(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
...И прах мой развей (Грег Иган)
Каждую ночь, ровно в четверть четвертого, на улице за окном нашей спальни происходит что-нибудь ужасное. Трепеща и чувствуя тот холод страха, что иссушает волю к жизни, мы созерцаем действо в прорехи меж штор, а потом забираемся обратно под одеяло и, не проронив ни слова, заключаем друг друга в крепкие объятия, надеясь, что сон придет быстро и не будет ничем потревожен до рассвета.
Чаще всего зримое нами граничит с мирским. Драки пьяной молодежи, брань, свист ножей. Кражи, налеты, изнасилования. Увиденное повергает нас в дрожь, но нет больше того шока, нет удивления, и уж точно канул бесследно соблазн вмешаться – взять хотя бы царящий кругом холод! Один-единственный выдох покрывает оконное стекло туманом, превращая самую отъявленную мистерию жестокости в безобидные столкновения одних абстрактных сгустков света с другими.
Но порой бывают такие ночи, когда тени в комнате обретают гротескный вид, когда знакомая улица выглядит как заброшенная съемочная площадка – или скорее даже как рисунок самой себя, противоестественным образом оживший. Тогда мы сталкиваемся с явлениями безотрадно-тревожащими и столь гнетущими, что почти сомневаемся – наяву ли все это, или мы все еще грезим? И если все это наяву, не оставил ли нас здравый ум? Я не смею перечислять эти видения, потому как подавляющее их большинство, на наше счастье, истаивает наутро, оставляя после себя лишь смутное беспокойство и нежелание оставаться в одиночестве даже при ярком свете дня.
Однако же, одно из них никогда не исчезает…
Человеческий череп стоит посреди дороги – столь огромный, что ребенок лет шести-семи спокойно вмещается в его разверстую пасть. Он как бы в ловушке – руками уперся в зубы сверху, ногами попрал зубы снизу. Он весь дрожит, но каким-то чудом сдерживает массивные челюсти от смыкания.
Глядя на это диво, я чувствовал, как бы странно это ни звучало, вдохновение, некий воодушевляющий порыв, идущий от крошечной фигурки, выступающей против слепого и жестокого порождения зла. Разве не хотелось бы всем нам думать о невинности как о материальной силе, с коей следует считаться – невзирая на все доказательства обратного?
Но потом четыре мощных резца, на которые налег ребенок, стали брать верх, и кровь выступила на тыльных сторонах упертых в них ладошек. Я закричал что-то – испуганный и разгневанный. Но я не мог даже шелохнуться.
На шее ребенка появилась рана. Нет, не рана – новый рот, что растягивался все шире благодаря четырем острым и тонким клыкам, идеально схожим с теми большими зубами, что пронзали ладони и пятки маленького страдальца.
И этот новый рот стал кричать – поначалу неумело, захлебываясь; язык, скользнув из старого рта вниз, вырвался изо рта нового вместе с фонтаном крови, и этот новый крик, исполненный сверху донизу страданием, грозил разбить оконное стекло, вторгнуться в нашу комнату, рикошетом отскочить от стен и увлечь нас в пропасть тьмы, где на веки вечные воцарится его отчаянное, зловещее эхо.
Когда все закончилось, мы забрались в кровать и прижались друг к другу.
Мне приснилось, что я нашел мозаику, спрятанную в далеком темном углу дома. Кусочки ее были сложены в простую картонную коробку, без намека на то, какой в итоге должна получиться картина. Венди рассмеялась и сказала, чтобы я не тратил время попусту, но каждый вечер я, нахмурившись, бился над мозаикой часы напролет, пока, многие недели спустя, на руках у меня не осталось лишь несколько фрагментов.
Почему-то даже тогда я не знал, что за картина у меня получилась, но когда самый последний пробел в ней заполнился, я ощутил внезапное непреодолимое убеждение: что бы эта картина не показывала, видеть я это не хочу.
Когда я очнулся, уже почти светало. Одарив Венди самым нежным поцелуем, я стал гладить ее плечи и грудь самыми кончиками пальцев. Она потянулась навстречу мне, как довольная кошка, но не покинула чертоги сна. Я собирался смахнуть ей со лба волосы – это точно заставило бы ее открыть глаза и сонно улыбнуться мне, но тут на ум пришел страшный образ: стоит ее векам распахнуться, как вместо родных и любимых глаз взору моему предстанут маленькие клыкастые пасти.
В повторное мое пробуждение было уже полвосьмого, и Венди давно уж встала. Как же грустно и холодно просыпаться в пустой постели! Когда я сел завтракать, она читала газету.
- Что нового в мире, дорогая?
- Пятый ребенок пропал без вести.
- Вот беда! И что, у них нет подозреваемых? Никаких улик?
- Рыбак сообщил о чем-то странном в озере. Полиция выплыла на лодке, чтобы это достать.
- И что это было?
- Оказалось – недоношенный теленок.
Я пригубил кофе. Не люблю его вкус, желудок от него узлами закручивается, но и альтернатив у меня нет.
- Написано, что сегодня весь день полиция будет обыскивать озеро.
- Может, я прогуляюсь туда. В такую погоду озеро выглядит бесподобно.
- Когда в моей конторе обогреватель разгонится на всю мощность, я буду сидеть в тепле и думать о тебе.
- Лучше подумай о водолазах. Им не позавидуешь.
- По крайней мере, они наверняка знают, что им заплатят. А ты рискуешь провести там целый день впустую.
- Уж лучше мой риск, чем их риск.
Как только Венди ушла, я вырезал из газеты статью о пропавшем ребенке. Стены моего кабинета все в вырезках, поставленных на кнопку за верхний край. Всякий раз, стоит мне открыть или закрыть дверь, они шуршат на сквозняке. Порой, когда я сижу за своим столом при приглушенном свете, мне начинает казаться, что это не бумага, а кожа, мертвая и иссушенная.
- Лучше бы ты их вклеивал в гроссбух! – всякий раз говорит Венди, заходя в кабинет и морщась от вида стен. – Или складывал бы в закрывающийся ящик, а потом – потерял от него ключ!
Но мне нужно, чтобы все оставалось именно так. Нужно видеть их все сразу, чтобы они складывались в своего рода спутниковую развертку, аэрофотосъемку жестокости и насилия. Я ищу закономерность. Мой взгляд бегает от заголовка к заголовку, от Душителя к Охотнику, от Потрошителя к Мяснику, выискивая ключ к ужасному единству, природе всеобъемлющей темной силы, стоящей – в этом я твердо уверен, – за всеми трагедиями и кошмарами, за всеми именами бессмысленно жестоких убийц.
Есть у меня и книги – ими забиты все полки. Тома как научного, так и истеричного характера. Трактаты о Владе Цепеше и Джеке-Потрошителе. Обстоятельный психоанализ банды Мэнсона. Обычно я не штудирую их от корки до корки, а проглядываю, читаю одну страницу тут, другую – там; ибо загромождение ума частностями может лишь отвлечь меня в погоне за общим.
Я точно помню, когда началась моя одержимость. Мне было десять. Преступник, убийца, сбежал из тюрьмы неподалеку, и по радио транслировались предупреждения, призывающие охранять свои дома. Родители, само собой, старались не нагонять на меня панику, но той ночью мы все спали в одной комнате с самым маленьким окном. И когда наш бедный кот отчаянно мяукал у задней двери, просясь внутрь, мать никого к нему не пускала – даже отца.
Я дремал и просыпался… дремал и просыпался… и все время мне снилось, что я не сплю, а бодрствую, трепеща в ожидании часа, когда некая неодолимая кровожадная тварь ворвется в комнатку и обратит всех нас в ничто.
Его поймали на следующее утро, но все равно – слишком поздно: бензоколоночный служащий был убит. Изрезан так сильно, что его с трудом опознали, каким-то орудием, которое так никогда и не нашли.
Они показали убийцу по телевизору в ту ночь. Он не был похож на монстра – худой, неуклюжий, щурящийся, почти карлик на фоне двух массивных и очень самодовольных полисменов. Но при всей его очевидной слабости и застенчивости, он, казалось, что-то знал. Что-то не о самом убийстве, но – о камерах, зрителях и той роли, какую он играл для всех нас. Он отвел взгляд от объективов, но тень улыбки на его губах объявляла, что все было – и всегда будет, – именно так, как он хотел, как планировал с самого начала.
…У озера я настроил камеру с самым мощным объективом. Через каждые десять минут я опускал державший лодку в превосходном ракурсе видоискатель и разминал шею – одновременно давая отдохнуть и глазам. Но ничего не происходило. Время от времени до меня доносился отзвук полицейских переговоров, чья интонация колебалась от слегка раздраженной или утомленной до попросту равнодушной. Вскоре я отложил камеру. Если бы они что-то нашли, я бы сразу об этом услышал.
Отхлебнув кофе из фляги, я прогулялся по берегу и сделал несколько фотографий прыгающих в воду спиной вперед пловцов. Снимки вышли эмоционально-стерильными, лишенными настроения. Над водой проносились какие-то птицы, и мне вдруг стало как-то стыдно за то, что я даже не знаю их названий.
Небо и водная гладь были одного бледно-серого цвета, цвета газетной бумаги. Дым спиралью ввинчивался в воздух со стороны фабрики на другом берегу, но не поднимался выше определенной отметки, а будто бы курсировал на одном месте, возвращаясь обратно в трубы. Холод, пасмурный день и траурная натура моих бдений переполняли мою душу безысходным чувством, и я хватался лишь за соломинку ожидания, являвшую из себя первооснову, несущий хребет моей работы.
Едва раздались взволнованные крики, я обернулся. Нескольких мгновений вполне хватило мне на то, чтобы навести камеру на лодку. Бездыханного аквалангиста тащили из воды на борт под звуки яростной брани. Кто-то сорвал с него маску и начал приводить в чувство. Щелкая затвором, я не переставал думать: а вдруг он умрет? Если он умрет, это будет и моя вина в том числе… потому что я совсем не против.
Я собрал свои вещи и сбежал до того, как лодка достигла берега, но не раньше, чем приехала «скорая». Взглянув на водителя, мужчину примерно одних со мной лет, я вдруг задался вопросом, почему делаю такую работу, а не ту, что была у него? Почему я веду себя как вуайерист, паразит, стервятник – ведь я тоже могу спасать жизни людей и спать спокойно каждую ночь?
Позже я узнал, что тот аквалангист впал в кому. Произошел какой-то сбой в подаче воздуха. Я продал один из снимков, вышедший с подзаголовком ПОЦЕЛУЙ ЖИЗНИ!
- Такие снимки обычно сулят награды, – с улыбкой сказал мне редактор. Я в ответ улыбался и нес какую-то чепуху насчет того, как же мне повезло.
Венди – литературный агент. В тот вечер мы отправились на ужин с одной из ее клиенток, отпраздновать подписание контракта. Писательница оказалась тихой, милой и задумчивой дамой. Ее муж работал в банке, но по выходным играл в футбол с какой-то местной командой. Телосложением он напоминал шкаф.
- Чем по жизни занимаешься? – с ходу осведомился он у меня.
- Я вольный фотограф.
- Снимаешь моду на обложку «Вог» или готовишь фотосессии для «Плейбоя»?
- Ни то, ни другое. В основном работаю на новостную прессу. В прошлом году меня наградили за один снимок…
- Какой?
- Там жертв наводнения снимают с крыши фермы.
- Ты, надеюсь, заплатил тем людям часть того, что выручил?
Тут встряла Венди и стала описывать мои более насущные достижения, и разговор сам собой переключился на тему пропавших детей.
- Если они когда-нибудь поймают парня, который за это в ответе, – сказал банкир-футболист, – то пусть не казнят. Его нужно пытать пару дней, а потом покалечить. Обе ноги отрезать, к примеру. Тогда у него не будет шансов сбежать из тюрьмы на своих двоих, и когда его выпустят через годик-другой – так ведь всегда и происходит, заметили? – так вот, когда его выпустят, кому он сможет навредить?
- Почему все считают, что дети убиты? – спросил я. – Ни капли крови на местах, ни одного отпечатка пальца, никаких улик. Мы не можем судить наверняка.
- Может, невинные души возносятся на небеса, – сказала писательница.
Я сначала даже повелся, решил, что она говорит серьезно. Но потом саркастическая улыбка расцвела на ее губах, и я продержал рот на замке до конца ужина. В такси, на пути к дому, я, однако, не преминул заявить о своем разочаровании в людях, которые, будто так и не покинув средневековье, упиваются пытками и чьими-то мучениями, в ответ на что Венди рассмеялась и обняла меня за талию.
- Не завидуй им, – сказала она, и я так и не нашелся с ответом.
В ту ночь мы стали свидетелями особо жестокого ограбления. Пассажиры такси, что остановилось от нас через дорогу, выволокли из кабины водителя и стали бить его по голове, покуда он не перестал оказывать всякое сопротивление. Ища ключ от его кассы, они раздели его почти что догола. Потом, разбив в машине радио, порезав шины и пнув жертву в живот напоследок, они удалились. Один из них насвистывал партию из Россини.
Как только Венди уснула, я украдкой покинул спальню и вызвал скорую помощь. Я уже даже намеревался выйти на улицу и оказать водителю посильную помощь, но решил, подумав, что, будучи профаном в таких делах, скорее наврежу.
Благонамеренная некомпетентность и так искалечила слишком много судеб.
Прежде, чем приехала «скорая», я заснул. К утру никаких следов инцидента уже не осталось. Такси отбуксировали, кровь смыли с дороги из брандспойта.
Исчез шестой по счету ребенок. Я вернулся к озеру, но застал его пустынным. Руку окунул в воду – та была какая-то маслянистая, удивительно теплая. Возвратившись домой, я вырезал освещающие событие статьи и пристроил их на стену в кабинете.
Сон-головоломка хлынул в мой истощенный разум, наполняя головокружительным чувством дежавю. Я взирал на огромную серую мозаику, почти ожидая, что она сложится прямо на моих глазах, но потом это чувство прошло и, покачав головой, я издал один-единственный мрачный смешок.
За спиной отворилась дверь. Я не повернулся. Кто-то кашлянул.
- Извините…
Оказалось, то был мужчина лет тридцати на вид. Слегка лысеющий, но с молодым, открытым лицом. Он был одет как конторский служащий – белая рубашка с закатанными манжетами, аккуратно выглаженные черные брюки, простой синий галстук.
- Что вам нужно?
- Простите за беспокойство. Я постучал в дверь – она оказалась приоткрыта. Потом дважды звал вас.
- Я ничего не слышал.
- Извините, в таком случае.
- Так чем я вам обязан?
- Можно посмотреть? Да, на стены. Бог мой, Марсденский Мясник! Интересно, как много людей все еще помнит о нем. Пять лет назад на это дело были брошены пять тысяч полицейских. Сотни репортеров сновали туда-сюда – от морга к кварталу ночных клубов. Знаете, половина присяжных в обморок попадала, когда на суде показывали снимки с мест преступлений. Причем среди них – работник скотобойни!
- Никто там в обморок не падал. Несколько человек закрыли глаза, и все. Я был там.
- Значит, вы смотрели больше на жюри, чем на снимки?
- И на снимки, и на жюри – равнозначно. А вы там были?
- Разумеется! Ни дня не пропустил.
- А я вас совсем не помню. В публичной галерке я познакомился со многими…
- А я и не был в публичной галерке. Никогда. – Он пересек комнату, внимательно вглядываясь в разворот воскресной газеты, где наиподробнейшим образом описывались похождения Найтсбриджского Потрошителя. – Какой бедный, сжатый пересказ! Теряет все краски…
Я недоуменно воззрился на гостя. Тот уже переключил внимание на что-то другое, улыбаясь каким-то своим мыслям.
- …Но как вы узнали о моей коллекции вырезок? – наконец-то созрел в моей голове самый насущный вопрос. Я ведь ни перед кем ею не хвастался, и даже Венди немного смущало это мое хобби, казалось чем-то… слегка неправильным.
- Коллекция вырезок? Нельзя ее так называть! Я скажу вам больше – эту комнату вы сделали святилищем. Храмом. Не меньше!
Я оглянулся на дверь – та была закрыта. Медленно перевел взгляд на гостя – тот во все глаза просматривал двухстраничный разворот, посвященный серии убийств топором, само собой, нераскрытых. Его взгляд прыгал по печатным строчкам, но мне казалось отчего-то, что смотрит он прямо на меня.
А потом я осознал, что уже видел его раньше. Двадцать лет назад, по телевизору. Он робко улыбался, пока его тащили прочь, и никогда не смотрел прямо в камеру – но и не отворачивался от нее. По моему лбу стекла первая капля испарины, сумасшедшая мысль билась в голове: ну разве не знал я уже тогда, разве не был уверен в том, что убийца явится и разделается со мной, и ничто ему не станет помехой? Удивительно было то, что он совсем не постарел, но постарей он – я ни за что бы его не узнал, а на узнавание и был с его стороны расчет. Узнавание положило начало моему страху.
- Может, представитесь? – спросил я.
Он взглянул на меня.
- Прошу прощения. Где мои манеры! Но дело в том, – он буднично пожал плечами, – что имен у меня много, а прозвищ – и того больше. – Широким жестом руки он обвел мой кабинет от края до края, от одной завешанной вырезками стены к другой. Я оглянулся на дверную ручку, гадая, смогу ли быстро повернуть ее вспотевшей рукой с непослушными, ставшими неуклюжими пальцами. – Друзья, впрочем, зовут меня Джек.
Без труда он поднял меня над собой и прижал макушкой к потолку – не то взмыв, не то удлинившись вдвое. Изо рта поползли четыре клыка; разверстая пасть – все, что я мог видеть перед собой, будто зависнув над живым колодцем. Когда искаженный звук его слов воспарил на тяге эха из глубин, я подумал: если я сейчас упаду, меня никто никогда не найдет.
- Сегодня вечером ты сфотографируешь меня. Поймаешь с поличным с наилучшего ракурса. Ты же этого хочешь, я прав? – Он встряхнул меня. – Прав или нет?
- Прав, – прошептал я, закрыв глаза.
- Ты все призываешь и призываешь меня! Призываешь и призываешь! – загремел он. – Разве тебя не тошнит от вида крови? От ее медного привкуса? Сегодня это кровь детей, завтра – старух… что потом? Кровь потаскух, юных нянечек и голубоглазых гомосеков? Твоя жажда неутолима – каждый раз тебе подавай что-то пожестче да поизвращеннее. И разве ты не можешь подсластить свою долгую пресную жизнь ничем иным, кроме крови? Впрочем, неважно. Будет нужна цветная пленка, много пленки. Мне нужны яркие цвета, понятно тебе?
Я кивнул. Он поведал мне, где и когда все произойдет: на соседнем углу, в четверть четвертого. Потом – отпустил: я грянулся костьми о пол, чуть не сломал запястье. Я был один-одинешенек в своем кабинете – гость исчез. Позже я несколько раз обошел дом по периметру, обыскал каждую комнату – нигде его не было. Тогда я сел, дрожа, на кровать и тяжело-тяжело задышал. Более-менее успокоившись, я вышел из дома и купил десять бобин с «Кодахромом».
Той ночью мы ели дома. Я планировал что-нибудь приготовить, но пришлось в итоге довольствоваться замороженной пиццей. Венди рассказывала о проблемах с налогами, я слушал вполуха и кивал.
- Ну, а ты что сегодня полезного сделал?
- Я исследовал.
- Хм, и до чего дошел?
- Давай завтра расскажу.
Мы пошли в кровать и занялись любовью. Какое-то время это происходящее между нами действо казалось мне чуть ли не магическим ритуалом – Венди давала мне силы, заряжала меня своей дивной энергией, духовной силой. После же я даже посмеяться не смог над нелепостью идеи, лишь презирал себя за то, что на мгновение принял ее всерьез.
Мне приснилось, что она подарила мне сияющий серебряный меч.
- Что это? – спросил я у нее.
- Когда тебе захочется убежать, ударь себя им в ногу.
…С кровати я встал в два часа. Даже полностью одевшись, я ощущал мертвенный холод. Сидя на кухне при выключенном свете, я пил кофе, пока желудок не раздулся так, что стал давить на диафрагму. Добредя на нетвердых ногах до унитаза, я исторг все это из себя. Горло и легкие саднили, мне хотелось свернуться калачиком и раствориться, или заползти обратно под теплое одеяло, назад к Венди, и у нее под боком пробыть до самого безопасного утра.
Когда входная дверь щелкнула, закрываясь, я будто бы погрузился в заполненный до краев лунным светом бассейн. Уют и покой квартиры сразу канули в прошлое, став почти что забытым сном. Ни машин, ни отдаленных звуков дороги, ни облаков – лишь огромное ночное небо и пустые, бесконечные улицы.
Когда я прибыл на место, было без пяти три. Некоторое время я топтался на месте, потом обошел квартал – но на все про все мне хватило трех минут. Выбрав случайное направление, я решил идти по прямой минут семь, затем развернуться и возвратиться.
А что будет, если я не вернусь, если продолжу идти? Он поймает меня? Еще разок явится ко мне в дом – и накажет? Что, если мы с Венди переедем в другой город или даже в другой штат?
Я прошел мимо телефонной будки, слепящего столпа затвердевшего света. Позвенел мелочью в карманах, потом вспомнил, что нужный мне телефон – бесплатный. Постояв у будки где-то минуты две, я трижды застывал перед полуоткрытым дверным проемом, но потом все-таки поднял трубку и набрал короткий номер.
Поборовшись с искушением грохнуть трубку обратно на рычажок, когда на другом конце телефонной линии прорезался голос оператора, я все выложил, как на духу. Все это было так просто. Я даже дал им свои настоящие имя и адрес, когда они спросили, совсем не колеблясь. Слово «спасибо» я произнес не меньше сотни раз.
На часах было тринадцать минут четвертого. Испытывая тошноту, я побежал за угол – камера туда-сюда качалась на ремне для переноски, – и вернулся минуты через две.
Кто-то лез через темное окно ближайшего дома, с барахтающимся ребенком под мышкой. У жертвы был кляп во рту. Но это был не тот человек, что назвался Джеком, и совсем не тот убийца, которого я видел по телевизору, когда мне было десять.
Я поднял фотоаппарат.
Брось и сделай что-нибудь, брось – и спаси ребенка, дурак! Но что я могу? Против этого монстра мне не выстоять. Он убьет меня. Скоро приедет полиция – им-то такая работа по плечу, правда? Просто сделай фотографии. Именно этого ты хочешь, именно ради этого ты здесь. Когда был сделан первый снимок, я будто открыл первую страницу ужасающего гримуара. Меня снова затошнило, я был в ужасе, я злился, но меня там будто бы не было – и я ничего не мог сделать. Ребенка пытали, насиловали, калечили. Он страдал, но криков я не слышал. Перед моими глазами стояла застывшая диорама из воска – не более.
Мы с убийцей тщательно подгадали каждый кадр. Он терпеливо ждал подзарядки вспышки, ждал, пока я менял пленку. Он был непревзойденной моделью – каждая его поза казалась совершенно естественной, совершенно спонтанной.
Я и не понял даже, когда ребенок умер. Заметил только, что пленка кончилась. Лишь тогда, оглядев улицу, я понял, что из окон уже вовсю выглядывают, зевая и пуская в холод облачка теплого пара.
Он убежал, когда приехала полиция. Они не стали преследовать его на машине. Кто-то из офицеров побежал за ним ленивой трусцой, еще кто-то встал на колени, осматривая останки, один подошел ко мне и кивнул на камеру в моих руках:
- Все заснял, да?
Я кивнул. Вот и все. Они возьмут меня как сообщника. И как я смогу защититься, как оправдать свое преступное бездействие?
- Хорошая работа. Ты молодец, - сказал патрульный и пошел к своим.
Появились еще две машины. Вскоре офицер, что отправился в погоню, объявился тут же, толкая перед собой закованного в наручники убийцу.
Лучшие из фотографий были много где опубликованы, даже показаны по телевизору («следующие кадры могут шокировать некоторых зрителей…»). У здания суда вспыхнули беспорядки, законопослушные граждане убийцу призывали линчевать сразу, вместо того, чтобы помещать его под стражу.
Но он и так умер в своей камере за неделю до начала суда. Его долго били, пытали, а под конец изнасиловали. Должно быть, он и так ожидал подобной участи, потому что на стене камеры написал своеобразное завещание:
Труп мой сожги на кручине и прах мой скорее развей,
Может быть, я упокоюсь – не здесь и не в мире людей.
Удивительно, но просьбу эту выполнили.
На моей стене у него теперь совершенно особое место. Весь процесс прозрачен, его можно отследить с начала и до конца. Как таблоиды поощряли его на новые похождения все более и более крупными, кричащими заголовками. Как серьезные журналы обсуждали его случай, сравнивая с другими нашумевшими современными убийцами. Роли в процессе были идеально распределены. Все знали, как реагировать на все. Политики возвещали – «Общественность в гневе!», но то был привычный, разлитый по бутылкам гнев, плоский и лишенный искренности.
И теперь я понимаю, почему он хотел, чтобы я был с ним в ту ночь. Должно быть, он верил, что если люди увидят в цвете и подробностях зверства, возведенные индустрией в ранг захватывающего отвлечения от мелочности и пошлости наших пустых жизней, то что-то наконец почувствуют – истинный шок, неподдельную грусть; наконец излечатся – и он будет свободен.
Но он ошибся.
Его труп был сожжен, его прах развеян – и что? Действительно ли он верил, что это может помочь ему, действительно ли надеялся положить конец бесконечному циклу своих воплощений?
Порой в бреду мне являются черные крупицы праха, гонимые ветром и снисходящие вниз на десятки тысяч безумных помазанников. Снимки кончины того ребенка произвели ужасное очарование на людей во всем мире.
Первая волна подражателей разыграла такие же убийства, копируя как по нотам.
Вторая нашла много такого, что можно было бы усилить, где сымпровизировать.
Мода на прямые трансляции и смена носителя, конечно же, оказали свое влияние на технические детали акта.
В последнее время я часто сижу у себя в кабинете и просто гляжу на стены. Время от времени я переживаю мгновения слепой паники, когда беспричинно убеждаюсь в том, что Джек вернулся, что он стоит прямо позади меня и скалит клыки. Но всякий раз, глядя себе за спину, я убеждаюсь в том, что один. Наедине с заголовками, наедине с фотографиями, наедине с собственной одержимостью.
И это куда как страшнее.
Автор: Грег Иган
Перевод: Григорий Шокин
Текущий рейтинг: 65/100 (На основе 5 мнений)
