(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Прах к праху (Натанариэль Лиат)
Одним мокрым осенним днём мастер Грауман впервые взял Карела с собой в южное крыло ратуши.
– Вас что-нибудь беспокоит?
Август повёл плечами, поднял руки, сжал и разжал кулаки. Глиняные пальцы двигались свободно и мягко, как у человека.
– Пожалуй, нет, – вежливо произнёс истукан. Его губы не двигались. – Разве что пара новых царапин.
Грауман закатал рукава.
– Карел, будь добр…
Он ему что, носильщик?
Карел с неохотой поднял на трёхногий столик чемоданчик с инструментами, красками и кистями.
Август повернул к нему голову. На искусно вылепленном лице навсегда застыло выражение безмятежной учтивости.
– Так это и есть юный мастер Карел Эно? Господин Эльдершим хотел познакомиться с вами. Если вы располагаете временем, я ему доложу.
И он действительно доложил, не дожидаясь даже, пока высохнет свежая краска у него на плече.
Забавно. Кто бы мог подумать, что Карелу доведётся побывать в кабинете самого главного человека в городе? Совсем небольшую комнату почти целиком перегораживал письменный стол, за которым, спиной к круглому окну, сидел он – мэйор Юлиус Эльдершим.
– Добрый день, Грауман, – сказал он и только после этого отложил перо. – О, так это и есть ваш ученик? Добрый день, господин…
– Эно, – подсказал Август, занявший своё место в углу, за столом секретаря.
– Да, ваша милость, – Грауман почтительно склонил голову. – Я подумал, юноше будет полезно вблизи взглянуть на работу самого Игнация Котты.
Эльдершим внимательно посмотрел на Карела поверх очков. Он не выглядел старым; не знай Карел, сколько ему лет, не поверил бы.
– Согласен, это весьма поучительно, – сказал мэйор. – Тем более с вашим-то талантом, господин Эно. Я наслышан о ваших университетских… экспериментах. Крайне любопытно. Вашей… фантазии позавидовали бы составители лучших бестиариев.
– Благодарю, – равнодушно сказал Карел.
Мастер Грауман бросил на ученика сердитый взгляд.
– У Карела совершенно особый склад ума, – поспешил вставить он.
– А как продвигается ваша работа? – вдруг спросил у него Эльдершим. – Я слышал, вам заказали новую статую для церкви.
Лицо Граумана потемнело.
– Я отказался от этого заказа, ваша милость, – сухо сказал он.
– Хм, – мэйор чуть наклонил голову, – тогда господину Лундену придётся искать другого мастера. Я полагаю, он хочет сделать подарок новому Светлейшему Отцу, значит, у него в запасе… Август, напомни, когда рукоположение отца Маттео?
– Через пятнадцать дней, – без малейшей заминки отозвался секретарь.
– Да. Точно, – Эльдершим кивнул и вновь вернулся к бумагам у себя на столе. – Что ж, не буду больше задерживать вас, господа. Всего хорошего.
Они покинули ратушу в молчании. Молча прошли мимо пропустивших их истуканов-стражников, молча пересекли мощёную глиняными черепками площадь и Медный мост. Миновали Храм-на-Холме, на паперти которого кишели нищие.
Искусство скульпторов и алхимиков не стояло на месте: чем больше ремёсел осваивали истуканы, тем больше людей оставалось без работы. Многие перебирались в город из окрестных деревень в надежде, что здесь они будут кому-то нужны. Глупцы. Карел не понаслышке знал, как переполнены нынче бедные кварталы.
Может быть, на этой паперти даже был кто-то знакомый. Он прошёл мимо, не глядя в ту сторону.
На полпути домой, в тёмном и грязном проходном дворе, позволявшем срезать путь, Карел встал. Грауман успел пройти ещё несколько шагов, прежде чем это заметил.
– Что ещё? – раздражённо фыркнул он.
– Зачем всё это? – спросил Карел.
Грауман уставился на него.
– Ты мой ученик, – сказал он. – И я учу тебя…
– Чему? – перебил Карел. – Сдувать пыль с любимчика Эльдершима? Мазать кистью? Я не хочу…
– Ещё бы! – мигом завёлся Грауман. – Ты хочешь лепить стоногих змей и собак с головами своих однокашниц! И об этом, творца ради, знает даже сам мэйор! Надеюсь, ты доволен!
Карел угрюмо молчал. Кто же виноват, что в университете ему было скучно? Многие из будущих скульпторов, казалось, впервые в жизни видели глину, им приходилось начинать с азов, а Карел умел лепить, и соломенные локоны той девицы были один в один уши спаниеля. Он так и не понял, почему она так кричала, когда увидела.
– Тебе повезло, что твой декан попросил меня учить тебя отдельно вместо того, чтобы просто выбросить из университета! – припечатал Грауман. Потом заговорил тоном ниже:
– Послушай, Карел, мы с ним оба желаем тебе добра. Ты одарённый человек, но одного таланта мало, нужно…
Тут Карел вовсе перестал его слушать. Нужно – что? Без конца изучать анатомию, на которую чуть ли не молится его мастер? Карел лишился родителей ещё ребёнком, и его из жалости взяли жить на бойню. Он рос, глядя на разделанные туши животных; их устройство стало для него таким же привычным, как крики отчаяния забиваемого скота. Как выяснилось, человек не слишком-то от них отличался. Карела не интересовали кости и мышцы. Он хотел совсем другого. Хотел создать что-то невероятное, что посрамило бы саму память сумасшедшего и непревзойдённого Игнация Котты, что…
В тот миг он увидел через арку Роберту Занге.
Болтая с кем-то и смеясь, она прошла мимо по улице, залитой внезапно вышедшим солнцем – словно в другом мире. Форменные брюки с высокой талией обтягивали круглые бёдра, на девичьих щеках играл румянец – Творца ради, Карел ведь знает, что румянец – это просто кровь, просвечивающая сквозь кожу, так почему, почему каждый раз как огнём?!..
– … но тебе, я вижу, всё равно!
Секунда прошла; видение исчезло. Роберта скрылась за краем арки. Карел перевёл взгляд на Граумана – лицо мастера было красным от гнева.
– Пошли уже, – бросил тот.
Он был так раздосадован, что зашагал прочь, не оглядываясь, и не заметил, что Карел отстал.
– А как же свобода воли?! – вопросила Фанни.
Они с Бертой шли из университета. Дождь кончился, и солнце – вот нежданный подарок! – показало из-за туч своё лицо. По мостовой мирно и невозмутимо цокали копытами истуканы-лошади. Над головой, разнося письма, то и дело проносились глиняные птицы.
– Никто её не отменял, – весело хмыкнула Берта. – Мы свободны выбирать, чего хотим больше: не сдавать экзамен или не вылететь.
Они обе учились на кафедре практической философии, и шутки про свободу воли давно вошли у них в привычку.
Только варварские племена на далёких жарких островах верили, будто люди произошли от вышедших на берег рыб. Весь цивилизованный мир знал, что Творец создал их из праха – по своему образу и подобию, а значит, и со способностью к творению. С тех самых давних пор, когда алхимики открыли спиритум, оживляющий глину, мыслителей стал занимать непраздный вопрос, что́ есть разум. Вложив в голову истукану табличку с командой, можно было заставить его подчиняться, но долгое время глиняные подобия зверей и людей годились лишь для грубых работ, потому что слепо выполняли повеления, не понимая и не думая.
Лишь пару десятилетий назад учёные сообразили, что команды в глиняных черепах можно сочетать.
Таблички сменились целыми свитками, и философы-практики по всему миру теперь ломали голову над тем, какими словами выразить нужные команды, чтобы истуканы научились отвечать на изменения в мире вокруг, а значит, стали ещё полезней. Кое-что получалось – иной труд, который раньше был под силу лишь живым людям, уже можно было доверить глиняному существу, не требующему ни платы, ни отдыха. Но приблизиться хоть к какому-то – внешнему! – подобию разума сумел разве что Игнаций Котта, и никто до сих пор не знал, как ему удалось. На свете сохранилось лишь три истукана его работы; единственный оставшийся в стране служил секретарём мэйору Эльдершиму, и тот строго-настрого запрещал вынимать его свиток, боясь нарушить волшебство, вложенное сумасшедшим мастером в своё творение.
– Но почему уже зимой?! – Фанни надула хорошенькие щёчки, такие же круглые, как она вся. – Обещали ведь летом!..
Берта сочувственно вздохнула, останавливаясь на углу, где они обычно ждали омнибуса.
У них на кафедре занимались животными. Она сама уже второй семестр билась над тем, чтобы глиняная кошка вела себя как живая – и всё впустую. Что уж говорить о людях? На то, чтобы пытаться написать свиток, который оживит глиняную куклу, пока не замахивались ни студенты, ни их учителя. Да и Церковь, пожалуй, этому бы не обрадовалась… Она и так была по горло сыта расколом умов из-за той самой злополучной свободы выбора, которой якобы наделены люди.
Этот спор длился уже не первое столетие. Одна сторона считала, что свобода воли есть, что это подарок Творца, который, как известно, создал мир и всех, кто его населяет, но позже зарёкся вмешиваться в его дела. Другая утверждала, будто всё, что человек делает и думает, заложено в нём изначально. Что в нём есть тот самый свиток команд, который философы-практики силятся воссоздать – спрятанная табличка, задающая ход его жизни. Тайные знаки искали то на кончиках пальцев – не зря же они у всех разные! – то в узоре извилин мозга, но если они там и были, то расшифровать их никто не смог.
– Роберта!..
Ох! И откуда он только взялся?
Карел Эно появился перед ней внезапно, как призрак. Он вообще всегда чем-то напоминал привидение – такой же бледный… У него были светло-рыжие волосы и веснушки на носу, а глаза под противными, кроличьими ресницами – тёмные. Словно чужие.
– Привет, Карел, – Берта заставила себя улыбнуться. Она хотела быть доброй ко всем, кого знала, но Карел её немножко пугал. Если честно, она была рада, когда он вдруг пропал из университета. Ей становилось не по себе, когда посреди общей лекции она ловила на себе его странный, неподвижный взгляд.
– П-привет, – запинаясь, выдохнул он. – Послушай, ты… Я – я просто хотел… Как твои дела? Как… учёба?
Он так нервничал, что Берте даже стало его жалко – и ещё более неловко, чем раньше.
– Всё хорошо, – сказала она. – Как обычно. Спасибо, что спросил. Ох, а вот и мой омнибус!
Экипаж и правда вывернул из-за угла, запряжённый парой глиняных быков.
– Извини, – вздохнула Берта. – Мне пора. Меня брат ждёт.
Соврала, конечно. В последнее время Филип приходил домой поздно. С выборами нового Светлейшего Отца вся Церковь города гудела, как потревоженный улей, и даже обычные Братья не могли остаться в стороне.
Они с Фанни забрались в омнибус, и, упав на скрипучее кожаное сидение, Берта вздохнула с облегчением.
Карел догнал Граумана у самых дверей мастерской. Уже стоя одной ногой на ступеньках крыльца, тот нетерпеливо говорил что-то человеку в длинном светлом балахоне.
– … вам известно моё решение, отец Лукас, – расслышал Карел, подходя. – А теперь прошу меня извинить.
Грауман с раздражением взглянул на ученика.
– Где ты был?! Идём. Надо работать.
И скрылся в доме, разве что дверью не хлопнул.
– Здравствуй, Карел, – мягко сказал незнакомец.
Карел замешкался.
– Мы с вами не знакомы.
Мужчина слегка улыбнулся. У него было правильное, почти не тронутое морщинами лицо и длинные седые волосы.
– Называй меня отец Лукас, – он взглянул на табличку с именем Граумана на двери. – Я хотел сделать заказ твоему мастеру, но ты слышал – он мне отказал.
Серые глаза отца Лукаса вдруг впились Карелу в лицо.
– Я наслышан о твоём… интересном образе мыслей. Может быть, ты захочешь мне помочь?
Что? Заказчик – у него?
Сердце Карела забилось быстрее. Мастер Грауман позволил ему принять свой собственный заказ лишь однажды – в первый и последний раз. Та дама хотела получить глиняную копию любимой ручной крысы, чтобы утешаться, когда та умрёт. Она отменила заказ, стоило Карелу предложить заказать у алхимиков необходимый для дела спиритум из крыскиной собственной крови. Что в этом такого? Спиритум всегда делают из крови животных. На бойнях, где он вырос, был один самоучка, который гнал его в подвале, там-то Карел и начал лепить своих первых истуканов из дрянной глины, которую негде было обжечь – благодаря им его заметили и взяли в университет… Разве глиняной крысе подошла бы кровь какой-нибудь свиньи? Ну и что, что любимица заказчицы тогда была ещё жива. Плоть смертна. Глина – нет.
– Чего вы хотите? – спросил Карел.
– Светлейший Отец Дарий был моим учителем, – отец Лукас вздохнул со сдержанной печалью. – Да будет мир его праху. Перед смертью он завещал мне закончить начатое им дело. Для этого мне нужен скульптор, – его глаза сверкнули. – Кто-то, кто решится взяться за то, чего никто никогда ещё не совершал. Само собой, за… достойную плату.
Карел нахмурился. Если так, почему Грауман отказал?
– Твой мастер испугался, – словно отвечая ему, жёстко сказал отец Лукас. – Но ты!.. Может быть, хоть ты не побоишься превзойти лучших в своём искусстве и поучаствовать в деле, угодном Творцу? Или… – он усмехнулся, – будешь и дальше лепить бесполезные головы?
Карел молчал.
– Если решишься, приходи вечером к Складам, – негромко сказал отец Лукас. – Ты ведь знаешь, где это? Вот и хорошо. Тебя встретят.
С этими словами он развернулся, подметя землю полой балахона, и пошёл прочь.
– До вечера, Карел, – не оборачиваясь, сказал он.
Карел ещё немного постоял на крыльце и наконец вошёл в дом.
Грауман в рабочем фартуке прямо поверх обычной одежды стоял над глиномешалкой. Глиняный хорёк без устали бежал в колесе, приводя в движение лопасти.
– Наконец-то, – не оборачиваясь, ворчливо бросил мастер. – Где ты был? Принимайся за работу.
Карел бросил взгляд на сво й собственный верстак, где покоилась незаконченная глиняная голова без кожи, и его вдруг взяла злость от её безгубой ухмылки. Зачем нужны мышцы лица, если его выражение всё равно не способно меняться?
Зачем он здесь? Чтобы лепить для толстосумов коней, которые не сбросят, и жалкие подобия людей, годные лишь на то, чтобы бездумно разливать чай в гостиной?
Тем же вечером, тайком от мастера Граумана, он вышел из дома и отправился к Складам.
Как и было обещано, его встретили. Человек в серой накидке Брата появился из сумерек и повёл Карела за собой по лабиринту улочек, между полузаброшенных кирпичных зданий. Наконец они остановились около одного из них; окна были забиты, но в щелях между досками виделся свет.
Внутри была устроена мастерская. Немалую часть огромного, до эха, помещения отделяла перегородка, но перед ней стояли несколько верстаков, занятых инструментами и какими-то чертежами, и с давно привычным Карелу звуком работала равнодушная глиномешалка.
Рядом с ней возвышался человеческий остов.
Истуканов делали полыми – глину лепили поверх каркаса из гибких деревянных реек. Этот изображал прямую и статную фигуру, одетую то ли в платье, то ли в балахон. Не спрашивая разрешения, Карел подошёл поближе и понял, что будущая статуя выше его на целую голову.
– Впечатляет, правда?
Отец Лукас появился у него за спиной так бесшумно, что Карел вздрогнул.
– Кто это будет? – спросил он.
Отец Лукас жестом пригласил его к верстаку, на котором в беспорядке лежали бумаги, и указал на несколько исчерченных углём листов. Искусные уверенные наброски изображали мужчину средних лет с благородным и жёстким лицом, в одеянии, тяжёлыми складками ниспадающем до пят.
– Это была мечта Светлейшего Отца, – сказал отец Лукас, и Карелу показалось, что его глаза сияют. – Подарить Церкви идеального служителя.
– Вроде тех, что читают на службах? – уточнил Карел.
Отец Лукас поморщился.
– О нет! Те просто твердят то, что заложено им в головы, не понимая ни слова. Этот будет совершенен. Он будет живым. По-настоящему живым, не чета глупым куклам Котты! Перед смертью отец Дарий сам написал для него свиток…
Он перевёл всё тот же странный, пылающий взгляд на Карела.
– А ты создашь форму, в которую мы его вложим. Ведь так?
Карел снова посмотрел на эскизы на столе. Смерил взглядом каркас.
– Сколько у меня времени? – спросил он.
Отец Лукас улыбнулся, словно говоря: «Вот так бы сразу».
– Две недели.
Так Карел начал работать на Церковь.
Две недели на всё, включая просушку и обжиг – не так уж и много. Карел работал один, неутомимо, молча; замешивал в глину привезённый отцом Лукасом спиритум, раскатывал её пластами на верстаке, любовно лепил детали. Он сразу предупредил, что не умеет и не станет красить, но отец Лукас тоже предпочитал лживому лаковому лоску строгую красоту голой глины.
Домой, в мастерскую Граумана, Карел возвращался только затем, чтобы поспать. Мастер смотрел сумрачно и тяжко, но Карелу было всё равно. Он наконец-то мог работать. То, что он делал, было по-настоящему нужно, оно обещало стать чем-то удивительным в конце, и каждый вечер он едва заставлял себя оторваться от своего истукана.
Его лицо получалось почти живым.
Когда этап лепки близился к концу, от переписчика принесли свиток. Тогда-то Карел и нарушил запрет отца Лукаса.
Рассказывать кому бы то ни было раньше срока было нельзя, но Карел не смог сдержаться.
Он поджидал Берту у ворот.
Они с Фанни как раз шли с лекций. Подружка взахлёб рассказывала, что в город приезжает балет господина Анатолио, и университет, по слухам, готов оплатить нескольким скульпторам и философам-практикам билеты, чтобы те могли взглянуть на танцовщиц из тончайшего фарфора – вершину пластики движений, которой пока удалость достичь у истуканов. Берта тысячу лет не была в театре – Церковь содержала своих служителей, но денег, которые выделяли Братьям, хватало только на благочестивую скромность. Она решила записать про балет, чтобы не забыть, и выудила из кармана бумагу с карандашом.
– Всё ещё носишь их с собой, чтобы записывать нежданные идеи?
Берта вздрогнула. Карел стоял у столба ворот и, кажется, пытался быть дружелюбным. Получилось у него, как всегда, жутковато. Берта и не знала, что кто-то замечает эту её привычку.
– Да, – просто сказала она. – Чего ты хочешь, Карел?
– Я побегу, – не замечая, как изменилось её лицо, сказала Фанни, – а то опоздаю. До завтра, дорогая!
Она поцеловала Берту и упорхнула, оставив их с Карелом вдвоём.
– Я хочу что-то тебе показать, – сказал он.
– Извини, – Берта сжала губы, – я тоже спешу.
Она развернулась, чтобы уйти, но Карел вдруг сказал:
– Я делаю истукана, который будет лучше, чем секретарь Эльдершима.
Берта застыла.
– Вчера привезли его свиток. Я думал, тебе будет интересно.
Это был нечестный приём. Каждый на кафедре практической философии мечтал залезть в голову знаменитого истукана Августа. Говорили, будто Котта смог сделать главное – научить своё глиняное дитя учиться: не просто запоминать, а отличать важное от пустого, предсказывать последствия своих и чужих поступков… Чтобы повторить его успех вслепую, могут уйти годы проб и ошибок.
Посмотреть на свиток Августа было нельзя. Но если Карел говорит правду…
– Это далеко? – строго спросила Берта.
Карел помотал головой.
Берта вздохнула. В конце концов, на дворе день, и вокруг полно народу.
– Ладно.
Она засомневалась снова, когда поняла, что он ведёт её к Складам.
Половина этих ветхих строений всё ещё использовалась торговцами, которые не могли позволить себе ничего получше, половина была заброшена или заселена беднотой, которой год от года становилось всё больше. Берта встала.
– Я туда не пойду, – сказала она.
Карел посмотрел на неё, и в его умоляющих глазах было что-то жалкое.
– Не бойся, – сказал он. – Я не сделаю тебе ничего плохого.
Ей не хватило духа отказать этому взгляду.
Ладно. Она только глянет одим глазком и сразу уйдёт.
Она ждала чего угодно, но не ладно обустроенной мастерской, спрятавшейся в одной из кирпичных развалин. На стенах горели лампы, из-за перегородки выглядывал угол здоровенной, в человеческий рост, печи для обжига. Ещё бы: громада вставшего перед Бертой истукана не влезла бы в печку поменьше.
Берта невольно загляделась на искусно слепленную фигуру. Она поражала статью; жёсткое глиняное лицо казалось исполненным суровой красоты… и как будто бы смутно знакомым.
Где она видела этого человека в длинной церковной робе? Где могла видеть? Она не помнила.
– Кто это? – спросила она, не в силах оторвать от него глаз.
– Не знаю, – признался Карел. – Эскизы принёс заказчик.
Он пододвинул к ней лежащий на столе футляр.
– Вот.
Берта открыла крышку.
Толстый и тяжёлый свиток заполнял такой муравьиный почерк, что прочитать его было решительно невозможно – таким, должно быть, пишут таблички для глиняных жучков, что вращают шестерёнки в карманных часах. В футляре, впрочем, нашлась лупа. Берта развернула бумагу и наугад пробежалась по ней глазами:
«… что любовь не в мягкости, которая есть слабость, а в строгости, дающей…»
«… и сказал: кто последует за мной, да будет вознаграждён…»
«… и если встретишь грешников, то научи их; если же упорствуют во грехе…»
Берта в недоумении отложила лупу.
– Что это? – спросила она. – Я не понимаю, Карел. Кто это писал? Сумасшедший поэт?
В свитке не было смысла. Ни капельки. Как будто кто-то надёргал кусков из проповедей самых закостенелых Отцов и смешал их как попало – да ещё то и дело теряя нить. Роберта узнала некоторые из отрывков – вспомнила из детства, из приюта при церкви, где считалось поучительным читать вот такое вот за обедом. «… и если встретишь грешников…» Эту она точно знала, только никак не могла поймать. Как же там было? Если же упорствуют во грехе, то…
В дальнем конце склада вдруг загремел замок. Должно быть, там была другая дверь.
Карел побледнел.
– Уходи, – выдохнул он. – Прости, я… тебя не должно здесь быть, мне нельзя… Скорее!
Дверь была рядом, и Берта успела выскочить незамеченной. Она не стала оставаться, чтобы подслушать, о чём будут говорить в мастерской.
Зря она пришла. Творца ради, весь этот бред – не её дело.
Отец Лукас, не заходивший в мастерскую уже несколько дней, выбрал именно этот вечер, чтобы взглянуть, как продвигается дело.
Когда он вошёл, Карел не знал, кого ненавидит больше. Его – за то, что прервал их ненастоящее, смешное свидание? Роберту – за то, что Карел до боли отчётливо знал, что искра интереса в её глазах, вспыхнувшая было при виде его работы, не принадлежит и никогда не будет принадлежать ему самому?
Себя – за то, как отчаянно он продолжает её хотеть?
Отец Лукас стоял перед истуканом и долго, долго на него смотрел.
– Невероятно, – прошёптал он.
Карел пожал плечами.
– Какое сходство, – не глядя на него, пробормотал отец Лукас и коснулся глиняной щеки. – Какое сходство! Недаром… Кровь от крови…
– Что? – переспросил Карел. – Что вы сказали?
Отец Лукас опустил руку.
– Кровь от крови, – спокойно повторил он. – Тот спиритум был даром отца Дария, мальчик. Или нет, даже не даром. Жертвой.
Это было слишком даже для Карела. Он невольно сделал шаг назад.
– Тот спиритум? Он..?
Не оборачиваясь, отец Лукас кивнул.
Карел открыл рот и закрыл его снова. Что он мог сказать? Церковь строго-настрого запрещала делать спиритум из человеческой крови, но тот флакон принёс сам отец Лукас, а разве он – не часть Церкви? Разве он не знал, что делает?
– Надо же, – хмыкнул отец Лукас. – Я надеялся, что хоть ты не подвержен этим глупым предрассудкам. Подумай сам, как можно вселить человеческий разум в глину, получившую жизнь от скота? Разве, создавая человека, Творец вдохнул в него душу кролика? Или коровы?
Он повернулся к Карелу, и тот увидел, как пылают на бледном лице его глаза.
– Мы не пытаемся спорить с Творцом, – сказал отец Лукас. – Мы хотим помочь закончить его работу. Его пути неисповедимы; ему было угодно оставить нас – пусть, но мы не хотим мириться с тем, что мы – необожжённая глина. Плоть слаба, Карел. Это мешает. Но мы это преодолеем. В том числе благодаря тебе.
Отец Лукас развернулся и пошёл к двери.
– Я приду, когда ты закончишь обжиг, – бросил он на пороге.
Филип был уже дома. Что-то он сегодня рано…
– Привет, – отозвалась Берта, когда он её окликнул. – Фил, а ты помнишь такое: «И если встретишь грешников, то научи их; если же упорствуют во грехе…»
– «… то порази их огнём», – Фил показался из-за перегородки, делящей их тесную мансарду надвое. – Это из «Поучений» отца Кристофора. Тебе зачем?
Берта повесила куртку с фуражкой на крючок и устало вздохнула.
– Да так. В голову пришло.
Рассказывать Филу не хотелось – вдруг бы он стал за неё волноваться? У Берты в целом свете не было никого ближе, чем он. Брат всегда защищал её и любил, как никто, и это спасало Берту всё её детство в приюте под каблуком Церкви. Когда они выросли, Берта выбрала свою дорогу, а Фил сделал то, чего от него ждали: сразу после совершеннолетия его посвятили в Братья. Не то чтобы он особенно ясно слышал зов Творца. Иногда Берте казалось, что Фил стал тем, кем стал, просто потому, что не смог придумать ничего другого, но он был честным и прилежным, и он правда хотел сделать короткую человеческую жизнь в этом непростом и странном мире хоть чуточку светлей. Честное слово, у Церкви хватало служителей и похуже.
– Ты не о том думаешь, – тряхнув такими же светлыми, как у неё – только длиннее – волосами, припечатал Фил. – Девчонки должны думать о платьях!
Чего это он? Ещё бы вспомнил время, когда женщинам нельзя было делать истуканов – разве что раскрашивать им лица!
Фил распахнул её полупустой шкаф. Голодать им не приходилось, но денег на наряды всегда было в обрез – не то чтобы Берту особо это печалило.
– Вот видишь? – вопросил братец. – Никуда не годится! Завтра же купим тебе новое. Красное. Под цвет одеяния Отца.
До Берты дошло не сразу.
– Правда?! – выдохнула она.
Фил закивал, кусая губы, чтобы сдержать готовую засиять на них улыбку.
– Мне птичка на хвосте принесла, что отец Маттео выбрал меня!
Берта подпрыгнула, хлопая в ладоши, и кинулась его обнимать.
По традиции, новый Светлейший Отец отмечал своё вступление в должность тем, что поднимал на следующую ступень пару Братьев. Отец Маттео порой выказывал Филу симпатию, но такой удачи Берта не ожидала – иные ходили в Братьях до седых волос…
– Денег будет побольше, – счастливый, сказал Фил. – Мы переедем. Видеть уже не могу эту кладовку! И ты сможешь спокойно без помех заниматься своей наукой…
Творца ради, неужели она правда была первым, о чём он подумал?
В тот момент Берта любила его так сильно, что забыла не только Карела на его Складах, но и всё плохое, что вообще было в мире.
В день рукоположения Светлейшего Отца Маттео пошёл дождь.
Даже несмотря на противную липкую морось, на Угловой площади яблоку было негде упасть. Народ с трудом умещался на кусочке земли, зажатом между рынком и остатками крепостной стены, которую город давно перерос; однако, по легенде, когда-то давным-давно, ещё задолго даже до этой стены, именно тут стоял первый в окру́ге храм, и всё самое важное для Церкви всегда происходило здесь. Желающие посмотреть на торжество до сих пор стекались на площадь с двух сторон – через большие ворота в стене и через просвет между домами, ведущий к торговым рядам, где стерегли товары хозяев глиняные быки. Сейчас они стояли спокойно, но попробуй чужой взять что-то с повозки, в которую впряжён один из них – и он отведает окованных железом рогов…
– Теснотища, – сморщив нос, вздохнула Фанни.
– Похудей! – прилетело в ответ из толпы.
Чего ещё от них ждать? Здесь, на площади, собрался народ попроще. Те, кто при титулах и деньгах, выкупили места у окон и на крышах окруживших площадь домов. Почётное место мэйора находилось на крепостной стене, но сегодня Эльдершима что-то не было видно. Прошёл слух, будто он болен – как-никак, годы…
Берта нашла глазами Фила и помахала ему. Он улыбнулся и кивнул ей с одного из помостов для Братьев, что окружали возвышение побольше под наскоро сооружённым навесом из парусины. Седовласый человек, стоящий там в компании чтецов и Отца-Хранителя, словно источал свет от своих белоснежных одежд.
Берта видела рукоположение столь высокой особы впервые в жизни. Отец Дарий был Светлейшим, сколько она себя помнила – может быть, даже слишком долго. Говорили, что тяжёлая болезнь, измучившая его тело в последнее годы, помутила и его разум. Что ж, как бы то ни было, больше он не страдал…
Глиняные чтецы по углам большого помоста подняли головы, и гул толпы стих.
Глядя перед собой, они затянули заложенные внутрь них слова. Иногда Братья хором подхватывали и заканчивали начатую ими фразу. Берта слушала вполуха, рассеянно думая о том, как странно просить тех, кто сам не понимает, что говорит, читать о святом…
А потом, как раз тогда, когда Отец-Хранитель должен был возложить на голову нового Светлейшего Отца драгоценный венец, на стене появились они.
Их заметили не сразу, но люди толкали соседей в бок и указывали наверх, и постепенно все, кто был на площади, забыв о церемонии, подняли к ним головы. Берта подумала было, что это явился опоздавший Эльдершим, но стоило ей присмотреться получше, и она узнала его.
Огромного истукана из некрашеной красной глины.
Когда мастер Грауман, взбешённый непонятными отлучками ученика, скалой встал над ним, вопрошая, где это он пропадает, Карел забрал то немногое, что было у него из вещей, и ушёл. Последние ночи он провёл на Складах.
Он закончил работу к сроку.
Отец Лукас сам вложил свиток в голову истукана, и руки его дрожали.
Человек из глины шевельнулся.
– Кто вы? – спросил он с обычным равнодушием таких, как он.
– Учитель! – Лукас снизу вверх заглянул ему в лицо, и Карелу почудилось в его глазах отчаяние собаки, которую не признал хозяин. – Учитель, это я, Лукас!
Истукан посмотрел на него долгим, невидящим взглядом.
– Лукас Лунден, – наконец постановил он.
Отец Лукас истово закивал.
– Да! Это я!
Он, кажется, вспомнил, что Карел рядом, и взял себя в руки.
– Учитель, – сказал он, – нам пора. Нужно закончить то, что вы начали.
– Спустись оттуда, самозванец, – прогремел истукан.
Толпа на площади затаила дыхание. Тишину нарушали лишь чтецы – никто не велел им остановиться.
– Этот человек избран Церковью! – подал свой старческий, но твёрдый голос Отец-Хранитель. – Церковь этого города назвала его Светлейшим Отцом!
– В городе не может быть двух Светлейших Отцов.
Берта разглядела рядом с истуканом две фигуры – живые? Чуть подальше за его спиной виднелась дюжина человек в серых одеждах Братьев. Из-за их плеч торчали дула ружей.
– Светлейший Отец Дарий мёртв, – сказал отец Маттео, – и мы желаем мира его праху.
Истукан чуть повернул голову, глядя прямо на него незрячими глазами.
– Я – отец Дарий Бирке, – сказал он.
И тогда Берта поняла.
Поняла, почему глиняное лицо показалось ей знакомым. Она видела его – давно, всего раз или два, дряхлым и искажённым болезнью настолько, что не узнала его молодой портрет.
Взгляд отца Маттео стал жёстким.
– Самозванец здесь ты, – сказал он. – Уходи, истукан. Творец создал нас смертными; не трогай имя того, кто вернулся в прах, из которого мы все вышли.
Отец Дарий замолчал, и, стоя от него по левую руку, Карел увидел, как он кивнул отцу Лукасу. Тот подал знак Братьям, и они сделали шаг вперёд.
Люди в сером там, на стене, сняли ружья с плеч.
– Что за-… – хмурясь, начала Фанни, а Берта вдруг почувствовала, как у неё на миг остановилось сердце.
И если встретишь грешников, то научи их.
Отец Маттео стоял, не опуская головы. Отец-Хранитель неуверенно застыл с венцом в руках. Чтецы бездумно и бездушно говорили о Творце и о том, как он создал человека для света и радости.
Если же упорствуют во грехе…
Мир замер. Морось, висящая над площадью полупрозрачным занавесом, делала её похожей на картинку в книге.
– Огонь, – негромко сказал отец Дарий.
Одна пуля ударила отца Маттео в грудь, другая – в лицо. Отец-Хранитель упал, выронив венец. Остальные выстрелы попали в толпу. Сразу несколько зевак в разных местах рухнули с криком; шарахнулись в стороны, тесня остальных, забрызганные кровью соседи.
Фанни завизжала. Берта ещё успела вцепиться в её руку, чтобы их не разнесло в стороны, а потом начался кошмар.
Как легко люди превращаются в стадо на бойне.
Когда шеренга стрелков выпустила со стены второй залп, внизу уже не осталось ничего человеческого. Словно желая смыть кровь, дождь усилился, и под струями ливня мокрая, воющая толпа стала сплошной коричневой массой, грязью, глиной в мешалке. Море одинаковых, сливающихся в чудовищную стихию человеческих тел накатывало на стены, билось об них волнами, ища выход…
Отсюда, сверху, Карел хорошо видел, что кто-то успел запереть ворота в старой крепостной стене, а выход на рынок за спинами увлечённых церемонией зрителей перегородили несколькими повозками, в которые всё ещё были впряжены громады быков.
Выстрел. Выстрел. Выстрел.
Люди пытались спрятаться, закрыться друг другом от смерти, люди давили друг друга, не зная, куда бежать – когда стадо бежит в ужасе, ему уже всё равно, кто там, у него под ногами... Карел смотрел вниз со стены и не чувствовал ни отвращения, ни страха, вообще ничего не чувствовал, потому что всё это было ненастоящим, как спектакль, как сон – понарошку и очень-очень от него далеко.
Он повернулся к отцу Лукасу и смог выговорить только одно:
– Зачем?
Тот сверкнул совершенно безумными глазами, и его лицо озарила улыбка торжества.
– Они всё равно нас не поймут, так пусть боятся! – ему приходилось повышать голос, чтобы перекрывать шум толпы. – Разве не на этом держится любовь к Творцу?!
Отец Дарий стоял равнодушный и прямой, и дождь стекал у него по лицу.
Обожжённой глине не страшна вода
Обожжённой глине вообще ничто не страшно.
Берту стиснули так, что ей стало нечем дышать. Она выставила локти, изо всех сил отвоёвывая себе хоть немного пространства, но многие в этой толпе были больше и выше, и она знала, что если упадёт – если её собьют с ног – то больше ей будет не встать. Другие падали и не вставали.
Площадь превратилась в бурлящий, смертельный котёл. Вокруг кричали, плакали и хрипели. Всхлипывала Фанни. Перекрывая рокот толпы, безмозглые чтецы на опустевшем помосте монотонно тянули:
– … был создан Творцом нашим по своему подобию, а значит, с безграничной силой творить и сострадать…
Стоящие ближе к помостам Братьев начали отчаянно карабкаться вверх, ища спасения от давки. Деревянные настилы опасно затрещали.
– … с безграничной силой милосердия и прощения…
Один из Братьев пнул лезущего на помост мужчину в лицо, тот упал и был проглочен толпой.
– … а значит, долг наш – оправдать Его веру…
Фил испуганно отпрянул от края помоста, за который цеплялись сразу четыре руки, но оказался из-за этого слишком близко от другого края.
– … долг наш – любить друг друга…
Чьи-то отчаянные пальцы ухватились за полу серого одеяния. Они не хотели стащить его вниз. Они просто хотели подняться.
Фил взмахнул руками, тщетно пытаясь удержать равновесие. У него на лице было выражение такого абсолютного ужаса, какого Берта не видела ещё никогда.
– Фил! – закричала она, срывая голос.
Он рухнул на головы стоящих на земле.
– Фил! Фи-иил!!..
У неё кончился воздух, и уже не было места вздохнуть снова, и толпа скрыла от неё брата, и она не видела его и не слышала, даже если он кричал.
Фанни завизжала снова. Берта чувствовала себя онемевшей, как отмороженный палец, вырванной из этого мира и из этого ада, который уже не мог стать хуже, но всё равно обернулась.
Толпа несла их прямо на быков.
Кто додумался перегородить ими выход? Когда успел? Теперь это было неважно. Когда кто-то пытался перебраться через повозки или пролезть под ними, рогатые истуканы считали это намерением украсть их товар, и у глиняных копыт уже лежали тела тех, кто пал жертвой их ярости.
Сзади напирали сотни людей, и свернуть было некуда.
Берта закричала, когда окованный железом рог мелькнул прямо у её лица. Попыталась отчаянным усилием зарыться каблуками в мощёную черепками землю, так, чтобы вся масса толпы позади неё не смогла протолкнуть её дальше, зажмурившись, закрыла голову руками…
Рог прошёл мимо.
Когда Берта открыла глаза, удивляясь, что до сих пор жива, она увидела, что он торчит из живота Фанни.
Мир оглох. Забыв о том, что она может быть следующей, Берта смотрела, как бык выдернул своё «оружие», и хлещущая из раны кровь стала тёмным пятном расползаться по платью. Как Фанни с круглыми, стеклянными, растерянными глазами удивлённо приоткрыла рот, и из него хлынул красный поток.
Потом она подскользнулась на склизкой от крови мостовой и упала быкам под копыта.
Наверное, тогда Фанни было уже всё равно, от чего умирать.
Тяжёлая глиняная нога раздавила ей череп.
На мгновение Берте стало кошмарно, страшно смешно. Череп. Такое нелепое слово. Черепки черепа. Черепки. Стоит проделать в голове дырку, чтобы слова больше не держались внутри, и ты умираешь. Церковь права. Прах от праха, и к праху потом, мы все истуканы, и этот, на стене, не лучше и не хуже нас, так почему бы ему не быть Светлейшим Отцом, вот только никто не выйдет с этой площади, и некому будет прийти послушать его в Храм-на-Холме.
Она проглотила рвущийся из горла истерический хохот и посмотрела вверх.
Камни старой стены осыпались от времени, и вон там, чуть-чуть выше того, докуда она смогла бы дотянуться, был выступ. Если бы только она сумела…
Люди вокруг тоже пытались залезть на стену, но их ослепляла паника, и они совсем не думали головой.
Голова.
Нужно разбить этому, на стене, голову. Иначе его не остановить, и мы все умрём.
Берта прыгнула на грозно склонившего голову быка. Перескочила через нацеленные прямо на неё рога, оттолкнулась ногой от глиняного лба, используя его как ступеньку, перелетела на стену. Уцепилась было за выступ, но пальцы сорвались; она заскользила вниз, угодила ногой кому-то на плечо; переступила на чью-то голову, не глядя на подвернувшуюся опору, вогнала каблук кому-то в глаз – неважно. Кажется, её попытались схватить за ноги, но она сбросила чужие руки и, обламывая ногти, поползла наверх.
Карел увидел её раньше стрелков, но только на мгновение.
Взобравшись на стену, она побежала.
Где-то там, у неё внутри, был свиток о том, что значит быть Робертой Занге, и в нём с самого начала было написано, что этот день настанет и кончится именно так.
Люди в сером увидели её и развернулись к ней. Она продолжала бежать.
Первый же выстрел насквозь прошил её полое нутро и выбил у неё из спины фонтан осколков. За ним последовали второй, третий, они все попада́ли, но она бежала, не чувствуя боли, потому что есть только одно средство остановить истукана.
Она была уже совсем рядом с самозваным Светлейшим Отцом, когда один из его Братьев наконец выстрелил ей в лоб.
Тогда она упала.
– Нет!..
Карел прыгнул бы следом за ней, но его удержали. Он не видел, кто, и не понимал, зачем.
Как. Как. Откуда. Почему она. Почему.
– Вы будете награждены, – сказал истукан-Дарий. – Кто последовал за мной, будет.
В эту минуту городская стража по ту сторону стены наконец сумела открыть ворота.
Август знал, что думает и чувствует не как люди.
Площадь опустела: все, кто был в состоянии идти, ушли, раненых унесли, чтобы помочь тем, кому ещё было можно. Мэйор и его секретарь только что видели, как умирает с переломанными рёбрами молодой Брат. Эльдершим его не помнил; Август точно знал, что они уже встречали его однажды, мельком, и его звали Филип Занге.
Август был нужен мэйору именно за этим. Чтобы помнить то, чего уже не в силах удержать его дряхлеющий мозг.
Чтобы никто не догадался, как мало Эльдершим уже помнит сам.
В свитке Августа было сказано, что он должен сопровождать мэйора повсюду, и вот сейчас они вместе медленно шли по площади, откуда ещё не успели убрать мёртвых.
Август был сделан для того, чтобы замечать и запоминать. Помнить не только то, что говорят люди, но и то, как. Удивительно, сколько тайн это может выдать.
Он не мог лгать Эльдершиму, но в его свитке не было ничего про запрет молчать. Поэтому утром, когда мэйор очень удачно забыл спросить, какой сегодня день, Август не стал напоминать ему о рукоположении.
Эльдершиму ни к чему было смотреть на это.
Август пытался предупредить Граумана в надежде, что поиск нового мастера не даст Лукасу Лундену успеть вовремя со своей затеей. Не вышло. Что ж, не то чтобы Август сильно об этом скорбел.
Он давно думал, что делать с тем, что город трещит по швам от набившихся в него людей.
Избавиться хотя бы от пары десятков уже было неплохо.
Лукаса Лундена держали под стражей; самозваного Дария Бирке как раз сейчас должны были разбивать на куски. Истуканы – просто вещи. Им не нужен суд.
Эльдершим шагал по площади с усталым спокойствием человека, который всё равно ничего не мог изменить. Наверное, именно так смотрел на оставленный им мир бессильный Творец.
– Кто это? – вдруг спросил мэйор.
Бледный как смерть рыжий юноша лежал на земле, со всей неистовой силой отчаяния обняв труп девицы. У бедняжки не было половины лица, снесённой выстрелом; юноша ещё дышал, но был, кажется, в глубоком забытьи.
Что ж, если он пролежал здесь, под дождём, достаточно долго, у него были все шансы умереть если не от горя, то от воспаления лёгких.
Август хотел было пройти мимо, но вдруг заметил кое-что странное.
Наклонившись, он осторожно вытащил из приоткрытого рта девушки надписанный карандашом клочок бумаги.
«Живи».
Записка был не единственной. Август достал ещё одну. И ещё одну. И ещё.
«Живи».
«Живи».
«Живи».
«Живи».
– Это уже неважно, – сказал он. – Вы так не считаете, ваша милость?
И они пошли дальше.
См. также[править]
Текущий рейтинг: 74/100 (На основе 25 мнений)
