(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Не оставляя следов на снегу
Что я делал на войне?
То же, что все остальные.
Оставался в живых.
Кланялся пулям и полз по земле, такой мёрзлой и такой безопасной. Выдвигался до ориентира “сломанная берёза”. Брал высоту. Удерживал высоту.
Получал кашу в помятом котелке и отдельно кусочки белого жира.
Радовался, если давали мёд.
Но мёд на фронте был почти невероятен. Я сейчас уже и не вспомню, его и правда давали, — раньше, давно, за тысячу смертей до этой зимы, — или я помню о нём, потому что мы как-то обсуждали в очередное затишье.
Обсуждали, что неплохо бы поесть липового мёда.
...Да, признаю, с памятью у меня проблемы. Слишком уж долго воюем. Я потерял счёт годам и кажется, что зима стояла всегда.
Я слишком обессилен, чтобы помнить, куда в очередной раз отползла линия фронта. Могу лишь оценить косвенные признаки.
Судя потому, что я давно ни разу не был в отпуске, мои родные места, несмотря на все тщательно спланированные удары и операции, так и остаются до сих пор по ту сторону фронта, на земле, захваченной противником. Но я не особенно задумываюсь об этом. Домой даже не хочется. Выживание отнимает слишком много сил.
Сил не всегда хватает даже на ненависть к врагу. Когда бежишь в атаку, стреляешь больше для устрашения, потому что всё равно не будет времени проверить, в кого ты попал. А когда отступаешь, тем более нет дела до тех, кто собирается тебя подстрелить... или взять в плен, что ещё хуже.
К тому же, я простой сержант стрелкового подразделения… Я сейчас не смогу назвать его точный номер, но это не критично — вам его знать всё равно не положено. Я определил это потому, что насколько я могу вспомнить, у меня нет никаких специальных знаний в самолётах, танках и артиллерии.
А после крайнего ранения я стал помнить ещё меньше и хуже. Пуля прошла голову навылет, как принято у самоубийц из романов в мягкой обложке... но я сохранил жизнь, хоть и расплескал в снег немного сознания. Даже лазарет не могу толком вообразить — помню только жёсткий запах йода и пары эфира, сладкие и тяжёлые. А ещё тот момент, когда нас оперировали — в поточном режиме, как на конвейере.
Это было даже не здание, а пространство под какими-то навесами из металлических пластин. Верхний свет не работал, и хирурги резали и зашивали при включённых фарах грузовиков. Я помню, как смотрел в эти пары жёлтых квадратных глаз и почему-то думал, что судя по их утробному рёву, должно порядочно смердеть выхлопными газами… но йод и эфир перебивали всё.
Дальше — только догадки. Судя по тому, что у меня работают руки-ноги и я больше не в лазарете, врачи решили: я поправился достаточно, чтобы продолжать воевать.
Правда, память так толком не восстановилась.
Стыдно признаться, я не могу даже вспомнить, как отличать вражеских солдат.
У нас светлое зимнее обмундирование, покрытое серыми маскировочными разводами — и у них, насколько я помню, тоже. Это разумно. Они тоже хотят маскироваться.
Но получается, сейчас я не смогу отличить своих от чужих. Какое-то время униформа будет казаться мне в принципе одинаковой. А это может усложнить ведение боя.
Будем привыкать. Вернуться и долечиться я всё равно не смогу — хотя бы потому, что лазарета нигде не видно, и я совершенно не помню, как из него сюда добирался.
Я привалился к обледеневшей стенке какого-то полузаброшенного окопа. Чёрный ком автомата давил правый бок, а каска съехала на глаза.
Прямо передо мной — покрытое снегом поле, с холмиками, слишком пологими, чтобы использовать их как высоты. Тут и там видны изуродованные обстрелами обломки каких-то кирпичных сооружений, а на снегу чернеют полосы от шрапнели. Чуть поодаль заслонила горизонт щетина елового леса.
Судя по тому, какая царит тишина и как неподвижно всё, что я могу видеть — боёв на этом участке нет. Обе армии забились в окопы и зализывают раны.
Я зашагал по окопу в ту сторону, которая казалась не настолько раздолбанной.
Сейчас надо искать часть и командира. Я не помню ни номера, ни имени, но я знаю, что свои меня ждут. Такой боец нужен всегда.
Ранение почти не ощущалось, только было немного неприятно смотреть на оглушительно-белый снег, что покрывал поле. Но я почему-то знал, что и к этому скоро привыкну.
Мерзлая щель окопа казалась бесконечной, словно Великая Китайская стена. Наконец, пейзаж по правую руку изменился. Лес приблизился настолько, что я мог различить шорохи в голых кустах на опушке, а среди деревьев проступил чёрный изгиб ручья, похожий на вздувшуюся вену.
И тут-то я на них и наткнулся.
Их было пятеро или шестеро. Униформа похожая на мою, — такая же новая, но уже побитая жизнью униформа с тёмными разводами на белой поверхности, а поверх накинуты уже совсем маскировочные халаты.
Их лица казались немного незнакомыми, чужими. Но я напомнил себе, что в нашей армии служат Великой Родине люди самых разных национальностей. И пошёл навстречу, широко улыбаясь.
Я уже подготовился их поприветствовать, когда суровый и низкорослый, с сержантскими нашивками, что стоял дальше всех, отдал едва заметный знак — и я понял всё.
Да я понял всё.
Но было слишком поздно.
Они не стали даже наставлять на меня оружие. Просто те, что были ближе и подготовленней, бросились с двух сторон, заломили руки, скрутили, а тот, что стоял чуть поодаль, просто поднял автомат.
Он был молоденький, ты больше восемнадцати лет. В этом возрасте всякому хочется отличиться.
А сержант открыл рот. Он уже приготовился сказать что-то на своём, вражеском языке.
Они не заметили моего ранения. И, должно быть, очень удивилась, что я не сопротивлялся. Тот, что схватил меня за левую руку, даже выдавил издевательскую улыбочку и махнул сержанту — дескать, с этим проблем не будет.
Этим взмахом руки он открылся.
И этого оказалось достаточно.
Мой левый локоть врезал ему прямо в солнечное сплетение посреди широкой белой груди. На нём, конечно была одежда, и всё такое, но он не ожидал этого удара. И неожиданность решила всё.
Он согнулся, закашлялся, выпустил мою руку — и в следующее мгновение я врезал ребром левой ладони по горлу тому, кто держал меня справа. Тот захрипел и повалился, тщетно хватаясь за холодные и сыпучие складки земли, что образовали стенках траншеи.
А я уже бежал вперёд, — прямо на этого мальчишку с автоматом.
Ещё один солдат, что попался на моём пути, был постарше, но явно ненамного опытнее. Он даже не догадался, что меня можно не хватать, а просто пристрелить на месте.
Зато я в том бою был очень удачлив. Вскинул руки, словно закрываясь от его ужасных кулаков — а в следующее мгновение мои руки сработали, как один механизм. Одна спереди, другая сзади — они сошлись под нужным углом в нужных местах и моментально переломили ему шею.
А мальчишка с автоматом по-прежнему стоял и смотрел, словно раздумывал — стрелять сквозь своего уже мертвого товарища или пока ещё нет.
Я помог ему разрешить сомнения. Первая же автоматная очередь пронзила его насквозь и выкинула прочь, прямо в снег.
Следующую очередь предназначалась сержанту. Но с ней не заладилось. Пули прошли ниже и только вспахали снег пополам с грязью.
Я попытался сделать поправку — но ствол продолжал уходить вниз, словно его заполняли свинцом.
Это было так удивительно, что я не сразу сообразил, что это значит. А когда дошло, было уже поздно: ещё двое в маскхалатах, что навалились на меня сзади, вырвали оружие и заломали руки за спину.
Так, чтобы я точно не смог ни ударить, ни шевельнуться — а только смотреть затравленным зверем в ухмыляющееся лицо вражеского сержанта.
Да, потери велики. Но сейчас — миг его торжества. И эта карта бьёт все огорчения, которые были и которые будут. Ради таких вещей ублюдки вроде него и идут на войну.
Получается, я восстановился не до конца.... Сколько же человек в их отряде? Явно больше, чем я думал. Я едва ли успею узнать, сколько именно.
И если всё пойдёт, как им хочется, то я не восстановлюсь уже никогда.
Сержант пялился мне в лицо. Словно высматривал, не вспыхнет ли в глазах огонёк страха. Зато я вижу его противную, слегка небритую харю во всех подробностях.
Я уверен, что он не увидит в моих глазах ничего. Точно так же, как я не увижу в его глазах ни искорки ума.
Вот он открыл рот, уже готовый скомандовать что-то на чужом языке...
Но тут же дёрнулся и повалился, брызнув кровавой струёй прямо на ещё тёплые тела своих погибших товарищей.
Выстрела я толком не услышал. Просто сзади дёрнули, а потом резко отпустили, так, что я упал на колени. И, судя по звукам, попытались убежать — но задорные пулемётные очереди настигли и их. А ко мне в окоп уже спрыгивали другие, в чуть другой и более знакомой униформе, хоть и с похожими маскировочными разводами.
Свои!.. Как же я мог их с кем-то перепутать!
...Кровавая каша хлюпала у нас под ногами.
Меня отвели к комбату. У него был свой, заботливо выкопанный бункер посреди запутанного лабиринта окопов. Буквально в ста шагах от бункера завалилась набок и так и осталась лежать в окопе машина незнакомой мне конструкции. Она была цилиндрическая, как бочка, и с огромными нелепыми колёсами.
В окрестных окопах — немало наших ребят. Все суетятся и к чему-то готовятся...
Комбат заулыбался мне как старому знакомому.
В таком месте можно позволить себе быть добреньким. Здесь, в бункере, среди тишины и относительной частоты, обшитой деревянными планками, человек даже может поверить, что где-то ещё возможно нормальная жизнь. Наверное, именно из таких бункеров, только по-настоящему роскошных и просторных, укрылись правительства. И раздают из-под земли приказы народам, которых сами же и уничтожили...
И те из народов, что уцелели, продолжают эти приказы выполнять. А что им ещё остаётся?..
— Пойдёшь в город, — тем временем, говорил комбат,— И сделаешь всё, что я тебе сейчас сказал. У нас нет пока возможности отбить эти дома и фабрики, и я знаю, что ты — единственный, кто может сделать всё, как надо. Я знал, что ты жив. Я приказал тебя искать. И теперь, когда нашли — ты выполнишь свою часть приказа.
Я не могу озвучить, что именно мне приказали — это до сих пор военная тайна. Но шёл туда в штатском и почти налегке, чтобы если будет патруль или застава, при обыске меня приняли за очередного заблудившегося среди войны обывателя.
К тому времени ко мне уже вернулась память о том, в какой стороне город. Добираясь туда, я спешил, как мог, стараясь успеть до темноты.
Уже знакомый лес был сперва впереди, потом справа и наконец уполз назад — словно невидимый гигант поворачивал сложенные вместе полусферу неба и полусферу земли.
И вот показались первые домики — обшарпанные, из почерневшего дерева, с торчащими досками. В них не было ничего городского. Казалось, они просто заблудились среди этих пустых полей, изрезанных шрамами траншей и окопов.
Попалось несколько кирпичных развалин. Эти здания были тоже неузнаваемы. Но они отличались от тех, что я видел прежде — перед тем, как погибнуть, эти были круглыми, словно древние башни.
Сам город возник без предупреждения и охватил меня, словно колючая рукавица.
Сначала были деревенского вида домики. Одного взгляда на их потемневшие от времени и холодов фасады с двумя глазами-окошками достаточно, чтобы понять — чужакам тут не рады. Но потом дома стали двухэтажными, над ними замаячили заводские трубы — почему-то казалось, что дыма из них больше не будет. А потом и дома выросли, стали кирпичными, хотя по-прежнему не решались быть выше двух этажей.
Людей вокруг не наблюдалось. Могло показаться что город заброшен, но это было не так. Они просто попрятались.
Я подошел почти до главной площади, пока не обнаружил сквер. А в сквере — то, что мне нужно.
Над головой к тому времени уже сгустилась сырая зимняя ночь. Голые ветки деревьев сплелись над головой в зыбкую чёрную тучу. Среди них можно было различить четыре повешенных тела в лохмотьях, избитые до неузнаваемости, и четыре рупора, через которые с сильным акцентом зачитывали последние новости.
Это были нововведения войны, очередные чудовищные проявления её Армагеддон-попса.
К времени, как я зашёл под деревья, сквер уже затих. Громкоговорители умолкли, исчерпав новости, и тела больше уже не раскачивались. Едва различимые, стертые голодом и зимой, обыватели расползались по закоулкам.
Мне нужен был только один из них, вполне определённого типа. И я его нашёл очень быстро.
Он, против обыкновения, казался благопристойным, был в шляпе и с козлиной бородкой. В довоенное время, которого, казалось, больше не существовало, такие бородки считались признаком интеллигентности.
И этот старикашка показался сообразительным, что необычно для человека, который привык поступать как положено. Сначала он сделал вид, что не причём и даже попытался ускорить шаг. А потом, остановился. Он очень быстро сообразил, что от меня не убежишь, и я всё равно заставлю его делать то, что хочу.
— Уходите! — зашептал он, — Через пять минут комендантский час. Будут патрули!
— А вы и в оккупации, я вижу, при делах.
— Кто-то должен следить за ботаническими садами,— ответил он,— за водоснабжением, канализацией, на худой конец. Если за городом не следить, он вымрет.
— Это очень хорошо, — сказал я, — Скажите, а вы не успели проследить, куда и где сложили такие жёлтые коробочки? Их привозят большими машинами, колоннами под охраной стрелков.
Он посмотрел на меня с ужасом. И даже в зыбком сиянии притушенных уличных фонарей я смог разглядеть, как трепещет от страха его козлиная бородка.
— Они убьют меня, — произнёс он.— Сначала вас, потом и меня. Зачем вам все это?
Он произнёс это недостаточно уверенно, чтобы я от него отстал.
— Вас не убьют, — уверенно ответил я,— Вы же ничего не видели и не знаете…
Он отвел меня куда нужно, невзирая на комендантский час. Благо, город был достаточно невелик и достаточно запуган. Для козлобородого, соучастника управления пусть полумертвым, но городом, были свои привилегии. К тому же нам всё равно не попалась ни одного патруля.
Выход к складам притаился на углу между двух домов, разбитых случайным снарядом. Самих складов я не увидел — их закрывал дощатый забор с кольцами колючей проволоки поверху.
— Спасибо, — вполголоса произнес я,— можете идти домой, дальше я сам. Кстати — если вы пойдёте достаточно быстро, ваши шансы быть расстрелянным резко уменьшатся.
Я вскарабкался на забор легко, словно птичка. Разве что приходилось действовать осторожней, чтобы не зацепиться за проволоку.
Теперь я мог разглядеть и склады. Это были длинные здания с двускатными крышами, очень стандартные и почти неотличимые друг от друга. Разными были только огромные номера на боках, нарисованные в широкую чёрно-белую полоску. Мне почему-то казалось, что-то этих номеров исходит угроза. И возможно, так и было задумано.
Единственный часовой, которого я видел, стоял под ближайшим ко мне номером. Против обыкновения, он не спал и не стоял в оцепенении, уперев перед собой невидящие глаза. Совсем напротив, согнувшись так тщательно, словно от этого зависела его жизнь, он закурил сигарету. Этот процесс настолько его увлек, что когда моя петля захлестнулась на его шее, он успел только дрогнуть ногами и выронить зажигалку в снег — а потом взлетел в небо, хрустя на прощание шейными позвонками.
Пробраться на склад было после этого парой пустяков. При всей военной неопределённости и неразберихе было видно, что наши на отлично потрепали противника — настолько сильно, что сегодня ночью все склады охраняло не больше шести часовых.
Не совершая лишних убийств, я мог спокойно обследовать промёрзшие здания, такие же одинаковые изнутри, как и снаружи, незаметно перебегая от одного к другому.
Наконец, на третьем складе удача повернулась лицом — желтые коробочки взрывчатки лежали прямо в открытую, словно просились, чтобы я набил ими мешок и карманы.
Теперь нужно было идти к объекту.
Но оказалось непросто выйти даже в заднюю комнату.
Стоило мне распахнуть дверь — и в глаза ударил свет, а в грудь нацелились два автомата.
Человек из администрации стоял передо мной. Всё то же ещё довоенное пальто, но теперь его козлиная бородка торчала с гордостью. А двое вражеских солдат с оружием наизготовку казались почти близнецами, собранными на одном и том же заводе.
— Кончайте его, — крикнул козлобородник, — он очень опасен!
Они выстрелили одновременно, этим самым траекториям, каким их учили. Два потока прошили меня с двух сторон и швырнули на пол, в алое море боли.
Я стукнулся затылком и захрипел, плюясь кровью.
...Но даже сквозь алую завесу предсмертной агонии я смог различить, как затопали армейские сапоги и хлопнула дверь наружу, где поднимали уже бесполезную тревогу...
А вот человечек из администрации за ними не пошел. Вместо этого, он подошёл поближе, шлёпая подошвами слишком больших, но новых ботинок — не иначе, получил в комендатуре за сотрудничество.
Подошёл посмотреть на моё расстрелянная тело, распростёртое среди жёлтых коробочек.
Он хотел мне что-то сказать на прощание. Но не стал, а просто смачно на меня плюнул.
В ответ я улыбнулся
Он занервничал.
Я собрался с силами и сел, по-прежнему улыбаясь. Очень хорошо чувствовал, когда бегут кровавые ручейки по моей одежде — и улыбнулся ещё шире, открывая два ряда острых зубов.
Козлиная бородка затрепетала, ещё сильнее прежнего — именно поэтому он не успел мне никак помешать.
Я поднялся с пола — медленно и основательно. И бросился на него, словно тигр
Он стал пытаться захлопнуть за собой дверь. Но я этого опередил и захлопнул дверь первым.
А потом схватил и несколько раз смачно ударил его головой об ящики, с наслаждением прислушиваясь, как хрустят доски и как отвечают на их хруст кости его черепа.
...Тело с бородкой сползло на пол. А на ящике остался всего лишь алый круг сукровицы с прилипшими осколками костей, волос и комочками воспоминаний, немножечко похожий на мишень.
Из-за тонких, не для людей построенных стен склада доносились топот, крики, прочие признаки тревоги. Меня они не волновали.
Я поднялся на второй этаж, оттуда на чердак. Из моих ран продолжала сочиться кровь, и всем чувствовал, как за мной остаются две кровавые полоски, словно от саней. А поверх полосок — кровавые узоры подошв.
На чердаке я с наслаждением высунул голову на крышу и вдохнул невозмутимого, морозного воздуха. И я прекрасно понимал, что ни один человек не смог бы выжить с такими ранами — не то, чтобы бегать и терпеть боль
Благодаря предательству я смог вспомнить самое главное. Я не мог нормально запоминать, а они не могли меня убить по одной и той же причине — я был теперь не совсем человек.
В городе уже разгоралась паника. Со стороны казарм бежали солдаты, ревела сирена, бестолково метался по небу зыбкий луч прожектора. И кто-то невидимый даже дал очередь из автомата.
Возможно меня заметили. Но мне больше не было до них дела.
Роняя кровь, я перемахнул на соседнюю крышу. Потом на соседнюю. Оттуда — на последнюю, что стояла перед забором.
Одним прыжком, словно огромная обезьяна, я перелетел через забор и очутился в руинах дома, проломленного снарядом. Прямо между обгоревшей вешалкой и опрокинутой ванной.
И поскакал дальше — в сторону моста. Мне предстояло его взорвать. А чутьё подсказывало, что враги, поднятые по ночной тревоге в теперь уже бесполезных складах, даже про него не подумают…
Я не знал, поможет ли это закончить войну.
Но зато теперь больше не боялся, даже если война окажется бесконечной.
См. также[править]
Текущий рейтинг: 40/100 (На основе 24 мнений)
