(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Я отстал от автобуса в глухомани. С городком, в который я пришёл за помощью, что-то не так
Знаете, пока мой отец был жив, я так ни разу и не решился послать его нахер. Наверное, если бы мне хватило на это храбрости хотя бы после его смерти, ничего этого не случилось бы.
Он был хреновым отцом. Пил по-чёрному, колотил нас с матерью. Его дружки могли сутками ошиваться у нас в доме, как в своём собственном, накачиваться пивом, смотреть порнушку и покрикивать на нас, как на прислугу. Один раз, когда мне было восемь лет, папа пьяным сел за руль и переехал мою собаку, а потом дал мне затрещину за то, что я рыдал над её трупом, потому что, ну, вы понимаете, мужчины не плачут.
Самое поганое, что в том захолустье, откуда я родом, считается нормальным, что мужчина делает в своём доме всё, что захочет. Соседи прекрасно знали о том, что у нас творится, но дружно твердили, что нет ни одного закона, запрещающего главе семейства учить домашних уму-разуму. Местный пастор и вовсе почитал моего папашу лучшим из людей, потому что каждое воскресенье тот исправно ходил в церковь.
Короче, когда я узнал, что его наконец хватил сердечный приступ, мне стоило бы испытать облегчение и пойти с моей девушкой в бар отпраздновать этот счастливый день. Ага, как бы не так. Если вы тоже росли с родителями-манипуляторами, то знаете, как быстро ты учишься всегда считать виноватым себя. Когда мать всхлипывала в трубку, рассказывая, что скорая даже не успела довезти отца до больницы, вина придавила меня, будто свод обвалившейся шахты. Сразу началось вот это вот: он же твой отец, он ведь был болен, потому что алкоголизм – это болезнь, ему нужна была помощь, кто знает, может, если бы вы любили его сильнее, он смог бы исправиться, а теперь его нет, ты уже никогда не сможешь с ним помириться. Не поймите меня неправильно, я никогда в жизни не хотел с ним мириться. Но его смерть стала для меня новым ударом по полузажившей ране. С этим человеком у меня было связано слишком много чувств. Я не мог просто пожать плечами и пойти дальше.
В общем-то, это была главная причина, почему я поддался на уговоры матери приехать на похороны. Я хотел попробовать, не удастся ли мне помириться хотя бы с самим собой.
Этот говнюк, мой папаша, ещё и умер в середине декабря. Я так и вижу, как он ухмыляется в гробу при мысли, что теперь на несколько лет вперёд испортил своей семейке рождество.
Машины у меня не было, денег на билет на самолёт – тем более. Да и сомневаюсь, что самолёты исправно летали в те дни – погода была на редкость гадкой. Я родом из тех мест, где зимой выпадает много снега. Если вы из Флориды или с каких-нибудь Гавайев, то держите это в уме.
Короче говоря, утром семнадцатого декабря я купил билет и загрузился в старый вонючий рейсовый автобус. Моя девушка искренне сопереживала мне и предложила поехать со мной, но из нас двоих она была единственной, кто мог позволить себе колледж – вернее, она выиграла государственную стипендию, потому что вкалывала до потери пульса, пока училась в школе, – до зимних промежуточных тестов было рукой подать, и я не собирался отрывать её от подготовки. Я уж точно не хотел быть причиной того, что её отчислят, и её шанс на хорошую жизнь вылетит в трубу.
В тот момент я думал, что справлюсь в одиночку.
Весь день автобус кое-как тащился по раскисшим дорогам: утром их почистили, но снег выпал снова, поэтому мы то и дело встревали в пробки. Потом, уже в сумерках, автобус встал вовсе. Пассажиры уже здорово устали, и салон был полон раздражённых голосов, пока водитель пытался выяснить, в чём дело. Оказалось, впереди случилась огромная авария – чуть ли не дюжина машин въехала друг в друга на скользкой дороге. Шоссе перекрыли. Сквозь пелену снегопада мы видели мигалки полиции и скорых.
Один только бог на небе, если он есть, знал, сколько времени пройдёт, пока дорогу откроют снова, и водитель, потыкав пальцем в свой телефон с GPS-навигатором, принял решение поехать в объезд.
Если вы смотрели «Поворот не туда», то наверняка знаете, что это обычно плохая идея.
Мы проехали ещё с час по какой-то полузанесённой просёлочной дороге, пока не встали снова – теперь уже потому, что колёса автобуса увязли в снегу. На сей раз вместо раздражения в салоне начали пробиваться зачатки паники: одно дело стоять на оживлённом шоссе в окружении десятков других машин, и совсем другое – застрять зимней ночью неизвестно где. За всё время, что автобус тащился по этой дороге, мы не встретили ни одного автомобиля, ни встречного, ни попутного, поэтому водитель решил, что вполне безопасно будет открыть двери и выпустить пассажиров размяться. Мы вывалились в морозный воздух. К счастью, хотя бы снегопад пока прекратился, и на небе даже стали видны звёзды.
Водитель извлёк из салона деревянную лопату и принялся раскидывать сугробы из-под колёс. Народ вокруг прогуливался взад-вперёд, курил, обсуждал ситуацию, в которой мы оказались. Я тоже стрельнул у какого-то старика сигарету и, выкурив её до половины, понял, что мне нужно в туалет.
Другие мужчины просто заходили за бок автобуса и без стеснения ссали на колесо, болтая и хохоча между собой, но эту идею я даже не рассматривал. Ну не умею я ссать на публике. Поэтому, оглядевшись, я заметил на обочине заснеженные кусты и побрёл к ним. Кое-как пробрался сквозь заросли и… Чуть ли не по колено провалился в замёрзший ручей. Чёрт! Громко выругавшись вслух, я попытался выбраться, но споткнулся и позорно упал на задницу. Ледяная вода обожгла холодом, и я понял, что в туалет мне уже не хочется, но вернуться в автобус мне было не суждено.
Похоже, снежные наносы, в которые он встрял, оказались не такими уж серьёзными. Пока я барахтался в снежно-водяной каше, пытаясь выбраться, мотор автобуса взревел, и я с ужасом понял, что он уезжает без меня. Когда я наконец выбежал на дорогу, то увидел лишь его красные габаритные огни.
Конечно, я побежал за ним, и, конечно, не догнал. Автобус ехал по заснеженной дороге не очень быстро, но и я бежал не в полную силу – ноги увязали в снегу. Я попробовал крикнуть вслед, но какое там – никто не услышал.
На самом деле, это было довольно смешно: какой-то идиот в мокрых штанах бежит за автобусом и орёт «Стой! Сука, вернись!». Но мне было не до смеха. Хоть на часах и было всего семь вечера, но стемнело уже, как ночью, стоял собачий холод, а я промок, замёрз и понятия не имел, где нахожусь.
К счастью, телефон я обычно кладу в нагрудный карман, так что от воды он не пострадал, но, глянув на экран, я понял, что сеть здесь не ловит. Какое-то время я постоял, стуча зубами, потом вытер нос и развернулся назад. Мне казалось, что единственный выход – это вернуться пешком на шоссе. Не знаю, реально ли это было сделать, не замёрзнув насмерть, потому что выяснять мне всё-таки не пришлось.
По другую сторону дороги от злополучных кустов я увидел огни. Было трудно точно определить расстояние, но мне показалось, что до них не больше, чем полмили.
Выбор казался очевидным, и я, проваливаясь в сугробы, побрёл к ним.
Когда я добрался до крохотного городка, мои штанины уже заледенели и стали жёсткими, как гипс. Я больше не стучал зубами, потому что вообще не чувствовал своего тела, но свет уличных фонарей придал мне сил: я добрался до людей, а значит, не пропаду. Именно фонари позволили мне прочитать табличку на въезде: «Добро пожаловать в Ковчег». И ниже – «Население: 40 человек».
Это меня не насторожило. В наших краях полно маленьких, но гордых городков, а что насчёт названия – уверен, в каждом штате есть хотя бы одно место с библейским имечком.
Я шёл вдоль улицы в поисках отеля (ага, в городе на сорок человек) или хотя бы магазина, но вокруг были только вполне ухоженные частные дома. Крыши украшали гирлянды, а двери – рождественские венки. Кое-где дети побросали на подъездных дорожках свои санки. На одном из участков всё ещё красовалась атрибутика с Хэллоуина – похоже, хозяева поленились её убрать и просто нацепили на головы пластмассовых скелетов красные новогодние колпаки.
Я собирался с духом, чтобы постучаться в один из этих домов, когда на крыльце справа от меня вдруг зажёгся фонарь, и в дверях появилась женщина средних лет.
– Добрый вечер, – сказала она. – Вы заблудились?
– Привет, – отозвался я. – Да… То есть нет. Я отстал от автобуса. Можно от вас позвонить?
Похоже, тут она заметила мой неважнецкий вид, и её симпатичное лицо выразило поистине материнское беспокойство.
– Ох, входите же скорее! Вы ведь совсем замёрзли!
Я с благодарностью поковылял к крыльцу.
Пока я разувался в прихожей, чтобы не оставлять мокрых следов по всему дому, женщина хлопотала вокруг меня, вешая мои куртку и шапку в стенной шкаф, и говорила:
– Телефоны не работают, вчера был сильный снегопад, и провода оборвало. Ремонтник сможет приехать только послезавтра. Но, если хотите, мой муж отвезёт вас на шоссе на машине, – она улыбнулась, и на её щеках заиграли ямочки. – Не сегодня, конечно. Сегодня никто уже никуда не поедет. Поужинаете с нами и переночуете на диване в гостиной, а завтра со всем разберёмся.
Признаться честно, стоило мне ступить в её дом, как мне самому расхотелось снова выходить в зимнюю ночь за дверями. Здесь было тепло и очень уютно. В гостиной перед телевизором лежали разбросанные игрушки, на дверном косяке виднелись отметки чьего-то роста. Из кухни плыли восхитительные ароматы ужина.
Хозяйку звали Бетани. Она одолжила мне старые спортивные штаны своего мужа Адама, а мои повесила у электрического камина. Признаться, я довольно сильно смущался, когда входил в кухню, где за столом уже собралась вся семья, но родные Бетани оказались такими же милыми, как и она сама. Кроме неё и Адама, за столом сидели двое детей. Старшую, девочку-подростка в голубом свитере, звали Сара, а светловолосую малышку лет восьми или девяти – Оливия. Теперь мне стало ясно, чьи это куклы валялись в гостиной.
На ужин были сосиски с картошкой и зелёной фасолью. Может, дело было в том, что я страшно проголодался, но они показались мне очень вкусными. Сара положила себе всего одну сосиску и гору фасоли, а картофеля не взяла вообще – наверное, как и многие девочки, была одержима страхом потолстеть. Оливия строила из картошки крепостные стены вокруг рва из подливки. Семейство обсуждало, как прошёл их день, а потом в разговор вовлекли и меня. Я немножко рассказал о себе и о том, что направляюсь к маме в родные места.
– Как это мило, – сказала Бетани. – Ты, наверное, возвращаешься домой на рождество?
– Не совсем. Еду на похороны отца.
Их лица тут же омрачились выражением вежливого сочувствия.
– Мне так жаль, – сказала Бетани.
Я пожал плечами.
– Да нет, не стоит, я в порядке. Он… был не очень хорошим человеком.
Они с мужем переглянулись, как будто обменялись какой-то мыслью без слов.
– Джефф, милый, – Бетани потянулась через стол и утешительно сжала мою руку. – Не бывает плохих людей. Есть только люди, которым нужна помощь.
Чёрт побери, она говорила совсем как тот противный голосок вины в моей голове. Её слова задели меня, и, чтобы не подавать виду, я налил себе воды из кувшина, стоящего на столе. Сделал глоток, но поперхнулся и чуть не выплюнул всё обратно.
У воды был какой-то странный, неприятный горький привкус.
Адам похлопал меня по спине и с улыбкой сказал, что вода у них, конечно, очень вкусная, но торопиться всё равно не стоит. Мы посмеялись, и расслабленная бессодержательная беседа потекла дальше.
После ужина все разошлись по комнатам, предоставив в моё распоряжение весь первый этаж. Наверное, странно было бы так доверять незнакомцам, будь на дворе лето, но сейчас… Даже если бы я решил у них что-то украсть, куда бы я с этим пошёл? Холод и снег остановили бы меня лучше любой сторожевой собаки.
Я очень устал, поэтому не стал шататься по дому, осматривая достопримечательности – просто лёг на диван. Обычно я плохо сплю в незнакомых местах, но тут, удивив сам себя, вырубился почти сразу.
Среди ночи я проснулся от жажды.
Было темно, хоть глаз выколи, и я почему-то не стал зажигать лампу в гостиной – просто наощупь побрёл в кухню. Я хочу, чтобы вы понимали: я сказал, что «проснулся», но на самом деле это не совсем правильно – я не пробудился до конца. Знаете это состояние, когда в полусне тащишься в туалет? Тело двигается, но почти что на автопилоте. Поэтому всё случилось так, как случилось.
Наверное, на подходе к кухне я должен был услышать странные звуки, но мой сонный мозг не обратил на это внимания. Я нащупал выключатель, включил свет и увидел Сару.
Эта очаровательная юная леди в тёплой пижаме с котятами – наверняка она ни за что не призналась бы подругам, что носит такую, ведь подростки обычно с большим презрением относятся ко всему «детскому» – сидела за столом и с упоением поедала груду сырого мяса.
Теперь, когда я пытаюсь вспомнить детали, мне кажется, что я различил там стейки на кости, сырые бургеры и куриные крылышки в остром маринаде. Всё это было горой свалено на столе, и Сара ела руками, чавкая и урча, как кошка. Всё её лицо было перемазано кровавой мясной жижей. Помню, в тот момент я вспомнил, что за ужином она поела, как птичка, и подумал: «Ну, немудрено, что девочка проголодалась».
Я уже сказал вам, что в тот момент мой мозг, по сути, всё ещё спал. На самом деле, на это были причины, о которых вы узнаете позже. Поэтому я не завопил «Что ты делаешь?!». Не побежал будить её родителей. Мне в голову не пришло, что от всей этой сырой плоти Сара может заболеть.
Я просто выключил свет, пошёл и попил в ванной.
У воды из-под крана был всё тот же странный непонятный вкус. Потом я вернулся в гостиную, рухнул на диван и проспал до утра.
Когда я проснулся, в окно вовсю светило солнце. Я едва смог продрать глаза. Чувствовал себя таким уставшим, как будто всю ночь разгружал вагоны. Семейство уже завтракало на кухне, и, когда я сонно пожелал всем доброго утра, мне обрадовались, как родному.
Я не заметил ни следа ночного пиршества Сары – ни капельки крови, ничего. Мне даже начало казаться, что это всё было каким-то нелепым сном.
– Адам, ты сможешь отвезти меня к шоссе? – спросил я, заливая хлопья молоком.
– Сегодня? – тот с вопросом посмотрел на Бетани. – Я думал, Бет тебе сказала. Сегодня мы все будем заняты. У нас барбекю.
– У девочек день рождения, – подсказала Бетани.
– О! – я посмотрел на Сару и Оливию. – У вас у обеих день рождения в один день?
– Вообще-то, мы все здесь празднуем день рождения детей в один и тот же день, – пояснила Бетани. – Это очень удобно. Не нужно планировать несколько разных вечеринок, и никто никому не завидует.
Это показалось мне, мягко говоря, странным, но я счёл за лучшее промолчать.
Мне не хотелось оставаться здесь ещё на целый день, но, хоть Адам и казался очень дружелюбным, в его отказе была твёрдость, которая не подразумевала дальнейших споров, и мне оставалось только смириться. А что ещё я мог сделать? Разве что предложить ему денег, но у меня их не было, помните? Все мои богатства составляли мятая пятёрка в кармане куртки да ещё что-то около тридцати семи долларов на банковском счету.
Короче, я рассудил, что я, как-никак, вторгся в жизнь этих людей, и глупо было бы ожидать, что они бросят ради меня все свои планы. Стоило быть благодарным, что они приютили меня и накормили. Да и до папиных похорон, собственно, оставалась ещё пара дней – я решил выехать к маме заранее.
Сейчас меня мучает вопрос: интересно, что было бы, если бы я притворился, что у меня аппендицит, и мне срочно нужно в больницу?
Я ещё раз проверил свой мобильник, но, как и вчера, связи не было.
– У нас здесь нет сигнала, – сказала Бетани, когда я её об этом спросил. – И интернета тоже. Нам кажется, так лучше. Спокойнее. В нём нет ничего хорошего, один сплошной поток плохих новостей.
На самом деле, даже если бы я мог позвонить, я не знал, кому. Ну, то есть нет, я хотел бы предупредить маму и мою девушку, чтобы они не волновались, что я пропал, но я не стал бы просить ни одну, ни другую ехать за мной в какую-то глушь посреди ничего. Не хватало только, чтобы они тоже застряли в снегу, или где-нибудь заблудились, или врезались в лося, или ещё что-нибудь такое.
– Да ладно тебе, – сказала Бетани, словно прочитав мои мысли. – На барбекю будет весело. Ты не пожалеешь, что остался.
Я отнёсся к её словам скептически, впрочем, как и к самой идее барбекю в декабре. Всё-таки мне кажется, что это забава для погожих летних деньков. А вот все местные вели себя так, словно для них это дело привычное. К полудню весь городок, состоящий, по сути, из нескольких семей, начал стекаться к дому Бетани. Между дворами не было заборов, только живая изгородь вдоль проезжей части, так что пространство между несколькими соседними домами быстро превратили в площадку для праздника. Мужчины вытащили из гаражей складные столы и стулья, Адам выкатил из-под навеса огромный гриль, достал мешок угля и несколько флаконов жидкости для розжига. Сара и Оливия вынесли на крыльцо музыкальный центр, и оттуда вскоре полилась весёлая рождественская музыка.
Женщины ставили на столы принесённые с собой пироги, пончики и миски салата. Бетани вынесла из дома несколько больших термосов с чаем, кофе и какао. Мужчины жали друг другу руки, давали Адаму, занявшемуся мясом, шутливые советы. Я глянул на поднос, где ждали своего часа сырые стейки и куриные крылышки, и мне стало не по себе.
Все эти люди явно знали друг друга очень хорошо – впрочем, тут уж точно нечему было удивляться. Держась чуть поодаль от начинающегося веселья, я смотрел на гостей, и мне начинало казаться, что барбекю зимой – всё-таки не такая уж и абсурдная идея. Все, кажется, вполне здорово проводили время. Девочки-подростки с хохотом бросались снежками, шутливо боролись, пихая друг друга в сугробы, и делали в свежем снегу, выпавшем за ночь, снежных ангелов. Их младшие сёстры, возрастом примерно как Оливия, играли в куклы и катались с ледяной горки, построенной во дворе через дорогу. Кто-то подвесил к голому дереву у дома Бетани огромную пиньяту, и дети, хохоча, с завязанными глазами пытались попасть по ней битами. Маленькая девочка построила снеговика, принесла ему чашку какао и теперь увлечённо с ним разговаривала, как с живым, да ещё и хихикала, как будто он отвечал ей что-то ужасно забавное. Ещё одна девчушка о чём-то щебетала с мамой, ещё одна обнималась с отцом, который поднял её на руки и подбросил в воздух, ещё одна…
Тут-то до меня дошло, что здесь что-то не так.
Я снова оглядел собравшуюся компанию, на этот раз очень внимательно. Так и есть. Ни одного мальчика. Только мужчины, чьи-то мужья и отцы, но ни одного сына, ни маленького, ни школьного возраста. Одни девчонки.
– Эй, Джефф, ты чего?
Я вздрогнул от неожиданности: Бетани подкралась совсем беззвучно.
– Не стесняйся, – она с улыбкой подтолкнула меня к эпицентру вечеринки. – Здесь никто не кусается. Пойдём, я налью тебе чаю.
Чай из её термоса на вкус был как собачье дерьмо, хоть она щедро насыпала туда сахара и корицы. Я понял, что и он сделан на водопроводной воде.
Я присел за стол, думая, как бы незаметно вылить чай, и взял себе маффин. Хотя бы они на вкус были ничего. Напротив меня сидела девочка с тарелкой, полной картошки фри. Беззвучно двигая губами, она перекладывала картошинки из одной кучки в другую.
– Эй, малышка, а что ты делаешь? – спросил я.
Она не подняла головы. Её губы продолжали шевелиться. Я уже решил, что она мне не ответит, когда она, не отрываясь от картошки, сказала:
– Нужно всё сосчитать. Если я съем нечётное количество, мама умрёт. Нужно сосчитать три раза, но раз ты спросил, то придётся сосчитать семь. Меньше семи никак нельзя.
У меня мороз побежал по коже, и вовсе не от зимнего холода.
Бетани, обходившая двор и мило болтавшая с гостями, снова оказалась рядом со мной.
– Ты не видел Сару? – спросила она. – Я просила её приглядеть за Оливией.
– Я поищу её, если хочешь, – сказал я, с огромным облегчением отходя от странной девчонки и её давно остывшей картошки.
Я побродил по двору, всё так же сжимая в руке проклятый стаканчик с чаем, и заметил у крыльца знакомый голубой свитер.
– Эй, Сара! – она стояла ко мне спиной, и я окликнул её по имени. – Твоя мама сказала…
Девушка повернулась, и оказалось, что это не Сара. Лицо у неё было другое, незнакомое.
– О, – сказал я. – Простите, я обознался. У вас такой же свитер, как у неё.
Девушка мило мне улыбнулась.
– Ничего. Я Лили. Это и есть её свитер, у нас одинаковый размер, мы иногда меняемся.
В этом не было ничего такого, подруги часто меняются нарядами, но что-то не давало мне покоя. У этой Лили и Сары был не просто одинаковый размер. Их тела. Они были одинаковыми, точь-в-точь. Не подумайте, у меня нет привычки пристально разглядывать формы несовершеннолетних девочек, но чёрт побери, я готов был спорить на что угодно, что рост Сары и Лили совпадает до сотой доли дюйма. Что у них одинаковый обхват талии, груди, бёдер, один и тот же размер ноги. Я не мог этого объяснить, но мой мозг понял это сразу: их тела идентичны.
Мне захотелось спросить у Сары, нет ли у неё сестры-близняшки. Но ведь их лица были совсем разными. Форма носа и глаз, цвет волос. От всего этого начинала болеть голова.
– Эй, Лили, детка! – крикнула какая-то женщина со стаканом глинтвейна в руке.
– Иду, мамочка! – Лили улыбнулась мне и сказала:
– Если ищешь Сару, я видела, как она зашла вон за тот угол.
И она поспешила к своей маме. Не к Бетани. К другой маме. Близняшка-не близняшка, которую отдали на усыновление другой семье? Бред какой-то.
Я зашёл за угол дома и действительно увидел Сару. Её рвало в сугроб.
Я наконец выронил стаканчик. Во мне столкнулись два желания: сделать шаг к ней, чтобы помочь, или отойти от неё подальше. Как будто какое-то древнее чувство, инстинкт пещерного человека, говорило мне: она больная, нельзя приближаться к больным, ты заразишься. Я краем глаза уловил красные капли на снегу и вспомнил её ночной пир.
Я так и не решился ни приблизиться, ни убежать, когда Сара выпрямилась, вытерла рот рукой и, как ни в чём не бывало, улыбнулась мне.
– Привет, Джефф. Ты чего-то хотел?
У всего этого попросту не было смысла. Она смотрела на меня искренними и беззаботными глазами здоровой девчонки, которая встретилась со мной на улице и не прочь поболтать.
– Т-ты в порядке? – наконец выдавил я.
Она сгребла ногой снег, закапывая следы того, что с ней только что происходило. Знает ли Бетани, что её дочь страдает булимией?
– Да, в полном, – сказала Сара. – А что?
Я мотнул головой и почувствовал, что у меня самого тошнота подступает к горлу.
– Твоя мама сказала, что ты должна присматривать за Оливией, – с трудом проговорил я.
– Окей. Пойду найду её.
Она упругим шагом прошла мимо меня, и я понял, что меня правда сейчас вырвет. В какой-то момент умственный дискомфорт незаметно перешёл в физическую дурноту, и я вдруг почувствовал себя очень паршиво. Блевать прямо на улице, как Сара, мне не улыбалось, и я поскорее пошёл в дом. Мне так хотелось хоть на минуту спрятаться от этого всего. От ясного и хрустящего зимнего дня, от детских визгов и смеха, от мужчин и женщин, которые выглядят так, как будто живут своей лучшей жизнью, правильной и приятной. Я почему-то чувствовал себя так, как будто сойду с ума, если пробуду среди них ещё хоть минуту.
Я вошёл в дом, даже не потрудившись отряхнуть ботинки от снега, и скорее поспешил в ванную, но замер, увидев что-то краем глаза.
На стене в гостиной висело большое зеркало. Перед ним стояла Оливия. С её зимних сапожек капала снежная слякоть, вязаные варежки были зажаты в одной маленькой руке. Она не отрываясь смотрела на своё отражение.
– Эм-м, Оливия? – позвал я. – У тебя… всё хорошо?
Она не повернулась на мой голос, просто продолжала стоять неподвижно. Мне показалось, что она даже не моргала.
– Меня нет, – вдруг тихо сказала она.
– Ч-что? – переспросил я.
– Меня нет, – повторила она громче. – Меня нет! Я умерла! Я мертва! Я мертва! Я МЕРТВА! Я МЕРТВА!
Она вдруг начала биться головой о зеркало, повторяя эти два слова всё громче и всё быстрее, и в конце концов они слились в сплошной бессловесный крик. Я стоял, как парализованный, и смотрел на эту сцену, пока с улицы вдруг не вбежала Бетани и не сгребла Оливию в охапку, оттащив её от разбитого зеркала. Девочка продолжала биться у матери в руках, пока та нашёптывала ей на ухо разную утешающую бессмыслицу, которой мамы успокаивают напуганных и расстроенных малышей. Оливия разбила себе лоб о зеркало, и кровь, тёмная, как шоколадный сироп, двумя струйками текла по разные стороны от её носа, словно чёрные слёзы.
– Сара! – крикнула Бетани, и старшая сестра Оливии тут же появилась на пороге. – Сходи умой её.
Сара взяла Оливию за руку.
– Пойдём, тыковка. Сейчас мы умоемся, и сразу станет лучше, правда?
Воркуя, она увела сестрёнку наверх по лестнице.
Бетани выпрямилась и устало провела рукой по лицу.
– Мне жаль, что тебе пришлось это увидеть, – вздохнув, сказала она. Она казалась печальной, но не напуганной, как будто такое происходило не в первый раз.
– С ней… – голос дрогнул, и я попробовал снова, – С ней всё будет в порядке?
– Да. Она сейчас успокоится. У неё бывают эти… приступы, – Бетани села на подлокотник дивана. – Видишь ли, у бедняжки синдром Котара. Его ещё называют синдромом ходячего трупа. Больным… кажется, что они умерли. Хотя, – она слабо улыбнулась, – нам с тобой вполне очевидно, что это не так, правда? Ещё у неё синдром Капгра. Иногда ей кажется, что её родителей и друзей заменили на двойников.
Я вспомнил, что действительно читал об этих расстройствах, и сказал самое глупое, что пришло в голову:
– Ей нужна помощь.
Ну да. Как будто родители ребёнка, который наносит себе вред, крича, что он мёртв, не догадались об этом сами.
– Конечно, – Бетани не рассердилась на меня за бестактное замечание. – Мы ездим к психиатру раз в два месяца, но нам сказали, что лечения, к сожалению, не существует. Приходится… просто с этим жить.
Да уж. Просто.
Остаток дня я провёл, болтаясь по двору и делая вид, что мне весело. К счастью, никто особо не горел желанием завести со мной разговор. Мне хотелось есть, но после всего, что случилось, я так и не смог заставить себя проглотить ни кусочка мяса.
Ближе к вечеру гости начали расходиться, и я помог Адаму закатить тяжёлый гриль обратно под навес около гаража.
– Слушай, теперь, когда вечеринка кончилась, ты не отвезёшь меня на шоссе? – спросил я. – Я понимаю, уже темнеет, но мне правда нужно домой. Мама наверняка уже с ума сходит от тревоги. Она же не знает, где я.
На самом деле, я видел, как снова начинается снег. Пока что он падал отдельными тяжёлыми хлопьями, но я подозревал, что скоро повалит так, что будь здоров, и моё сердце сжималось от отчаяния. Я не хотел проводить здесь ещё одну ночь. Я был сыт Ковчегом по горло.
Адам посмотрел на меня как-то странно, как будто вдруг забыл, кто я и что я здесь делаю. Его глаза стали странно стеклянными, как у куклы.
– Я не поеду, – сказал он, и его голос дрогнул. – Я никуда не поеду! Я НИКУДА НЕ ПОЕДУ!
Я отпрянул в недоумении, а он стал рвать на себе волосы, воя, как в истерике. Какая-то часть меня, мой внутренний шизанутый комик, с нервным смехом подумала: да уж, теперь я правда вижу, что Оливия – его дочь.
Бетани выбежала из дома, где она мыла посуду – как была, в домашнем лёгком платье и туфлях.
– Что с тобой, милый? – она взяла лицо Адама в ладони, заглянула ему в лицо. – Что такое?
Он разрыдался, как дитя, бормоча что-то бессвязное. Мне показалось, что я различил слова «прямо на встречную» и «разбились». Несколько раз. «Разбились, разбились, разбились».
– Это всё позади, Адам, – утешительно, но твёрдо сказала Бетани. – Это в прошлом, ты слышишь? Не думай об этом. Вспомни эдельвейсы. Эдельвейсы, помнишь? Наш медовый месяц в горах?
Адам тряхнул головой, выпрямился и смущённо прочистил горло. Он перестал плакать так же резко, как начал, и ему было очевидно неловко за эту сцену. Он как будто бы сам недоумевал, что это на него нашло.
– Сегодня и правда лучше остаться дома, – сказала Бетани, обращаясь в равной степени и к нему, и ко мне. – Вы же видите, опять будет метель. Не хватало вам обоим замёрзнуть насмерть.
Тем вечером я серьёзно обдумывал вариант просто встать и уйти пешком. Если бы не снегопад, я бы это сделал, и, возможно, тогда вы не читали бы эту историю, потому что мой труп откопали бы только по весне. Но, в любом случае, предсказание Бетани сбылось, ветер усилился, и снег падал так густо, что в нём было не видно дальше вытянутой руки. Я не дошёл бы и до соседнего дома, не то что до шоссе.
Я ведь уже говорил, что уверен, что мой папаша нарочно умер зимой, да?
На ужин Бетани разогрела остатки мяса, жареного на гриле, и мне всё-таки пришлось съесть несколько крылышек, чтобы не вызывать подозрений. Сегодня все были более молчаливыми, чем накануне, но при желании это можно было списать на то, что и дети, и их родители здорово устали после дня на свежем воздухе. Оливию, разумеется, давно умыли, и теперь о дневных событиях напоминал только пластырь со смурфиками у неё на лбу. Как будто она просто бежала и, я не знаю, ударилась об дверь.
Мне снова предстояло спать на диване в гостиной. Войдя в неё, я увидел зеркало с огромной трещиной сверху донизу, и меня пробрала дрожь. Но знаете что? Я снова провалился в сон мгновенно, стоило мне только лечь.
И да, среди ночи я снова проснулся от жажды.
Удивляться было нечему – я весь день почти ничего не пил, потому что от здешней мерзкой воды хотелось блевать. Я опять проснулся только наполовину, но чётко знал одно: если я не попью прямо сейчас, то к утру от меня останется только иссохшая мумия. Губы были как наждачка, язык ощущался мерзким огромным слизнем, который залез ко мне в рот умирать. Я кое-как поднял себя с дивана и потащился на кухню.
После всего, что случилось вчера, мне хватило мозгов остановиться у порога и прислушаться, но было тихо. Никто втихаря не жевал сырое мясо, и это уже само по себе было благословением господа. Не зажигая света, я добрёл до холодильника – в нём-то лампочка всё равно горела. Я искал любой напиток: молоко, апельсиновый сок, диетическую колу – всё, что угодно, кроме чёртовой водопроводной воды. Но какое там – пить здесь было нечего. Да что это за дом, где в холодильнике даже молока нет?! Дети же его постоянно хлебают. Разве что мы вчера допили последнее, а купить никто не удосужился. Хотя… А где купить? Я так и не понял, есть ли в этом городке вообще магазин. Есть ли в этом городке хоть что-то.
Я рылся в холодильнике уже минут пять, когда наконец обратил внимание на собственные руки. Я не заметил, в какой момент это случилось, но они до локтей покрылись зудящей красной сыпью.
И тогда, как бы медленно и плохо я ни соображал, до меня наконец дошло.
У меня никогда не было аллергии. Ни на арахисовое масло, ни на шерсть собак или кошек, ни на пыльцу. Но когда я наконец вырвался от родителей, пошёл к психиатру, и тот прописал мне долбаный ксанакс…
Я замер. Сначала я подумал, что они подсыпали ксанакс мне в еду и питьё, потому что… Почему? Хотели похитить меня? Разобрать на органы? Может, Саре или Оливии как раз необходима новая почка? Но следующее откровение было ещё страшнее первого. Я сложил два и два и понял, что за мерзкий горький привкус чувствовался в воде. Ксанакс был у них в водопроводе. Все его пили.
Я наконец раскрыл тайну своих сонливости и заторможенности: это были побочные эффекты. Если моя кожная сыпь – реакция довольно редкая, то в сон от ксанакса при начале приёма клонит почти каждого. Собственно, именно это здорово мешало мне быстро соображать, и всё-таки я чертовски отчётливо понял одно: мне надо выбираться из этого места.
Я закрыл холодильник, повернулся и чуть не заорал, увидев в полушаге от себя маленький чёрный силуэт.
– Простите, – сказала Оливия. – Я не хотела… Не хотела вас напугать. Но мне нужна помощь. Вы же знаете. Мне нужна помощь.
Она заплакала в темноте. Мягко говоря, это было довольно жутко – стоять посреди тёмного тихого дома и слушать её всхлипы.
– Я мертва, – выговорила Оливия. – Я умерла, понимаете?! Вы должны мне поверить! Мне нельзя здесь быть. Моё место на кладбище. Я так устала притворяться живой. Никто меня не слушает…
Кажется, адреналин всё-таки немного перевесил побочки от ксанакса, потому что я определённо почувствовал себя чуть более бодрым – и злым, как собака. Эта девочка наверняка ни в чём не была виновата, я подозревал, что за всеми здешними тайнами всё-таки стоят взрослые, но у меня не было никаких сил вникать в её бредни.
– Так, слушай, – сказал я резче, чем хотел бы. – Ты не умерла, ясно? Иначе как мы с тобой разговариваем? Я не медиум, я не умею общаться с мёртвыми. Или добрый боженька воскресил тебя, как Лазаря?
Оливия перестала плакать.
– Не боженька, – очень серьёзно ответила она.
Я ждал любого ответа, но не этого.
Оливия сказала:
– Это была мама.
Прежде, чем я осознал сказанное, маленькая холодная рука вложила в мою ладонь какой-то плоский предмет. Ключ.
– Та мама, которая спит наверху, не моя мама, – сказала Оливия. – Моя настоящая мама в подвале. Вы сходите за ней? Сходите?
Сильнее всего в ту минуту мне хотелось, чтобы вместо ключа от подвала девочка дала мне ключ от гаража. Теперь меня уже не остановил бы никакой снег. Перспектива замёрзнуть насмерть больше не казалась такой уж неприятной. Я должен был хотя бы попытаться сбежать.
Но… Что, если в подвале правда держат женщину?
Я что, просто возьму и оставлю её здесь?
Мой вам совет, ребята – если речь идёт о вашей жизни, отбросьте все эти нелепые мысли о морали, этике и «правильных» поступках. Не пытайтесь вести себя как долбаные рыцари. Настоящие, исторически корректные рыцари вообще ссали в доспехи и делали чёрт знает что ещё. Если вы в опасности, то прежде всего спасайте себя.
Может быть, если бы не ксанакс, я бы тоже поступил именно так.
Сжимая ключ в руке, я побрёл к двери в подвал. Оливия неслышной тенью следовала за мной. Знаете, у меня в тот момент было чувство, что от меня ничего не зависит. Что меня ведёт какая-то высшая сила, которая хочет, чтобы я открыл дверь и увидел за ней какой-то адов пиздец, и я ничего не могу с этим поделать. Только переставлять ноги.
К двери в подвал вело несколько ступенек, и я чуть не навернулся и не сломал себе шею. Кое-как нашарил в темноте замочную скважину. Ключ подошёл с лёгкостью.
Я пошарил по стенам и нашёл выключатель. Яркий, безжалостно-белый свет на мгновение ослепил меня, а потом я увидел это.
Если честно, я ожидал найти здесь какую-нибудь пентаграмму и алтарь для кровавых жертвоприношений. Мой мозг уже успел придумать историю о том, что у Оливии нет никакого синдрома Котара, что она правда умерла, а её родители принесли жертву сатане, чтобы вернуть дочку обратно, или что-то типа того. Или что они действительно не её настоящие родители, а её родная мама сидит тут на цепи, как собака.
Но ничего этого не было.
Передо мной предстал обычный подвал, оборудованный под кабинет. Здесь стояли письменный стол с новеньким компьютером, несколько картотечных шкафов, ещё какие-то приборы и панели с кнопками и рычагами.
Я сделал несколько неуверенных шагов вперёд. Мне казалось, что это сон. Не отдавая себе отчёта в том, что делаю, я сел на офисный стул перед компьютером. Он был включен, и окно авторизации просило логин и пароль, которых я, само собой, не знал. Но на столе в беспорядке валялось несколько папок с распечатками и какими-то фотографиями. Я бездумно взял одну из тех, что лежала сверху.
Это было что-то вроде досье. В левом верхнем углу красовалась фотография Адама – лицо в анфас, как на водительские права. Прямо поверх фото стояла прямоугольная печать, гласившая: «Проект «Ковчег».
В те минуты я был не в состоянии сосредоточиться и по-настоящему понять, что всё это значит. Мой взгляд просто выхватывал из досье Адама отдельные слова и фразы. «Типовая модель «Фред», «органическая сохранность: 50%», «клиническая депрессия». «Код-слово: эдельвейс».
Я резко выпрямился на стуле. У меня в голове с громким щелчком зажглась мультяшная лампочка.
Эдельвейс. Так вот что Бетани сделала с Адамом, когда у него случилась та паническая атака. Я понятия не имел, как это возможно, но она перезагрузила его, словно компьютер. Она ведь произнесла это слово дважды. Один «эдельвейс» – выключить, другой «эдельвейс» – включить снова.
Я вновь опустил глаза к бумагам, и мой взгляд упал на другие досье. Под фотографией Оливии значилось, что она – «типовая модель «Ханна», её «код-слово» – «росянка», а «органическая сохранность» у неё менее двадцати пяти процентов. Сара классифицировалась как «типовая модель «Кэти». Озарённый внезапной догадкой, я порылся среди бумаг и нашёл то, что искал: фото очаровательно улыбающейся Лили. Она тоже была «Кэти». Вот почему они с Сарой были похожими, как близнецы. Или… два изделия с одного конвейера.
Я отыскал досье какой-то женщины средних лет, одной из здешних мамаш. Я заранее знал, что я увижу, и оказался прав. «Типовая модель «Бетани».
Сейчас я знаю гораздо больше и могу видеть всю картину целиком, но тогда я представить себе не мог, что всё это значит. Я обернулся к Оливии, собираясь спросить, что ещё ей известно, но тут на лестнице со второго этажа раздались шаги.
– Оливия! – крикнула Бетани. – Оливия, детка, это ты взяла мамины ключи?
Первой мыслью у меня было выключить свет в подвале – как будто это реально могло кого-то обмануть, – и я, как дурак, вскочил со стула и опрокинул его, наделав шума. Справедливости ради, Бетани так и так поняла бы, что я там – ведь меня не было на диване в гостиной. Я метнулся к ступенькам, ведущим наверх, но Бетани заступила мне дорогу. Она была в розовой ночной рубашке с кружевами и держала в руках чёртову пушку сорок пятого калибра.
Я тут же поднял руки и отступил назад. Оливия тоже попятилась.
Мне некуда было бежать. Бетани загнала меня в угол.
– Тебе обязательно нужно было влезть, куда не просят? – прошипела она. – Твоя мама в курсе, чем ты платишь за гостеприимство? Так она тебя воспитала?!
– Я н-не знал! – выдохнул я. – Оливия, она…
Тут до меня дошло, что я пытаюсь спихнуть всю ответственность на маленькую душевнобольную девочку, и я замолчал. В любом случае мне не верилось, что оправдания мне чем-то помогут.
Бетани как будто только сейчас заметила, что её дочь тоже здесь.
– Оливия, – сказала она, не отводя от меня взгляда. – Иди на кухню. Принеси воды.
Оливия замешкалась в нерешительности, и Бетани прикрикнула:
– Живо!
Девочка убежала наверх.
– Я не буду пить! – выпалил я. – Может, это тебе самой стоит бахнуть ксанакса и успокоиться?!
Что-то во взгляде Бетани изменилось.
– Так ты узнал этот вкус, да? – сказала она, и её голос стал гораздо мягче. – Я так и знала. Сначала я думала, что придётся тебя устранить, чтобы ты не болтал лишнего, но потом ты заговорил про отца, и я поняла: этот мальчик – один из наших. Ты не плохой. Тебе просто нужна помощь. Если бы родители любили тебя как следует, ты не стал бы слоняться по чужому дому и совать нос не в свои дела.
Я молча слушал её, и в голове у меня был только один вопрос: да что ты, блин, несёшь?
– Ты заметил разные… странности, да? – продолжала Бетани. – Уверена, что заметил. Вообще-то, это ты во всём виноват. Неумышленно, само собой. Просто в Ковчеге не бывает гостей, и ты всех… взволновал. Нарушил нашу привычную жизнь, и нам всем стало тяжелей справляться с нашими демонами. Но это ничего. Не бойся, ладно? Ты дома. Мы тебе поможем.
Оливия вернулась назад, держа обеими руками огромный стакан. Он был настолько полным, что вода выплёскивалась через край при каждом её шаге.
– Сейчас ты это выпьешь, – сказала Бетани, – и уснёшь. А утром мы поговорим снова. Поверь мне, сама судьба направила тебя к нам. Ты ведь несчастен. По тебе это сразу видно. Это поправимо, я обещаю. Вдали от грязи и шума городов, в кругу семьи, тебе сразу станет лучше.
До меня наконец дошло то, что и так было ясно само по себе: она поехавшая. И у неё в руках ствол.
Бетани взяла у Оливии стакан, держа пистолет другой рукой, подрагивающей от его тяжести.
– Выпей, – сказала она с материнской нежностью. – И всё будет хорошо.
Не знаю, что мной тогда двигало. Что бы это ни было, оно спасло мне жизнь.
Я сделал два медленных шага вперёд, протянул руку, словно намереваясь взять у Бетани стакан, но вместо этого схватил её за руку, держащую пушку, и рванул её кверху. Бетани невольно нажала на спусковой крючок, выстрел оглушил меня, но пуля ударила в потолок. Я изо всех сил наступил Бетани на ногу, вывернул ей запястье, и она выронила пистолет. Конечно, будь она настоящим бойцом, я бы уже мёртвым валялся на полу, но она была просто чокнутой бабой, и мне повезло. Пистолет оказался где-то у нас под ногами, и мы сцепились друг с другом, как две дворовые кошки. Без стеснения признаю, что в той драке во мне не было ни благородства, ни грации, ни достоинства. Я вцепился Бетани в волосы, и мне удалось разок приложить её головой об стенку, а потом она ударила меня коленкой по яйцам.
Она вложила в этот удар все силы, и боль была ослепительной, как взрыв сверхновой. Я, скуля, рухнул на пол, и, если бы в тот момент я вообще был в состоянии думать, то понял бы, что битва проиграна.
– Лучше бы ты сделал это по-хорошему, – сказала Бетани из какой-то недосягаемой вышины.
Она хотела пнуть меня в живот, и тут Оливия выстрелила в неё.
Пока мы боролись, шустрая девчонка подняла мамашину пушку. Сомневаюсь, что Оливию когда-нибудь учили стрелять, и огромный пистолет явно был для неё слишком тяжёлым, но она попала Бетани в бок. По ночной рубашке тут же поползло тёмное пятно.
Бетани пошатнулась, сделала неверный шаг назад, упёрлась спиной в стену.
– За… чем?.. – с трудом выговорила она, глядя на Оливию глазами, полными недоумения и боли.
Оливия совершенно точно не жалела о своём поступке. Её бледные губы были крепко сжаты, в глазах плескалась решимость.
– Ты не моя мама! – выкрикнула она и выстрелила снова.
Вторая пуля попала Бетани в грудь. Она начала оседать на пол, но, словно ни за что не желая смиряться, уцепилась за край своего стола. Из последних сил протянув руку, Бетани отчаянным рывком нажала на какую-то кнопку на приборной панели.
У нас над головой взревела сирена. Она не просто способна была разбудить весь дом – я готов был поклясться, что её слышит весь Ковчег целиком.
Бетани сползла на пол и замерла. Её бессмысленные глаза были открыты, но я сразу понял, что в контрольном выстреле в голову нет необходимости. Только в фильмах ужасов побеждённый маньяк восстаёт снова в самом конце. Эта женщина была мертва.
Мгновение мы с Оливией стояли, оглушённые всем, что произошло. Сирена надрывалась так, что мне показалось, что у меня лопнут барабанные перепонки. Наконец я пришёл в себя и крикнул:
– Валим! Живо!
Когда мы выбежали в гостиную, на меня с визгом накинулась Сара. Она прыгнула прямо на меня, как какой-то берсерк, как дикая пума, и я обязан лишь слепой удаче тем, что эта девчонка не выцарапала мне глаза. К счастью, она была куда легче меня, и я смог оторвать её от себя, сбросить на пол и вслед за Оливией побежать к входной двери.
Мне казалось, что главное – вырваться из дома, а там рукой подать до гаража. Я уже представлял, как закину Оливию в машину, сам прыгну следом, и только нас и видели. Плевать на снег, на холод, на всё, что угодно. Я лучше насмерть замёрзну посреди долбаного ничего, чем останусь здесь ещё хоть на секунду.
Но сказать было проще, чем сделать.
Разбуженная сиреной, Сара не успела или не додумалась прихватить с кухни нож. Другие жители Ковчега были вооружены лучше.
Одни из них только выбегали из домов, другие уже приближались к нам с Оливией. У женщин в руках были ножи и садовые лопаты, у мужчин – биты и дробовики. Девочки-подростки и маленькие ровесницы Оливии шли рядом с родителями, босиком, одетые в одни пижамы. На мгновение я почувствовал себя героем фильма про зомби: в глазах у этих людей не было ни проблеска разума. Они казались долбаными роботами, заводными игрушками, поднятыми по команде. Перед смертью Бетани успела включить сигнал тревоги, и он запустил в жителях Ковчега какую-то безжалостную, неостановимую программу.
Всё это пронеслось у меня в голове за одну секунду, а потом я увидел, как один из типовых моделей «Фред», целясь, вскинул к плечу ружье.
Я застыл, как олень в свете фар. Это был самый кошмарный момент в моей жизни. Момент, когда я не просто думал – я знал, что сейчас умру.
А потом мой мозг, работающий на всех мощностях, вдруг послал губам, языку и гортани сигнал изо всех сил заорать:
– ЭДЕЛЬВЕЙС!!!
Мужик с ружьём замер. Готов поклясться, что, когда он застыл, его палец уже начал двигаться, нажимая на спусковой крючок, но не успел довести движение до конца. Все остальные мужчины тоже застыли на полушаге. У них были лица людей, которые вошли в комнату и забыли, зачем.
Женщины, однако, продолжали идти вперёд. Они просто обходили своих мужей, словно их не замечая, и шли дальше. Я понял, что они окружают нас с Оливией и постепенно сжимают кольцо.
– Бежим! – я схватил девочку за руку и рванул вниз с крыльца. В дверь, около которой мы только что стояли, ударил заряд дроби – какой-то дамочке хватило ума забрать ружьё у одного из живых истуканов, которых я выключил магией маленького горного цветка.
Нам с Оливией всего-то и нужно было, что пробежать вдоль стены и попасть в гараж. Я пока не думал о том, как мы откроем дверь – этот этап казался невыразимо далёким. В тот момент мой горизонт планирования охватывал примерно две секунды. Женщина с дробовиком шмальнула снова, она не попала в меня напрямую, но дробь зацепила правую половину моего лица и тела. Я заорал от боли, один глаз словно проткнули раскалённым железным прутом. Наверное, я упал бы, но Оливия не выпустила моей руки, теперь это она тащила меня вперёд, и храбрость этого маленького человечка напомнила мне, что нельзя сдаваться. Мы побежали дальше, но нам заступили дорогу трое женщин, вооружённых скалкой, шваброй и электрошокером. Я дёрнул было Оливию обратно – но другие жительницы Ковчега уже отрезали нам путь к отступлению.
Я толкнул Оливию себе за спину. Это не было геройством, это даже не было осознанным выбором. Движение получилось как-то само по себе, инстинктивно, и мой мозг едва заметил, как это произошло.
Я задыхался, лицо горело от мороза. По правой щеке водопадом текла горячая кровь, или, может быть, слёзы – думаю, и то, и другое. Красные капли падали с пальцев правой руки, как роса.
Роса.
Росянка.
Когда я читал досье Оливии, я не придал этому слову значения, но до меня вдруг дошло: росянка – это растение, как и эдельвейс.
Что, если все код-слова для отключения этих сумасшедших – это названия растений?
Тяжело дыша, отчаянно пытаясь найти просвет в сужающемся круге женщин, я крикнул в их бессмысленные лица:
– Водяной кресс!
Они не остановились. Мы с Оливией метались среди их толпы, как зайцы в своре собак. Со всех сторон к нам тянулись руки, пытались схватить, отрывали клочья одежды. У меня над ухом просвистел брошенный камень.
– Баклажан! Глициния! Гладиолус!
Я потянул Оливию за руку, и мы проскочили между какой-то толстухой и рыжей тёткой со стеклянной бутылкой в руке. Она попыталась ударить нас ею, как дубинкой, но я увернулся, и удар вскользь пришёлся мне по спине. Женщина с ружьём как раз заканчивала его перезаряжать.
– Мать-и-мачеха! Пихта! Ландыш! Брокколи! Аспарагус! Слива!
Я просто выкрикивал все названия растений, которые мог вспомнить, и ни на что не надеялся. Искать ответ перебором можно было до бесконечности.
– Венерина мухоловка! Ягель!
Чёрт, ягель ведь даже не растение, разве нет?
– Примула! Рамбутан! Лук-шалот! Араукария!!!
Женщина с дробовиком замерла, наполовину подняв его для выстрела. Тётка с шокером уронила его в снег.
Мы с Оливией вдруг оказались посреди выставки живых статуй.
Это не значило, что мы в безопасности: дочери всех этих женщин и мужчин всё ещё были в строю. Однако, глядя на застывших родителей, они замешкались, всего на секунду. Переглянувшись, мы с Оливией, расталкивая безвольных жителей Ковчега, бросились к гаражу. Нам вслед неслись звериные вопли, полные гнева.
Ворота гаража были открыты. Кажется, в тот момент я на мгновение поверил в бога.
Я уверовал в него ещё сильнее, когда увидел, что машина Бетани – это внедорожник. Если бы это был обычный легковой автомобиль для езды по городу, у нас не было бы и шанса.
На водительском кресле сидел Адам. Его голова с мутными открытыми глазами склонилась на бок. Окно было приоткрыто; всунутый в него шланг вёл к выхлопной трубе.
Двигатель работал.
Ни о чём не думая, я распахнул дверцу и спихнул труп Адама на пассажирское кресло. Салон был полон выхлопных газов, но мне оставалось лишь пошире открыть окна и молиться. Оливия без лишних слов забралась на заднее сидение.
Едва я захлопнул за собой дверцу машины, как в гараж ворвалась свора спятивших девчонок. Я поддал газу и вылетел через ворота, не глядя, кого я сбиваю по пути. Ровесницы Оливии падали под колёса, словно кегли, и машину подбрасывало, как бывает, когда сбиваешь собаку или енота и проезжаешь сверху.
Мне было всё равно.
Мы ехали сквозь снегопад, такой густой, что от дворников почти не было проку. Я не знаю, чем объяснить то, что мы не врезались в чью-нибудь живую изгородь и вообще выехали из Ковчега. Я не знаю, чем объяснить то, что я кое-как сумел вовремя свернуть на просёлок, по которому меня привёз автобус. Наверное, только чудом и ничем больше. В те минуты я вообще перестал понимать, что делаю. Я истекал кровью, я надышался газами, которыми убил себя Адам, и я был в самой натуральной истерике, какую только можно себе представить.
Я не помню ничего между тем, как табличка «Добро пожаловать в Ковчег» мелькнула мимо и тем, как я проснулся в больнице.
Оказалось, внедорожник застрял в снегу и заглох уже у самого шоссе, и там на него ранним утром наткнулся водитель снегоуборочной машины. Представляю себе лицо бедняги, когда он обнаружил три, как он думал, мёртвых тела. Он тут же позвонил в девять-один-один, и они приехали как раз вовремя. Мне рассказали, что я очень старался умереть от переохлаждения и кровопотери, но мне это всё-таки не удалось. Врачи вытащили меня с того света.
Оливия – я всё ещё называю её так, хотя на самом деле её зовут Ханна – тоже выжила, по крайней мере, так мне сказали. Мне ни разу не дали с ней увидеться, и, думаю, никогда не дадут.
На самом деле, я не смог бы рассказать вам всего того, что расскажу дальше, если бы мы не стали приятелями с одним из копов, занимавшихся всей этой историей. Он такой же молодой парень, как я, и мы иногда пропускаем по пиву в баре в пятницу или вместе смотрим бейсбол. Конечно, я узнал от него далеко не всё – часть информации засекретили, части он попросту не знал. Но он посчитал, что я имею право быть в курсе. Скрыть это дело от широкой общественности полностью было невозможно, но оно освещалось в прессе очень скупо. Люди, которые никак со всем этим не связаны, считают, что Бетани Роджерс просто основала какую-то секту, а потом всё пошло наперекосяк.
На самом деле, «наперекосяк» – это слабо сказано.
Бетани Роджерс, в девичестве Смитсон, родилась в агрессивно-патриархальной семье. Патриархальной настолько, что там считалось, что женщине не разрешено получать образование, устраиваться на работу и вообще заниматься чем угодно, кроме непрерывного производства детей и бесперебойной поставки жареных стейков мужу на ужин. Как ни странно, Бетани, которая считала себя учёной и до Ковчега ни дня не пробыла домохозяйкой, не видела во всём этом никакого противоречия. Она до самого конца оставалась убеждённой приверженкой «традиционных семейных ценностей».
Не знаю, как ей это удалось, но после школы она не вышла замуж, как хотели её родители, а поступила в колледж, где два года проучилась на факультете психологии. После этого она решила, что всё, чему там учат – полная ерунда. Бетани бросила учёбу и начала называть себя «альтернативным психологом». Что ж, этот термин вполне корректен, ровно в той же степени, в какой уринотерапия – это «альтернативная медицина».
Дело в том, что она отрицала психиатрию. Всю. То есть, буквально. Она во всеуслышанье заявляла, что психиатрия – это лженаука, придуманная жадными фармацевтическими корпорациями для подростков, ищущих внимания, и неудачников, считающих себя «особенными». По мнению Бетани, душевные болезни не зря назывались душевными, поскольку к физиологии отношения не имели. Она искренне верила, что любые расстройства существуют только в воображении пациента, и их можно вылечить правильным образом жизни, семейной любовью, экологически чистым воздухом и молитвой перед едой.
Она, кстати, написала об этом несколько книг, и они расходились, как горячие пирожки. Остатки тиражей до сих пор можно отыскать в книжных магазинах и лавках букинистов, хотя теперь в связи со всем, что случилось, их в основном покупают как курьёзные сувениры.
Удивительно, сколько в мире нашлось людей, с жадностью ухватившихся за мысль, что депрессия их друга – просто выдумка, что-то вроде театра одного актёра, который хочет, чтобы его жалели. Что анорексия их дочки – всего лишь этап, на который не стоит обращать внимания.
Самое гадкое, что я их понимаю. Ведь это гораздо легче. Насколько это страшно – понять и принять, что твой близкий человек болен? Что его боль настоящая, и ты ничего, вообще ничего не можешь с этим сделать?
Но всё это было ещё полбеды – до того дня, когда Фред Роджерс, муж Бетани, покончил с собой.
Он ехал на машине с дочкой, восьмилетней Ханной, и свернул на встречную полосу. Записи камер видеонаблюдения и показания очевидцев говорят, что было не похоже, будто он потерял управление или ему стало плохо. Его белый седан просто целенаправленно свернул на встречку и врезался в автобус. Погибло одиннадцать человек, ещё несколько получили тяжелейшие травмы.
Мне нужно уточнять, что за два года до этого у Фреда Роджерса диагностировали клиническую депрессию? На самом деле, он продержался довольно долго, с учётом того, что Бетани запретила ему принимать антидепрессанты. Психиатр настоятельно рекомендовал ему хотя бы разговорную терапию, но Бетани не пустила его и к нормальному психологу. Она проводила его «терапию» сама. Если вы не в курсе, так не делается – между психологом и клиентом не должно быть иных отношений. Я не знаю, что она говорила ему на этих «сеансах». Мне достаточно того, что он терпел два года, а потом просто пошёл и убил себя и собственную дочь.
Я говорю «убил», потому что сам Фред после аварии впал в глубокую кому, из которой вряд ли когда-нибудь вышел бы, а Ханна… Её тело дышало и жило на аппаратах жизнеобеспечения, но врачи диагностировали смерть мозга. Она могла протянуть так ещё долго, если не выдернуть вилку из розетки, но годилась только на донорские органы.
На самом деле, это был бы неплохой вариант. Может быть, так хотя бы можно было спасти жизни нескольких других детей.
Но Бетани решила иначе. Она придумала проект «Ковчег».
Я не знаю всех имён, если на то пошло, я не знаю почти никаких имён, но она ни за что не смогла бы провернуть это всё сама. В её начинание были вложены колоссальные деньги, и все они были получены за счёт частных пожертвований. Пока дело Ковчега ещё было на слуху, я слышал догадки, что часть финансирования поступила от одного очень известного в наших краях бизнесмена, который не всегда получал свои доходы законными методами. Но факт в том, что немалая доля денег стала суммой многочисленных скромных вкладов обычных людей. Это в основном были семьи и друзья тех несчастных, кто стал участниками проекта «Ковчег».
Кроме того, доподлинно известно, что научную базу обеспечивал как минимум один нейробиолог и по совместительству нейрохирург, который до этого был задействован в секретных правительственных разработках. Он уволился из своей бывшей организации после того, как его сын умер от передозировки наркотиков, примерно через два месяца после того, как Фред и Ханна Роджерсы превратились из людей в биоматериалы. Несколько его коллег и ассистентов ушли вместе с ним. Гораздо позже, уже после того, как Ковчег прекратил своё существование, начались серьёзные проверки, и было обнаружено, что эти люди прихватили с собой и результаты кое-каких исследований, ещё не проверенных до конца.
Что Ковчег представлял из себя как таковой? Теплицу, в которой Бетани попыталась создать те самые идеальные условия, которые, по её мнению, были залогом душевного здоровья. Сельская местность, полные дружные семьи. Я не осознавал этого до конца, когда был у неё в гостях, но все десять семейств Ковчега были абсолютно одинаковы: двое родителей и две девочки, пятнадцати лет и восьми. Бетани считала, что идеальная семья должна быть именно такой. Детей мужского пола она в свой рукотворный рай не включила. Я читал одно интервью, задолго до Ковчега, где Бетани заявляет, что «мальчики – это отвратительно». То есть она ничего не имела против мужчин, просто хотела, чтобы они сразу вылуплялись из каких-нибудь инкубаторов взрослыми, созревшими и готовыми к самостоятельной жизни. Не хочу знать, что было бы, если бы у неё самой родился сын вместо дочери. Хотя… Если уж Бетани, чёрт побери, смогла построить свой Ковчег, вы правда думаете, что она не нашла бы способа незаконно сделать младенцу операцию по смене пола? Тем более что я где-то читал, что переделать мальчика в девочку проще, чем наоборот.
Я, конечно, не специалист в медицине, но я думаю, что это к тому же ГОРАЗДО проще, чем пытаться восстановить организм человека с помощью синтетических деталей.
Потому что проект Ковчег – он был именно про это. Когда я пишу эту часть, я понимаю, что она звучит как долбаная научная фантастика. Да мне самому это до сих пор кажется чертовски неправдоподобным. Но я видел то, что видел, и не сомневаюсь, что это не выдумки. Бетани населила свой городок людьми с депрессией, шизофренией, ОКР, посттравматическим расстройством, расстройствами пищевого поведения и бог знает какими ещё диагнозами. Повторюсь – почти всех сдали туда их семьи. Бетани никого не похищала. Никого не принуждала. Все несовершеннолетние дети поехали в Ковчег с активного согласия родителей и опекунов. Многие из пациентов в той или иной степени пострадали от сопутствующих алкоголизма и наркомании, некоторые совершали попытки самоубийства. Некоторые были в очень тяжёлом состоянии и едва ли прожили бы долго. Но под руководством Бетани тот нейрохирург и его подчинённые заменяли им органы и даже части мозга на искусственно изготовленные. Я не знаю, как им это удавалось. Моё единственное объяснение – что они правда украли у правительства некоторые технологии, пока недоступные широкой публике. Я бы хотел написать, что это даёт мне надежду, что после окончательной доработки медицина получит куда более совершенные способы трансплантации и протезирования, и мы все от этого выиграем, но я не настолько наивен. Даже если эти способы уже существуют и будут доведены до ума в будущем, то мы с вами, скорее всего, их не увидим. Они останутся привилегией больших политиков и зажравшихся толстосумов. Долбаный, мать его, капитализм.
Судя по всему, если собственное тело участника проекта «Ковчег» пострадало слишком сильно, его мозг каким-то образом перемещался в полностью синтетическую оболочку. Чтобы сэкономить ресурсы, было разработано всего четыре типовых модели – для папы, для мамы, для старшей сестры и для младшей. Как вы наверняка догадались, модели «Бетани», «Фред» и «Ханна» действительно были сделаны в виде немного улучшенных копий семьи Роджерс. Есть догадки, что модель «Кэти» вдохновлена одной девушкой, которая была старше Бетани на несколько лет и училась с ней в одной школе. Судя по всему, Бетани восхищалась ею и мечтала, чтобы эта Кэти стала её сестрой. Лица типовых моделей подвергали модификациям, чтобы Ковчег не оказался населён клонами и не вызывал эффекта зловещей долины, но остальные части тела оставались одинаковыми.
Первоначальный Фред Роджерс переродился в виде своей синтетической копии. Его мозг примерно наполовину был заменён искусственно созданными частями. Нет никакой информации о том, что случилось с его настоящим, органическим телом. Никакого места захоронения найдено не было, поэтому с большой вероятностью его утилизировали без особых церемоний. Бетани не считала мужа мёртвым. После тщательных размышлений она решила, что ему стоит дать несколько подправленную личность, у которой не сохранится воспоминаний о пережитой травме. Все жители Ковчега после телесных модификаций подвергались курсу гипноза, чтобы подкорректировать их поведение и память и составить чужих друг другу людей в счастливые семьи. К тому же, для подстраховки в водопроводную воду подмешивалось успокоительное – чтобы уж наверняка. Поэтому превратить бывшего Фреда в нового счастливого Адама не составило большого труда. Правда, я сам видел, что он всё же ничего не забыл до конца, но Бетани считала, что такими мелочами можно пренебречь. В конце концов, для этого-то каждому её подопечному под гипнозом внушалось кодовое слово для перезагрузки сознания.
Дело в том, что врачи, задействованные в проекте «Ковчег», не пытались усовершенствовать мозги своих пациентов. Они их просто копировали. Со всеми нарушениями и повреждениями, которые, собственно, и вызывали психические заболевания или были их следствием. У Бетани не было цели излечить этих людей. Она хотела доказать всему миру, что всё это время они никогда и не были больны. Что во всём виноваты феминизм, плохие родители, стресс, загрязнение окружающей среды, телевидение, интернет, мода, неправильное питание. Что, блин, угодно, кроме реальных причин, на которые она упрямо закрывала глаза.
Ковчег должен был постепенно стать коммуной самых счастливых и здоровых людей на свете. Так она это видела.
Я действительно помешал ей – моё прибытие стало неожиданностью, ударившей по и без того нестабильной психике обитателей её мини-рая. Их винтики и до меня были закручены далеко не так надёжно, как казалось Бетани, а благодаря моему приезду и вовсе начали разбалтываться обратно. Поэтому Сара снова вспомнила о своей булимии, осложнённой склонностью есть несъедобное и сырое. Поэтому одна девочка на барбекю видела вместо снеговика галлюцинацию кого-то живого, а другая считала свою картошку фри в объятиях обсессивно-конвульсивного расстройства. Поэтому Адам, он же Фред Роджерс, вспомнил, что он хотел умереть, и вспомнил, почему, и во второй раз ему повезло больше.
Иронично, что единственная, у кого не было ни одного психического заболевания – это Оливия. Или Ханна, если хотите.
У неё не было синдрома Котара. Просто какая-то её часть там, глубоко-глубоко, знала, что Ханна уже давно мертва.
Я не знаю, как Бетани удалось вернуть её к жизни. Все остальные жители Ковчега хотя бы были живы изначально, но мозг Ханны умер. И всё-таки с ним что-то сделали, почти целиком заменили его на синтетические ткани, вложили в искусственное тело, и девочка ожила. Я не знаю, сохранилась ли у неё хотя бы часть прежней личности. Я не был знаком с ней до её смерти. Я допускаю, что в Оливии на самом деле не было вообще ничего от Ханны, просто Бетани видела то, что хотела видеть.
Она построила себе маленький идеальный мирок, в котором у неё всё ещё были муж и дочь. Всё остальное было неважно.
Я до сих пор не до конца понимаю, что Оливия имела в виду, говоря, что её «настоящая мама» в подвале, но я думаю, что она не имела этого в виду прямом смысле. Это был единственный придуманный ею несовершенный способ дать мне понять, что в подвале я узнаю правду.
В полиции мне сообщили, что после курса реабилитации Оливию отдали на удочерение. Что у неё теперь будет нормальная, настоящая семья. Но мой новый друг-полицейский намекнул, что это бред собачий, да я и сам не поверил этому ни на секунду. Готов спорить на свой единственный оставшийся глаз, что её прямо сейчас изучают изнутри и снаружи, от макушки до пяток. Она слишком большое научное чудо, чтобы просто оставить её в покое.
Если вы читаете газеты, то знаете, чем в итоге кончилась короткая история городка под названием Ковчег. Следы моего автомобиля, конечно, занесло снегом, и полиция нашла Ковчег, не отмеченный ни на одной карте, только после того, как я очнулся и рассказал им, где искать. Когда они прибыли на место происшествия, через двое суток после моего побега, все взрослые, которых я выключил и оставил на улице, погибли от переохлаждения. В живых остались только один мужчина и трое женщин, по каким-то причинам оказавшихся вне поля слышимости. Они были сильно дезориентированы и прятались в выстывших домах. С ними были и уцелевшие девочки. Я сбил шестерых детей на машине. Две из них погибли сразу, остальные позже скончались от травм. Их сёстры и подруги затащили их в гараж и пытались согреть теплом своих тел. Таким образом, я убил двадцать человек. Двадцать два человека, если считать Бетани и Фреда-Адама. Если бы не я, они тоже остались бы живы. Во всяком случае, ещё на какое-то время.
Но по ночам, когда я пытаюсь и не могу уснуть, меня мучает не это.
Из-за того выстрела дробью я лишился глаза, приобрёл несколько шрамов на лице и потерял мизинец правой руки – я сам, кстати, заметил это только в больнице. Ещё, пока я в отключке лежал в машине, бок о бок с трупом Адама-Фреда, я успел отморозить несколько пальцев ног, и их ампутировали. Всё это досадно, но терпимо. Большие пальцы моих ног уцелели, поэтому я всё ещё могу нормально ходить, а мизинец – да кто из вас вообще пользуется мизинцем? Протез глаза причиняет меньше неудобств, чем протез ноги, и мне теперь придётся вдвое меньше тратиться на контактные линзы (ха-ха, какой я остроумный). А ещё благодаря всей этой истории я так и не попал к отцу на похороны. Так что всё к лучшему.
Я никогда не был особым красавцем, и моя девушка уверяет, что любит меня любым. Я ей верю. Она слишком умна, чтобы терпеть отношения с мужчиной, который ей неприятен. Если бы её беспокоило, что меня физически стало чуть меньше, мы бы просто расстались и пошли каждый своей дорогой.
После Ковчега я ещё чуточку разочаровался в человечестве, но не очень сильно. Разве я и раньше не знал, сколько в мире антипрививочников? Сколько тех, кто верит, что Земля плоская, и ею правят евреи-рептилоиды? Разве я удивлён, что существуют врачи, верящие в бога сильнее, чем в медицину, и учёные-нейробиологи, отрицающие, что депрессия – это реально существующая болезнь мозга? Разве я сам не становился свидетелем того, как люди, хорошие люди, точно НЕ плохие люди, видят мир через какую-то долбаную призму ненависти, невежества и страха? Если родители отдают детей в какие-нибудь ужасные католические школы или военные училища, где над ними будут узаконенно издеваться, нужно ли мне удивляться, когда родители записывают детей в эксперимент чокнутой тётки, верящей, что она меняет мир к лучшему, а значит, цель оправдывает средства?
Я не узнал и не увидел в Ковчеге ничего, чего не знал и не видел раньше.
Нет. Есть кое-что другое, что не даёт мне покоя.
Вы когда-нибудь слышали имя Хисаши Оучи? Это такой японский парень, получивший огромную дозу радиации из-за аварии на АЭС, где он работал. У него не осталось кожи, мышцы отваливались от костей, и всё, чего он хотел – умереть, чтобы этот кошмар закончился. Но японские врачи поддерживали в нём жизнь восемьдесят три дня. Восемьдесят три дня ада, чтобы по максимуму изучить последствия радиации для человеческого организма.
Наверное, это правда было очень важно. Наверное, это потом помогло другим людям, или, может быть, поможет в будущем. Но я не думаю, что для самого Хисаши Оучи в этих доводах был хоть какой-то смысл.
Я думаю о нём каждый день. Потому что я каждый день думаю об Оливии.
Я не знаю, осталась ли в ней хоть искорка Ханны Роджерс.
Я не знаю, где она сейчас и что с ней делают. Я не знаю, причиняют ли ей боль. Разбирают ли её на запчасти, как куклу, чтобы разобраться, как она работает. Я даже не знаю – вдруг её правда отдадут на удочерение? Потом, когда с ней закончат. Если вообще закончат.
Но есть кое-что, что я знаю наверняка.
Каждый день я встаю с постели и иду на работу. Каждый день я ем, пью, сплю, дышу, иногда занимаюсь любовью. Иногда плачу, если думаю, что никто не слышит. Но каждое мгновение каждого дня я знаю одно.
Где-то в мире прямо сейчас есть девочка, которая точно знает, что она мертва. Что она должна быть мертва.
Но ей никто не верит.
Текущий рейтинг: 76/100 (На основе 83 мнений)
