(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Мать (Б. Лепкий)
В доме Василя Гильчишина было шумно и тесно. В горнице, на дубовом сундуке, застеленном белой скатертью, поставлен крест из церкви, две свечи и хлебов три буханки. Затем к этому сундуку приступил священник с дьяком и стал править панихиду. Вся горница наполнилась людьми, стоящими почтительно, в праздничных одеждах, которые вполголоса шептали молитву и жалостно вздыхали.
Так поминали они покойную Василиху, которую только вот недавно отвели на место вечного покоя.
У сундука стоял муж покойной, вдовец Василь Гильчишин, так близко к батюшке, что касался его священнических риз… Он внимательно слушал слова панихиды и то и дело обтирал правой рукой слезы. Был это мужик в средних летах, сильный и здоровый, как медведь.
После парастаса, когда дьяк поднял со священника фелонь, появились на том же дубовом сундуке свежие горячие блюда, и хозяин пригласил честных кумовьев и соседей, чтобы садились и угощались… Прося друг у друга и приглашая друг друга, засели они к блюдам и, угощаясь, вспоминали.
– Да, да, – заговорил священник, – добрая была покойная! Две хоругвы в церковь купила, пусть с Богом покоится, земля ей пером!
Присутствующие вздохнули, повторяя за батюшкой:
- Земля ей пером, пусть с Богом покоится!
В жилом доме угощал молодой вдовец женщин и хозяев не столь уважаемых, как сидевшие вместе с батюшкой за столом в горнице.
Между тем дверь снаружи была открыта, а сквозь нее беспрестанно входили и выходили люди, как за святой водой. Приходили жалеть бедного кума Василя и утешали его. Василь благодарил их сердечно, целуясь с ними в плечо, и всякого угощал рюмкой и пирогами.
Так продолжалось до вечера. Под вечер батюшка отъехал домой. В доме Василя Гильчишина стало посвободнее. Беседы шли громче и были уже не так аккуратны, как прежде. Часто возникали мелкие споры, и не обошлось также без шуток и смеха, чтобы, как говорится, грустного утешить. Ибо это христианская повинность…
Хозяин ходил от стола к столу и из угла в угол. Доливал, угощал, приглашал и просил, чтобы простили, если им не угодил.
Поздно ночью прием закончился, гости стали расходиться по домам. Хозяин вывел их без шапки за ворота, на улицу. Тут они еще раз встали и долго разговаривали.
— Несчастный вы, кум Василь! - говорила сваха Горпина. – Очень несчастный. Такая хата, такое состояние... Не справитесь, ой не справитесь. И трое детей маленьких… Кто ими займется? Кто обстирает, обошьет, покупает? Такие крохи.
— Нечего, Василь! – заговорил и ее муж. — Вам хозяйку надо, и сейчас же, потому что все пойдет прахом. Сватайте Стэцеву Гапку... Девушка взрослая и хорошая работница, как раз для вас, Василий. А старик у нее богач! О, что богач, то говорю... Даст две нивы, и пару волов, и две коровы, и сундук. Как думаете, неужели плохо?
Вдовец спокойно выслушал советы, и, махнув рукой, сказал:
— Оставьте меня в покое, кум-сосед. Где там мне до того… Здесь еще ладаном пахнет, а вы о свадьбе… Где там!
- Ну, полно, полно! — оборвала его сваха Горпина. — Живое о живом думает… Так и вы. Покойница с Богом почивает… Праведная была, то всякому известно… но вам нужно о себе позаботиться и о своем добре. Она сама не захотела бы, чтобы ваше поместье пошло так фу-у! — (Здесь Горпина приложила ладонь к своей губе и дунула по ней, показывая Василю, как его добро раскатится, если он не возьмет Стэцевой Гапки). — Ну, а в конце концов, дети… Что, думаете, дети справятся? Где там! Куда им до того! Да это еще крохи, такие крохи, что даже жалко смотреть, им очень хозяйку надо, чтобы ими занималась. А Стэцева Гапка как раз для того. Девушка взрослая, и работница хорошая, и…
Тут кум, выручая жену, принялся заново перечислять достоинства Стэцевой Гапки. Да только достоинства! А не сказал того, что она болтуха, и гулящая, и, как гадина, недобрая. Да и дала бы она тем детям, ой дала! Да и омыла бы она их проклятиями… ой омыла! Да и обстирала бы их кулаками… ой обстирала!
— Впрочем, как знаете, — закончил неутомимый сват. — Делайте, как хотите. И не думайте, что это моя сестричка, и я за нее потому так… Упаси Боже! Я от чистого сердца, потому что вижу, что она как раз вам пришлась бы в пару. Говорю вам: две нивы, и пара быков, и две коровы, а хотя, как знаете, а я от чистого сердца… Ну, будьте здоровы! И не скучайте! Пусть вас утешит Бог. Будьте здоровы!
- Идите здоровы! Спасибо вам, что уважили мою покойную, а меня развлекли. Спасибо вам!
Распрощались.
Закрыв ворота, Василь медленным шагом шел в дом, раздумывая над советом доброго соседа.
— Две нивы, и две коровы, и пара быков… нечего говорить, дело хорошее. Не без того оно, чтобы старик ее и наличными кое-что бы дал… на то уже сваты… Тогда можно было бы наемного работника найти да и сеножатку докупить…
Наемный работник и сеножатка издавна были горячими мечтами Василя Гильчишина, но из-за покойной жены, которая вообще не любила ничего нового и боялась его, эти мечты не могли сбыться. Зато теперь появилась у Василя определенная надежда, что сможет найти себе работника и купить ту сеножатку, за которую еще его покойный отец начал торговаться. И тогда показал бы он всем, что значит хозяин.
С такими мыслями ложился он в постель. Дети уже спали — сном праведным, спокойным, таким, каким только дети умеют спать, их легкое посапыванье разносилось по дому и сливалось с голосом сверчка и ночной мушки.
До полуночи не мог Василь Гильчишин уснуть, попеременно вспоминал свою покойную жену и Стэцеву Гапку. Он слышал Гапкин голос, крикливый и злобный, но в то же время видел, как она выныривала перед ним в темноте ночи, румяная, круглая, полная, украшенная парой серых быков и двумя бокатыми коровами на фоне волнующихся золотом пшеницы двух длинных и широких нив.
Между тем Василиха проводила первую ночь в новом доме. Грустно там было, страшно, одиноко. Ни окон не видно, ни дверей, ни человеческого духа не слышно. Вместо крыши толстый слой земли — холодный, молчаливый.
Вокруг дома березы растут, а в их тени стоят деревянные кресты. Вот движутся белые березы и ветвями своими, как руками, прикасаются слегка к крестам. Они показывают на новый Василихин дом и спрашивают, кто в нем поселился. Вокруг могилы растут высокая трава и благоухающие цветы; они только теперь поднимают свои мелкие головки, стоптанные за день во время похорон. А вниз, вниз, на самую землю летит ветер и гладит свежую могилу своим холодным крылом и обнимает ее и говорит: «Не бойся!» Затем летит, бросается вокруг, собирает благовония с росой и обливает ими свежую, непоросшую могилу. Не бойся!
В полночь, когда куры в селе запели, над той могилой поднялось облачко. Бледное, маленькое. Такое, как над водой иногда летает. Ветер подбежал, поднял его на крыльях и поставил на ноги. Покачалась оно, словно от бессилия, и стало. На голове рантух, в руках свеча из ярового воска, руки крест-накрест. Все из облака.
Глянула луна – и спряталась. Сорвалась сова, открыла глаза и, ударяя широкими тяжелыми крыльями, полетела в леса.
Облачко тронулось с места. Серебром светился рантух, белела погашенная свеча в руках, а руки держались крест-накрест. Куда оно летело, там трава к земле пригибалась, деревья разгибали свои ветви, листьями дрожали — уступали дорогу. Летело над полями — колосья волновало без шума.
Вошло в деревню.
Перед церковью остановилось на минуту, наверное, промолвило молитву и пошло дальше.
У стражников волосы дыбом встали и, хотя не видели ничего, дрожали всем телом и крестились, чтобы страх отогнать.
Сквозь запертые ворота перешло, как луч лунного света, не открывало их, чтобы не скрипеть.
Вошло.
Верный пес, спавший у порога, узнал свою хозяйку. Сорвался, с радости заскулил весело и бросился к ней. Но зря. Она не погладила его, как прежде, не похвалила его верности собачьей, не посмотрела даже на него. Он хотел прикоснуться к ее одежде, поластиться хотел — не смог. Перед ним ничего не было. И собака заскулила тревожно, шерсть вздыбила и, поднимая голову на луну, стала выть.
Она вошла в дом. Вошла тихо, незаметно, опять как лунные лучи, сквозь окно продирающиеся в комнату. Все спали – сном твердым, спокойным. Двое детей старших на скамье, самый маленький в колыбели, отец на постели, из которой недавно ее забрали и положили в гроб.
Под потолком вокруг стен висели образы святых, словно стражи спящих. В лунном свете виднелись их глаза, смотревшие на нее и словно спрашивающие, зачем пришла.
Она подошла к своим двум старшим на скамье. Они спали, подобрав под головы руки, потому что подушек не было.
– Бедные вы! - сказала. — Рано придется вам испытать человеческое горе, холопскую скорбь. Рано ваши руки утомятся от работы, попухнут ноги от усталости. Рано! Жаль мне вас, дети, да чем же я помогу? Не в моих силах. Но не ужасайтесь, вы мои, и я буду с вами!
И она наклонилась над их устами-кораллами и оставила на них свой воздушный поцелуй.
Они шевельнулись сквозь сон. Вздрогнули раз, другой, хотели встать, пробудиться — зря. Вздохнули только и дальше улыбались сладко во сне милому явлению.
Белая тень повернулась, мелькнула по хате и остановилась над ребенком в колыбели.
– Как же тебе твердо, мой ты маленький, как тебе твердо! Горькая же твоя судьба сиротская, горенькая! Такой маленький и такой бессильный, как птенчик, кто тебя защитит? Жесткие у людей руки, лживые руки. Сломают тебя, как былинку, бедный мой. А сердца их еще твердее рук. Горе тебе!
И наклонилась над колыбелью ребенка расцепив закостеневшие руки, поправила младенцу постель, чтобы твердо не было и чтобы не давило ее ягодке маленькой.
А он, бедный сиротка, ручки протянул к ней и устами, как двумя лепесточками розы, затрепетал:
– Возьми меня к себе, возьми! Не дай меня на растерзание мачехе злой, не дай!
- Не дам, дитятко! - ответила белая тень и подошла к постели.
Василь спал, храпя сквозь сон, и улыбался двум широким нивам, и наемного работника кормил, и торг на сеножатку добивал.
Не сказала ему ни слова, только вгляделась в его лицо своими побелевшими глазами так сильно, что он не выдержал.
- Не отдам! — сказал сквозь сон. - Нет, не отдам! Не бойся, Гандзя, не дам я издеваться над ребенком никому, не позволю ему обиды сделать. А Гапку я не возьму, потому что она злая.
Она же повторно взглянула на него таким сердечным и искренней благодарностью полным, взглядом что у него сердце от боли защемило, и он приподнял веки. Глянул по хате – ничего не было. Глаза протер — нет, ничего нет. Только луна в окно заглядывает и сверчок чирикает в углу. Во дворе пес воет.
– Свят, свят, свят! — говорил, крестясь, Василь. — Я бы поклялся, что здесь Гандзя была.
На следующий день встретился Василь со своим сватом у колодца. Поили лошадей.
- Слава Богу!
- Навеки слава!
- А где там! Тпр-р-ру, Кара! Куда лезешь, Гнеда? Эй, к воде… Ну что там слышно?
- Да ничего. А что ж? Беда, и все.
- А скучно вам, кум?
- Понятное дело, что скучно.
- И что же теперь делать?
- Как Бог даст… Куда лезешь, Гнеда?
После такого официального вступления приступили к сути.
- Ну как, Василь?
- Да никак. А что?
- Возьмете Гапку?
- Пускай ее берут другие.
- Не говорите так, Василь! Пожалуйста! Пара быков, сундук, две коровы, а поля, как поля у пана. Ну, так что? Возьмете?
– Не мне ее брать.
- Почему?
- Потому что! — с нажимом ответил Василь и, напоив коней, повернул домой.
Автор: Богдан Лепкий, 1872-1941.
Текущий рейтинг: 61/100 (На основе 17 мнений)
