. Я убежала.
И, действительно, убежала. Лишь скрипнула пружиной дверь, выдыхая зимнюю стужу. Стало тихо.
Костя уселся лицом к двери и спиной к Ленину — осыпавшаяся мозаика делала усы Вождя частью грозно распахнутой пасти, будто тот в агонической злобе решил перед смертью проглотить какого-нибудь первоклашку. Тёмный, лишённый зрачка глаз исступлённо сверлил взглядом рекреацию.
Первым делом Костя достал учебник, уложил на него тетрадь и старательно вывел несколько слов — записку для учителя. Письмо давалось ему легко: пока прочие, высунув языки, рисовали палочки и кружочки в прописях, Костя уже мог написать своё имя и несколько простых слов — мама занималась с ним до школы.
С запиской разделался быстро, застегнул ранец, взглянул на часы. Маленькая стрелка застыла на пол-пути к девятому делению, большая выразительно указывала вниз. Где же мама? Оглядевшись, Костя заметил, что и охранник куда-то исчез — за столом с телефоном было пусто. Шваркающей по полу тряпки тоже не слыхать; было так тихо, что гудение люминесцентных ламп стало почти оглушительным. От скуки Костя принялся рассматривать стенды и портреты: Ломоносов, похожий на заплывшую жиром продавщицу; по-обезьяньи кучерявый Пушкин, и пучеглазый Дед Мороз на аляповатом плакате «С новым 1997 годом!». На стенде «Гордость школы» висели фотографии выпускников — пёстрый, безразмерный коллаж. Мама говорила, что и её фото было здесь, но сколько Костя ни пытался — не смог её отыскать в рядах самоподобных пионеров и пионерок. Под рёбрами заворочался неприятный червячок — а что если теперь и мама его не найдет? Вдруг тишину прорезал жуткий дребезжащий звон, заставив мальчика подскочить на месте; сердце забилось пойманной птицей. Звонок, всего лишь школьный звонок. В коридор не хлынули толпы детей, никто не побежал со всех ног в столовую, не швырялись портфелями, не носились наперегонки. Звонок был для никого, и существовал лишь, кажется, для того, чтобы делить тишину на рубленые кровоточащие куски зазубренным визгом. Невольно Костя взглянул на часы: уже без пятнадцати.
Возбуждённая звонком нервная система требовала действий. Повинуясь неведомому порыву, Костя подошёл к двери на улицу, подёргал — заперто. Обдало волнением — как же мама попадёт в школу? А если она уже на улице и стоит на крыльце, мёрзнет? Нужно срочно найти охранника. Как его по имени-отчеству? В голове звенела гулкая пустота.
— Охранник? — позвал Костя, и сам испугался — до того это было громко; эхо заметалось по школе, отражаясь от кафельного пола и побеленных стен. Костя зажал рот, но его, кажется, никто не услышал. Лишь Вождь победоносно взирал с панно: теперь-то, мол, никуда не денешься. В обманчивом полумраке казалось, что сросшаяся с усами пасть открывается всё шире и шире…
Костя не стал дожидаться, когда Ленин попытается его проглотить а, пригнувшись под панно, прошмыгнул в коридор, ведущий в корпус.
— Дядя охранник? — позвал он ещё раз, но ответом было лишь эхо. «Может, он отошел в туалет? А ты тут развизжался, как щенок!» — ругал себя Костя, стараясь задавить вновь набухающий в горле ком. Не могли же его оставить здесь одного? От мысли, что он совсем один в этой огромной темной школе, под ребрами сжалось.
«Не плакать!» — приказал он себе, — «Первым делом нужно найти охранника и попросить открыть дверь, чтобы мама не ждала на морозе. Вдруг она уже там, снаружи, стучится и не может войти?»
Мысль приободрила, и Костя смело пошел по коридору, оглядываясь по сторонам. На улице начиналась метель, и тени от крупных снежных хлопьев выглядели не то пеплом, не то каким-то невесомым мусором, который хотелось смахнуть с лица. Казалось, будто школу затопило, и холл погрузился под воду, а сам Костя — одинокий храбрый водолаз, идущий сквозь пучину. На секунду даже почудилось, что за фигурной решёткой в тёмном гардеробе что-то промелькнуло, похожее на гигантскую скользкую рыбу. Костя ускорил шаг.
Клином прорезал тьму свет из приоткрывшейся двери. Костя приободрился — наверняка, это охранник зашёл в каптёрку: сделать чаю или ещё чего. Ускорив шаг, Костя побежал на свет — чтобы скользкая рыбина из раздевалки за ним не поспела. Упёрся в дверь, рванул на себя и застыл, оглушённый зрелищем. В нос ударил резкий запах пота и чего-то сильно травяного, мятного до онемения в ноздрях. Сварливая брань обрушилась, едва не сбивая с ног:
— Тебя стучаться не учили, нехристь? Извращенец малолетний! Ну погоди, всё Ноздреватому расскажу, он тебе устроит… Ты мне только попадись!
А Костя уже бежал прочь, не разбирая дороги; свернул на лестницу, взлетел сразу на два пролета вверх — единственным знакомым ему маршрутом, что вёл в его же класс. Перед глазами ещё стояли комья голой набрякшей плоти, серое кружевное белье и чудовищный воспалённый ожог на ноге, по которому техничка размазывала пахучее варево из банки. Гнилозубая ругань эхом долетала с лестницы, липла к спине холодным потом. Сразу вспоминалась картинка из книги про ведьм: где такая же карга, раздевшись, мазалась густым зельем. Текст гласил, что изготавливают его из крови христианских младенцев, топлёного жира висельников и магических трав. Неужели его школьная техничка — ведьма? И ведь метла у неё точно есть…
Добежав до своего класса, Костя застыл: тупик. Кабинет закрыт на ключ. Прятаться было решительно негде — разве что за батареей под подоконником. Ругань поднималась по лестничным пролетам; её перемежали какие-то малознакомые, явно с привкусом серы слова: Анчутка, Ирод, Лярва.
«Чертей своих созывает!» — подумал Костя, и задрожал. Что же она с ним сделает, когда догонит? Приготовит из него ещё мази? Интересно, он может считаться христианским младенцем? Или метла будет покряхтывать и чихать, как папина «Нива», если залить в неё некачественный бензин? Впрочем, Косте к этому моменту будет, вероятно, всё равно.
Призрачная вуаль полиэтилена на другом конце коридора дернулась, как от порыва ветра, приглашая мальчика под свою защиту.
«Точно! Ремонт! Вот, где можно схорониться!» — обрадовался Костя и забежал под занавесь. Тут же в воздух взметнулась побелка — как песок, в котором голодная рыбина искала себе пропитание. Костя едва не чихнул, но успел зажать нос рукой. Здесь гулял сквозняк: двери кабинетов стояли, вырванные с мясом, привалившись к колоннам. Содержимое классов — парты, стулья, коробки с книгами, стеллажи, доски — всё покоилось тут, разбросанное неряшливыми грудами.
Мальчик, недолго думая, нырнул в ближайший кабинет. На счастье мебель ещё вынести не успели, и Костя легко преодолел пространство класса. Пригнулся и спрятался под последней партой; свесил на край сложенную на ней штору. И вовремя! Из коридора раздался заливистый старушачий чих:
— Куда ты запропастился, гадёныш! Туда нельзя, кому говорят? А ну вылезай, слышишь? — Костя задержал дыхание и сидел тише воды, ниже травы, — Поглядите, люди добрые! Всё Ноздреватому расскажу, прям щас вызову, ты у меня слезами умоешься! Ах ты, окаянный…
Ругань ведьмы удалялась — кажется, та оставила поиски. Костя выдохнул, но расслабляться было рано. Не давало покоя упоминание этого Ноздреватого. Кто он? Или что? Сразу представилось нечто жуткое, бесформенное, покрытое отороченными грубым волосом отверстиями, что со свистом втягивают воздух. Некстати вспомнился случайно увиденный фильм. В кое-как прочтённой аннотации в программе передач было что-то про Хому, и Костя не заподозрил дурного. Но в фильме был другой Хома и не было никакого Суслика. Кино вообще оказалось скучным: про каких-то «барсуков», деревню, ведьм — старую и молодую, самогон, казаков, и Костя даже задремал. Проснулся он в самый неподходящий момент: когда жуткая, со страшными иконами церковь начала извергать из щелей и стен разнообразную нечисть. Твари грудились у границы описанного мелом круга, но никак не могли добраться до запертого в нем Хомы. И тогда холодно-красивая, но жутковатая, похожая на Снежную Королеву, ведьма возопила: «Приведите Вия!». Костю испугало даже не столько неуклюжее уродливое существо со смешными короткими ручками, сколько страх самих упырей и вурдалаков. До чего же ужасен в гневе, должно быть, этот «вий», что даже нечисть бросает в дрожь. Безымянные твари подняли набрякшие, похожие на коровьи лепешки, веки и жуткий вий ткнул деформированным прямо в экран, указывая будто бы на Костю: «Вот он!» И горели страшно глаза-плошки, похожие на фары несущегося навстречу автомобиля. Он ещё неделю потом не мог успокоиться.
А что если у каждой ведьмы есть такой вот страшный слуга? И теперь, вызванный из глубин небытия техничкой, бродит по школе Ноздреватый; перебирает неловко слоновьими конечностями и вынюхивает, выискивает; всасывает воздух. Расчленяет на составляющие — вонь хлорки, пыль книг; как мама разбирала рыбу, вынимая косточки; выбирает тоненькие нити его, Кости, запаха; а прочее — выдыхает, опустошенное, оскверненное его утробой. Резко стало не по себе. Нужно было срочно бежать из школы! Останавливало одно — мама придёт, а его нет. И уже она пойдет искать его по тёмным коридорам, рискуя столкнуться с Ноздреватым.
Сложно сказать, сколько он просидел, решаясь — час или пять минут. Время текло по каким-то своим законам, замороженное страхом. Тени ветвей за окном тянули щупальца, неведомые звуки заставляли вздрагивать, и мальчик мучительно слушался в ненадёжную, хрупкую тишину. В конце концов, тело так затекло, что ломота стала нестерпимой. Скрепя сердце, Костя выбрался из-под парты и, оглушительно громко, как в мультике, чихнул. Тут же чья-то холодная ладонь накрыла ему рот; неведомая рука потянула назад. Он было вырываться, заработал локтями, но на ухо шепнули:
— Тихо, дурак!
Ладонь отпустила, и он смог обернуться, чтобы увидеть… девчонку. Обыкновенную девчонку — в тёмном платье и белом переднике; серьёзные глаза смотрели из-под чёлки с раздражительным снисхождением, а две русые косички сходились на затылке, подвязанные белым же бантом.
— Ты чего? — спросил Костя ошалело. Разумеется, шёпотом.
— Того! Думаешь, она просто ушла? Ага, щас! Ноздреватого звать пошла.
— А ты откуда знаешь?
— Да уж знаю, сталкивалась! — девочка отвернула лицо, точно вспомнила что-то неприятное.
— И что теперь делать?
— Снимать штаны и бегать! Сам как думаешь? Что ты вообще здесь делаешь? Занятия давным-давно закончились.
— Я… — в носу защипало, но Костя взял себя в руки, — Я маму жду.
— И где она, твоя мама?
— Не знаю. Идет… наверное, — вот теперь ком в горле почти мешал говорить, но расплакаться при девчонке? Ну уж нет! Он перешел в наступление: — А ты кто такая? Чего здесь прячешься?
— Надя, — серьезно представилась она, протянув руку; Костя машинально пожал, — Некогда рассусоливать. Ноздреватый скоро будет здесь и, поверь мне, ты не хочешь, чтобы он тебя нашёл.
— Что будет?
— Будет такое, что жить не захочешь, — загадочно ответила Надя, и этого оказалось достаточно, — Пойдём. Нельзя здесь оставаться.
Действительно, по лестнице кто-то грузно топал, отдуваясь и хрипя. Перед глазами возникла картина: ноздри-ноздри-ноздри по всему бесформенному тулову; короткие, но цепкие лапы и заросшие безобразными веками глаза. Даже, кажется, визжала старая ведьма вдалеке: «Найди его, найди!» По спине пробежало стадо мурашек.
— Ну, быстрее! — Надя подтолкнула его в спину, и он подчинился.
Пригнувшись, скрываясь за мебельными завалами дети пробрались к следующему кабинету, но тот не подходил для укрытия: всю мебель вынесли, внутри остались только голые стены с ободранными плакатами. На одном кто-то подносил к лицу кудлатого щенка, но лицо было содрано и можно было подумать, что некто безголовый пытается сожрать пёсика.
— Не тормози, скорее!
Надя провела его мимо куч строительного мусора и буквально втолкнула в следующий кабинет. Войдя, Костя едва не взвизгнул: на пороге его встретил скелет. Мальчик врезался в него, не успев затормозить, и тот облапил за плечи гремящими пластиковыми культями — кисти скелету кто-то умыкнул. Повинуясь инстинкту, Костя оттолкнул учебное пособие, и то с грохотом свалилось на пол; череп отлетел в сторону.
— Ты че, Лаврентия Палыча испугался? — усмехнулась Надя.
— Не испугался, — буркнул Костя.
Про Лаврентия Палыча мама ему тоже рассказывала: мол, проштрафившихся учеников биологичка заставляла протирать пластмассовый скелет, и те постоянно резали пальцы о торчащие швы и заусенцы.
— Он близко! В шкаф!
Втолкнув Костю внутрь, Надя запрыгнула следом и закрыла за собой дверь. Вместе они едва уместились — шкаф был до отказа завален каким-то барахлом; пыль тут же набилась в нос, но чихать было нельзя. Снаружи послышалось тяжелое шарканье и нетерпеливое похрюкивание, будто бульдог искал закатившуюся под диван кость.
В темноте, сжатый со всех сторон неведомым хламом, Косте стало очень уж не по себе. По ту сторону двери кто-то тяжело переступал, со свистом и хлюпаньем втягивая воздух. Топтал скрипучий паркет, вздыхал огорченно, сдвигал с места парты и стулья. Одышливое бормотание гоняло по кругу:
— Ну где же ты, где ты, куда подевался, где же ты?
Пытаясь отвлечься, Костя залез в карман и принялся перебирать его содержимое: ключи от квартиры, записка для учителя, брелок… Брелок! Конечно! Брелок ему купил папа на каком-то рыночном развале — у торговца не оказалось сдачи. Брелок был выполнен в виде машинки, и, хотя не ездил, обладал куда более важным свойством: в него был встроен фонарик!
«Лишь бы батарейка не села!» — мысленно взмолился он, и нажал на кнопку. Вскрик вырвался из глотки раньше, чем Костя понял, чего именно он испугался: воспалённый красный свет вылился из маленькой лампы на отрубленную человеческую голову. Глаза глупо выпучены и пялятся в пустоту, а с половины черепа содрана кожа вместе с мышцами, обнажая мозг в белой оторочки костной ткани. Впрочем, в свете брелка всё это было ярко-красным. За дверью нечто тяжелое, неповоротливое снесло, судя по грохоту, парту; выдохнуло едва ли не по слогам:
— Кон-драть-ев!
— Дурак! Бежим! — шепнула Надя, выталкивая мальчика наружу. Дверь шкафа распахнулась, и он растянулся на полу. Следом выпала отрубленная голова и разлетелась на десятки гипсовых осколков — всего лишь анатомический муляж. Желтушный свет фонарей с улицы слепил, и Костя был ему благодарен: не удавалось в деталях разглядеть тучную громадную тень, что неуклюже ворочалась посреди класса. Впрочем, воображение быстро дорисовало и крючковатые с изогнутыми крошащимися ногтями пальцы, и слюнявую клыкастую пасть, и бесконечные ноздри, покрывающие создание с головы до ног, извергающие сопли вместе с отработанным, осквернённым воздухом.
— Кон-драть-ев, сто-о-ой!
— Быстрее! — Надя потянула его за шиворот, как кутенка, и первые метра два он преодолел на четвереньках. Грузно топнуло рядом с самым носом, по рукаву скользнули хищные пальцы; с треском надорвался пиджак.
«Мама заругает!»
Извернувшись, Костя вырвался из хватки, вскочил на ноги и побежал прочь из класса, следуя за белым передником.
— Вниз! Библиотекарша постоянно забывает запереть дверь!
Надя проскользнула под полиэтиленом легко, а вот Костя в него влип, как муха в паутину. Занавес обернулся вокруг, принялся душить вязкой пленкой и налипшей на него побелкой. Где-то там, во тьме коридора, за спиной грузно шагал ужас, спотыкаясь о строительный мусор. Тварь плыла медленно, как какая-нибудь глубоководная страхолюдина — такая же уродливая и неприспособленная к жизни здесь, на поверхности. Хрюкая и сопя, она подбиралось к Косте, чтобы забрать его туда — в свой подводный или подземный ад, где Ноздреватый будет снюхивать его слоями — как ту несчастную голову: сначала кожу, потом мышцы, а следом пойдут скелет и мозг, пока от Кости не останется ничего, даже запаха — всё исчезнет в ненасытных ноздрях. И от этой мысли он забился как рыбка в неводе, принялся рвать ногтями и кусать проклятый душащий полиэтилен. Ноздреватый подобрался совсем близко: Костя чувствовал кислый запах пота, серную вонь стариковских зубов. Жуткая рожа расплывалась в кривом зеркале полиэтилена, и оттого было лишь страшнее — не знать, а только предполагать, что за образина пришла по его душу.
— Простите, я больше не буду! — взмолился Костя, и вдруг спасительная холодная ладошка сомкнулась на его запястье, вырвала из полиэтиленового плена, потащила прочь.
Вместе с Надей они ссыпались по лестнице; Костя едва не разбил себе нос; и побежали по коридору. Они неслись сквозь темноту — мимо раздевалки, мимо стенда с фотографиями, мимо Ленина — Надя по дороге ловко подскочила и озорно щелкнула Вождя по носу; тот потерял ещё чешуйку мозаики и стал вдруг совсем не страшным, а смешным — будто у того из ноздри торчала огромная козявка. От переизбытка чувств — страха, азарта погони, мрачного веселья — Костя оглушительно расхохотался, вторя собственному эху, а вместе с ним смеялась Надя, заливаясь колокольчиком — симпатичная, лишь чуть старше него, с курносым носом и смутно знакомыми чертами. На пути встретилось наполненное до краев ведро с загадочной надписью «второе»,и Костя пнул его на бегу; ведро, гремя, покатилось наперегонки, да где ему угнаться?
— Сворачивай! — скомандовала Надя, ныряя в еле заметную нишу. Бег остановился также резко, как и начался. Адреналин и горячка погони тут же отхлынули, уступая место страху. Эхом по коридорам догонял их кашляющий и свистящий голос с лестницы:
— Кон-драть-ев! Сто-охо-хой!
— Открыто! Забегай!
Надя придержала дверь для Кости, после чего осторожно прикрыла её — чтобы Ноздреватый не догадался, где они спрятались. Библиотека оказалась мрачным местом — стеллажи, набитые до отказа книгами формировали лабиринт — закрученный спиралью, он не имел ни конца, ни края. Наставляла табличка на стене: «Тишина в библиотеке!»
— Костя, — позвала Надя. Она стояла, неестественно-бледная, как будто даже прозрачная. Наверное, игра света. Теперь она выглядела серьёзной, совсем взрослой, — Послушай меня внимательно. Ноздреватый идёт сюда. Ты прячься — здесь, между стеллажами, и води его по кругу. Потом обрушь стеллаж — и прочь отсюда. Это его задержит. Беги наружу и подопри дверь шваброй или чем найдешь…
— А ты? — спросил Костя. Играть «рыцаря» ему сейчас совсем не хотелось, но воспитание не позволяло смолчать.
— А я… Я попробую выиграть тебе время. И не спорь! Сейчас в опасности именно ты. И ещё, Костик…
Надя не то вздохнула, не то всхлипнула.
— … рано или поздно он тебя найдёт. Вынюхает. Это — его территория. Он медленный, но старый и хитрый. И, когда он, наконец, найдет тебя — запомни, ни в коем случае не…
Грохот распахнувшейся двери перебил Надю. Одними губами она шепнула: «Прячься!» И Костя, сгорая со стыда, нырнул меж стеллажей, оставив девочку на съедение чудовищу. Лавируя между полок, он не видел, что происходило за спиной; слышал лишь влажные хрипы, храп, хрюканье и тяжелые шаги, будто лесного вепря неведомая сила забросила в школу. Что Ноздреватый сделал с Надей — так и останется для него загадкой. Теперь он должен не позволить поймать себя, иначе Надина жертва была бы напрасной.
Когда грузная тень показалась легла промеж полок, Костя нырнул за поворот стеллажей; посыпались книги.
— Не бой-с-ся, я тебе… уф… ничего не сделаю!
Увещевания Ноздреватого были напрасны. Едва тот вошел в лабиринт, Костя тут же, пригибаясь, бежал за поворот. Спираль заканчивалась. Оставался последний стеллаж, после которого следовал выход обратно к двери в библиотеку. Нельзя было выбегать слишком рано, иначе ловушка не сработает, и Ноздреватый настигнет его. Мальчик застыл у последней этажерки и принялся ждать. Рано! Рано! Выросла из-за поворота тень, двинулась на него… Сейчас!
Костя изо всех сил потянул на себя крайний стеллаж. Тот скрипел, выплевывал растрепанные учебники, но оставался крепко стоять. От напряжения мышцы дрожали, мальчик едва не плакал: неужели всё напрасно? Память озарила вспышка очередного воспоминания: он, ещё маленький, полез на антресоль шкафа за какой-то яркой коробкой — наверное, из-под печенья. Ноги он ставил прямо на полки, будто взбирался по приставной лестнице. Мама, войдя в комнату, охнула и стащила его с верхотуры, после чего строго отчитала: «Никогда так не делай! А если бы ты уронил шкаф? Представляешь, какой он тяжёлый? Тебя бы убило!» Но Костя был уже совсем не маленький, он знал, когда вовремя отскочить.
Подобно ловкой обезьянке, он взобрался сразу на несколько полок вверх, и вдруг лопнувшая пустота в животе просигналила: стеллаж накренился. Костя едва успел спрыгнуть, когда этажерка со скрипом — видать, была прикручена к полу — медленно, но верно устремилась вниз. На Ноздреватого сначала повалились горы книг, отчего тот смешно заохал, а следом обрушилась и этажерка. А за ним, как доминошки, попадали и прочие стеллажи, погребая под собой чудовище. Сложившись в миг, они запечатали Ноздреватого под десятками килограммов Пришвина, Бианки и учебников русской литературы для пятого класса.
Праздновать победу было рано — Костя помнил слова Нади: это его только задержит. Оглядевшись, он нигде не увидел её переломанного и растоптанного тела. Видать, и она теперь покоилась под ворохом книг и обломками полок. Костя всхлипнул; теперь стесняться было некого, и слёзы чертили густые проталины на измазанном побелкой лице. Он плюнул туда, где лежал поверженный противник, и ворох книг зашевелился; раздался трубный стон. Мальчик вытер слёзы рукавом и на всех парах рванул к двери: нужно было ещё отыскать что-нибудь, чтобы запереть здесь Ноздреватого окончательно.
Он распахнул дверь, едва успел окинуть взглядом коридор, как вдруг…
— Ага! Попался!
Костлявая рука поймала за шиворот, другая больно схватила под локоть и потянула вверх; рукав вновь жалобно затрещал.
— Борис Глебович, я нашла его! Нашла! Идите, скорее сюда! — голосила морщинистая ведьма в затертом синем халате и цветастой косынке на голове. От неё удушающе воняло старостью и травяной дрянью, что та размазывала себе по ноге, — А ну-ка не вырывайся! Ну, сейчас тебе устроят! Борис Глебович, он вырывается!
Костя действительно поначалу пытался отбиться от старухи и даже едва не выскользнул из пиджака, но техничка быстро перехватила его подмышку, вздернула; стало больно до слез — будто очень сильно делали «крапивку». Выцветшие глаза старухи зияли безумием, а узловатые пальцы всё перехватывали и перехватывали ткань пиджака, перекручивая. За дверью библиотеки послышались оханье и шебуршение. Кто-то тяжелый ворочался там, выбираясь из-под гнета книг и стеллажей. Послышался одышливый стон, дверь распахнулась, и мальчик заорал, что есть сил, зажмурил глаза, не желая созерцать кошмарное создание, призванное ведьмой; бессильно повис в её руках. Натужное сопение приближалось.
— Я тебе сейчас…
— Алевтина, уф, Михайловна… Ох… Отпустите мальчика! — басовито приказал Ноздреватый. Костя почувствовал, как хватка разжалась, и едва не упал коленями на кафель, но тут же был пойман крепкой, мощной рукой. Все кончено. Попался. Конец Костя решил встречать лицом к лицу. Набрал воздуха и поднял взгляд. Сверху вниз на него смотрел грузный, одутловатый мужчина с желтыми от никотина усами и блестящей испариной, покрывавшей его высокий — до самых залысин — лоб. Мелькнуло узнавание: Костя видел его на первосентябрьской линейке, только тот был в брюках и пиджаке. Директор! На обвислой щеке у него расплывался крупный, ровной прямоугольной формы, кровоподтёк.
— Ну ты и погонял меня, Кондратьев. Ты зачем убегал, а? — он покачал головой, — Всё, Алевтина Михайловна, дальше я сам. Идите, дома уж поди заждались. И спасибо вам, что позвонили.
— А как же, Борис Глебович! Вы знаете, этот охламон…
— Алевтина Михайловна, я сказал: дальше я сам!
Техничка кивнула и нырнула в библиотеку; оттуда послышалась ругань. А мужчина крепко сжал Костино плечо — не вырвешься — и повёл куда-то внутрь школы, прочь от рекреации и двери на улицу, в которую в любой момент могла постучаться мама. При виде директора Костя присмирел и даже, можно сказать, оробел: наверняка, за кровоподтёк и бардак в библиотеке его по головке не погладят. А если его исключат? Мама сгорит со стыда! Но директор, кажется, думал о чём-то своем. Он тяжело вздыхал, то и дело останавливался, а между одышками вёл разговор с самим собой:
— Просил же передать, чтоб проводила. Сказал же — травма у ребенка… Ну вот что стоило, а? Дура молодая, фу-у-х, понаприходили из своих пединститутов — ни ответственности, ни понимания… Докатились, блин, преступная халатность… Ну-ка стой, щас…
Они пришли на четвертый этаж. Директор завозился с ключами. Со скрипом открылась дверь, зажглись лампы. Костя заморгал, сощурился: глаза привыкли к темноте. Из слепящего света по очереди выплывали массивный шкаф, пухлый кожаный диван, обшарпанный сейф; неуместно шикарный, похожий на бильярдный, стол, шкафы, кресло. Усадив Костю на диван, сам директор плюхнулся в кресло — то жалобно скрипнуло. На краю стола блестела фальшивой позолотой табличка: «Ноздреватый Б.Г»
— Эх, Кондратьев-Кондратьев, что мне с тобой делать? Ты время видел, а?
— Я маму жду… — робко ответил Костя, косясь в сторону двери. До сих пор не получалось избавиться от ощущения, что директор — лишь хитроумная личина адского создания. Что сейчас Костя расслабится, разомлеет, и тогда Ноздреватый явит истинный лик, но ничего такого не происходило. Директор лишь отирал лоб и хватал ртом воздух, будто рыба, вытащенная на берег.
— Маму-маму… Я её хорошо знал, твою маму. Мы её тут все знали, и я, и Палыч, и Клавдия Сергеевна… Она ж без отца росла, вот я ей за отца, считай был. С третьего класса — русский язык и литература, — директор крякнул, выдвинул ящик стола; тот звякнул. В руке оказалась пузатая бутылка коньяку, — Вот такая была твоя мама! Не медалистка ни разу, конечно, но, знаешь, было в ней что-то такое… Все к ней, кто за помощью, кто за советом. А субботники? Кто окна мыть? Кондратьева! Кто стенгазету рисовать? Кондратьева! Вот, щас…
Директор отставил бутыль, вскочил — красномордый, разгоряченный погоней — ринулся к шкафчику, забормотал:
— Семьдесят четвертый, семьдесят пятый… Ага, вот!
В облачке пыли из шкафа появился альбом, толстые пальцы принялись листать страницы.
— Гляди!
Он уселся рядом с Костей на диван, придавив тому лацкан пиджака. От сильного запаха табака и пота хотелось зажать нос, но Костя понимал, что это некультурно. Жёлтый от никотина ноготь ткнул в чёрно-белую фотографию: на ней в два ряда — повыше и пониже — стояли дети в школьной форме.
— Первый класс. Она тебе не показывала разве? Смотри, какая — худая, что велосипед, зашуганная, а глазища-то серьёзные…
Из вежливости Костя взглянул на фото, и сердце его ухнуло в пятки. Из-под директорского ногтя на него смотрела Надя — точно такая же, как он видел сегодня: белый передник, темное платье. Даже косички заплетены тем же хитроумным узлом.
— Очень мы любили её, Наденьку. А она тебя — больше всех на свете. Больше недели с аварии прошло, а я каждый день как сызнова переживаю. ВСе время кажется, что снова сижу я тут, задержался с бумагами, и вдруг — раз, звонит телефон. Беру трубку, а мне и говорят: из неотложки, мол. Пусть, мол, Костю Кондратьева домой проводят — Надежда Кондратьева просила передать. Пока ее на скорой везли, только про тебя и твердила, мол, пусть только Костика домой проводят. Пусть не думает, что мама забыла…
По багровым щекам директора катились крупные слезы и делились на ручейки поменьше, встречая белёсую щетину. Костя из вежливости кивал, чувствуя себя крайне неуютно: при нём плакал чужой взрослый дядька, и что делать в таких ситуациях, мальчик не знал. Бормотания стали совсем неразборчивыми, превращаясь в бульканье. Вдруг в дверь застенчиво постучали:
— Глеб Борисыч, там, в библиотеке… — техничка, вовсе и не похожая на ведьму, пыталась отдышаться, — Хорошо, заметила! Этот лабух-то — батарею снёс. Заливает всё, я книги-то перетаскала!
— Тьфу ты! — директор вскочил и было выбежал из кабинета, но застыл, — Так, Кондратьев, без фокусов, понял? Я тебя тут запру.
И запер. Костя подергал дверь, но напрасно — он сам слышал скрежет ключа в замке.
«Ну и что теперь делать?»
Со скуки Костя принялся бродить по кабинету но не натыкался ни на что интересное: какие-то грамоты, фотографии директора с другими дядьками в пиджаках, портрет Горбачева… Вдруг на заметенном снегом темном дворе показалась...
— Мама!
Костя вскочил с дивана, подбежал к окну, принялся по нему стучать, но темная фигурка не поднимала голову. Повернув ручку, Костя рванул на себя рамы; посыпалась побелка, надорвалась газета, выглянул наружу длинный червь желтого поролона.
— Мама! — прокричал он в приоткрывшуюся щель, — Я здесь!
Кажется, его не слышали. Недолго думая, Костя вскочил на подоконник и толкнул окно. Оно не поддалось — завязло в подклеенном на зиму поролоне. Мальчик толкнул сильнее, просунул ногу, выставил ее на скользкий карниз. По миллиметру рама поддавалась, и вот уже почти пролезла голова.
— Мама, подожди! — снег залеплял глаза. Тёмная на белом фигурка почему-то даже не свернула к крыльцу, а пошла дальше. Еще немного, и мама уйдёт совсем — подумает, что Костя её не дождался. Изо всех сил мальчик навалился на оконную раму, и та со скрипом поддалась. Нога соскользнула с карниза, и Костя сам, как огромная снежинка, полетел маме навстречу.
Снег под ногами аппетитно вафельно хрустел. Крупные хлопья кружились, поблескивали в свете фонаря, и Костя, задрав голову, ловил их языком. Мамину руку — горячую, ласковую, он не желал отпускать ни на секунду. Когда та надевала перчатки — вцепился в локоть.
— Ну ты чего, Костик? Как маленький, честное слово!
— Тебя так долго не было. Я уж было думал…
— Что думал, глупенький? Ты же знаешь, мама всегда тебя заберет. Просто задержалась на работе. Зато смотри, тут тебе зайчик передал…
Мама порылась в сумке и извлекла на свет завернутое в белую фольгу шоколадное яйцо.
— Киндер! — обрадованно воскликнул Костя.
— Но это только после ужина! Договорились?
— Хорошо!
— Ну, как твой день в школе? Много пятерок получил?
— Одну. И четверку. А еще Анечкина обзывалась…
— Да? И как же?
Мама и Костя медленно удалялись, оставляя за спиной тёмное здание школы. Его стены расцвечивали в нервные красные тона проблесковые маячки неотложки. Два смурных санитара без спешки перекладывали с голого бесснежного асфальта — там залегала труба — что-то маленькое и изломанное. На крыльце в распахнутой куртке, курил директор, глядя в одну точку. Уже в морге санитары разрежут старательно выглаженные брюки и вынут из карманов ключи от квартиры, брелок-машинку и мятый тетрадный листок. На нём они прочтут: «Всё харашо. Мама забрала миня»
Текущий рейтинг: 83/100 (На основе 67 мнений)
