(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Злой пес, которого не смогли найти
Первое сентября.
Мертвые листья срываются с подернутых ржавчиной деревьев, а нарядные детишки возвращаются с праздничной «линейки».
Артемка Смирнов второпях прощается с друзьями и бежит домой, посмотреть, как отец будет снимать с дымоходной трубы гнездо аиста.
В подвале дома №3 на Первомайской улице уже почти неделю лежит со свернутой шеей баба Варя. Одинокая старушка, о которой вспомнят лишь к середине месяца.
На кладбище батюшка заканчивает размахивать кадилом. Просит родных и близких деда Игната подойти к могиле и бросить положенные горсти земли. Вот только ни родных, ни близких умершего рядом нет. Кто-то из них уже ждет его на том свете, а кто-то просто не счел нужным проводить старика в последний путь.
На похоронах присутствуют только несколько завсегдатаев бара «Пьяный медведь», Михаил Андреевич – владелец бара, да батюшка с бабкой-отпевальщицей.
К могиле хромает Алфенов Илья Сергеевич. Бормочет что-то невнятное себе под нос. Выдавливает слезу. Бросает землю. Слышит, как та падает на крышку гроба. Кривится от осознания, что близок день, когда его самого опустят в такую же яму, и что не найдется человека, который оплачет его искренними слезами.
Следом подходит Михаил Андреевич. Смотрит на гроб – самый дешевый из всех указанных в прейскуранте. Кажется, крышка не выдержит и треснет от брошенной пригоршни. Но нет. Она сдюживает и первую порцию земли, и вторую.
Михаил Андреевич оглядывается на воркующих в стороне батюшку с отпевальщицей, мысленно укоряет их за столь неподобающее поведение. Бросает последнюю горсть и покидает кладбище. Он нехотя волочится по улицам, уткнувшись взглядом под ноги, не замечая людей.
Ему хочется закрыться в баре, послать к чертям принципы и нажраться как скотина. Вдрызг. Вусмерть. До беспамятства.
Но подойдя к «Пьяному медведю» и наконец-то оторвав взгляд от земли, он замечает сидящую на крыльце Зою Владимировну.
- Здрасте, теть Зой, - говорит он, машинально заменяя раздражение в голосе на апатию.
- Здравствуй, Миш. Ты открываться сейчас будешь или нет?
- Не собирался, - пытается слукавить, но что-то заставляет сказать правду (может узел на рукаве ее свитера?). – Я хотел помянуть…
- Игната. Это хорошо, я сюда за этим же пришла. Тоже хочу помянуть.
- А почему на похоронах не были?
- Я на них не хожу уже черти сколько лет. Не люблю я ни похороны, ни кладбище, ни батюшку вашего, боюсь, не сдержусь и снова морду ему расцарапаю.
Михаил Андреевич не знает, что ответить. Он не слишком хорошо знаком с ней. Но дело не в этом ровно так же, как и не в ее дурной славе.
Та грязь, которой некоторые из посетителей бара периодически поливают ее - ему нет до этого дела. Просто собеседник – последнее, в чем он сейчас нуждается.
- Пить в одиночку – это алкоголизм, даже если ты его поминанием назовешь, - говорит она, точно чувствуя его нежелание пускать ее в бар.
На глазах Зои Владимировны выступают слезы, и в груди Михаила Андреевича что-то обрывается.
Он соглашается, открывает бар и приглашает ее помянуть покойного.
Они сидят за столиком. Смотрят на прикрытую горбушкой хлеба рюмку водки.
- Ему ведь и пятидесяти не было, - прерывает молчание Михаил Андреевич.
- Да, судьба – злодейка. Окунула в ад. Забрала юность. Подарила семью. А потом снова все забрала. И дочка, и внучка, и еще какие-то родичи – все они тем рейсом летели.
Их диалог не задается. Он натянут, точно веревка между балкой сарая и висельником.
Но они говорят. Через силу выталкивают слова, чтобы не слушать дыхание друг друга.
- Надо же, и месяца не прошло, а он за ними следом.
- А жена его, говорят, умерла при родах.
- При родах. В девяностые. Тогда был выбор спасти ее или ребенка.
Михаил Андреевич хмурится.
- Он об этом мне никогда не рассказывал.
- Он об этом никому никогда не рассказывал. Не хотел, чтобы люди винили за сделанный выбор.
- А вы откуда знаете?
- Акушерка рассказывала. Я ж тогда еще в больнице работала.
- Правда?
- Ха, а ты думал, я с сразу шлюхой, какой меня тут клеймят, родилась?
Михаил Андреевич уводит взгляд в сторону, а его лицо предательски краснеет.
- Ладно тебе, не твоя вина, что сплетни так легко уживаются в мозгах. На то они и сплетни. Если хочешь знать, я Васе в жизни не изменяла.
- А как же…
- С болью и слезами, - обрывает она его. – Наливай по второй, - ее голос становится властным, - выпьем, расскажу, что да как было. Сама скоро на кладбище наведаюсь вперед ногами, так пусть хоть ты правду знать будешь. И Лариска.
Водка разливается по рюмкам.
- За Игната, пусть земля ему будет пухом, - говорит Михаил Андреевич.
- Пусть ему там будет хорошо.
Выпивают не чокаясь.
И закусив колечком колбасы, Зоя Владимировна начинает рассказывать историю своей жизни.
- Знаешь ты или нет, но я родом не из Чумовки, а из Брянской области. Сюда попала в семьдесят втором году по распределению после ординатуры.
Хирург.
Приезжаю значит в больницу, а мне с порога: «Переодевайся скорее, беда!». Запорожец на повороте в ЗИЛ влетел, а в нем, ЗИЛе этом, колхозниц из Лесного в поле везли. Летальных исходов не было, но несколько девок то ноги поломали, то руки. У одной ребро легкое пробило. Ее-то сразу в операционную, а в Чумовке тогда только один хирург был, поэтому меня сюда и направили. Пока Иванов ею занимался, мы остальным помогали. Благо я за ординатуру насмотрелась на покалеченных-изувеченных, ни то в обморок упала бы, увидев колхозниц. Почти все молодые, моего возраста. Лица заплаканы. Кричат. Стонут. У одной нос набок, она к нему прижимает пропитанную кровью тряпку и верещит.
Но больше всего меня поразила другая особа. Девчуличка годов пятнадцати. Сидела она такая в углу – ниже травы, тише воды. Только слезы по щекам текли. Смотрю, а у нее руки какие-то кривые и в буграх - закрытые переломы, не меньше двух-трех на каждой. На нее никто не обращал внимания. А что? Молчит – значит все нормально. У нее же просто шок сильный был. Я подошла к ней, глядь, а из-под платьица ножка как-то странно выглядывает. Приподняла подол и ахнула. У девчульки правая нога в коленке сломана и в бок вывернута. Тут она как закричит… Вот так прошел мой первый день в Чумовке.
- А что с ней потом было?
- Да ничего такого. Несколько месяцев у нас полежала, и выписали. Все с ней хорошо. Так-то дети ноги сплошь да рядом ломают. Меня ж больше ее шок испугал, представь ребенку такое пережить. Сейчас бы ее по мозгоправам затаскали.
Они выпивают еще по пятьдесят.
- А потом влюбилась я в Ваську, медбрата… мужа моего первого и последнего. Хм. Сначала он меня не замечал. Потом я недотрогой прикидывалась. А в семьдесят четвертом мы свадебку сгуляли. После нее то и расцвели на моем пути цветы невзгод.
На третий день замужества вышла я утром покормить свиней. Васька в кровати остался. Любил он после этого дела вздремнуть полчасика.
Зашла я в свинарник и почапала прямиком к корыту. Толи сонливость накатила, толи счастье глаза застлало - в любом случае не заметила я его. А он в углу притаился рядом с мешками. Спал там, наверно. Наклонилась я к корыту в незатейливой позе. И услышала приглушенный смешок. Повернула голову. Глядь, мужик из тени угла выходит. Хихикает как идиот и на задницу мою пялится. А там что? Одета я была в сарафан старый, коротковатый. В таком на людях стыдно показаться. Я в нем только по хозяйству и маялась ранним утром да поздним вечером, когда фыртка на крючок закрыта. Нагнулась, значит, сарафанчик обнажил ноги по самые ягодицы, вот у него природа в гонг и ударила.
Вздрогнула я, а он как зарычит да как набросится.
Даже в районке писали, что из Карыжской дурки сбежал товарищ с психическим расстройством. Фотография его черно-белая там была.
Я хотела броситься наутек, но не успела. Его руки сомкнулись на моей шее. Он истерично заржал, толкнул меня в загон и повалил на тырсу со свинячим дерьмом.
Одной рукой он все еще душил меня, а другой – стягивал с себя штаны. Слюна его капала мне на лицо. Фу. Аж сейчас запах ее мерзопакостный помню.
Свиньи – непокоробленные происходящим – с аппетитом жрали мешанку, а псих неистово насиловал меня. Слава Богу, я быстро сознание потеряла.
Оклемалась уже во дворе. Вокруг сновали соседи, милиция, врачи, а Васьки рядом не оказалось. Он вместе с участковым и еще кем-то был в свинарнике, где все еще лежало тело моего насильника.
Как выяснилось, Васька вышел во двор покурить. Услышал смех и хрипы из свинюшника. Меня позвал – ответа нет. Подошел. Открыл дверь, а там картина маслом. Вася схватил ведро, в котором мешанки еще до половины было, и огрел им психа по затылку. Тот и обмяк на мне.
Михаил Андреевич и раньше слышал об этом, но те версии обрисовывали изнасилование Зои Владимировны в иных тонах.
В самых грязных она сама соблазнила психа.
Дед Костя и вовсе заявлял, что видел, как она на свадьбе то и дело в сарай бегала к психу этому. Зато, если у него осведомлялись, почему он не сообщил о беглеце, дед тут же лепил ком фантасмагорических отговорок.
- А он это? Ну… - Михаил Андреевич смотрит в лицо Зое Владимировне, взгляд его исполнен растерянности и смущения.
- Кончил? Нет, не успел. Мы с Васькой почти первым делом в больницу к Лариске. Она гинекологом опытным была. Во мне сперму сразу обнаружила, спросила с Васькой мы ни того? Я сказала, мол, конечно, того - супружеский долг выполнили прямо перед тем, как свиней по́рать пошла. Лариска в морг к трупу психа. Вернулась, говорит, все нормально, в последние годы «белогвардейцы» из его тестикул не сбегали. Васька не понял, переспросил, что она имела ввиду. А она сжала руками невидимый футбольный мяч и выдала, мол, воттакезные яйца, и если бы он того самого, то весь свинарник затопило бы.
Михаил Андреевич улыбается, чувствуя за эту улыбку внутренний укор.
- Сейчас и мне весело делается от ее слов, а тогда, после изнасилования не до смеха было. Обиделась я на Лариску. А Васька обматюкал ее. Но самое удивительное, что люди тогда ко мне относиться по-другому не стали. Словно ничего и не было. Зато сейчас в каждом «здрасте» отчетливо слышу «шалава».
Ко мне и брат его приезжал. Нормальный адекватный мужик. Семьянин. Каялся, просил прощения. Компенсацию предлагал. Деньги. Я не взяла. Понимала, что он не был в ответе за брата-психа. А его все равно совесть грызла.
Я тогда ни отпуска, ни больничного не взяла. Решила, если загрузиться работой, быстрее оправлюсь.
Так и получилось.
Ассистировала Иванову – не доверял он мне самостоятельно операции проводить. Куда мне девке молодой с его опытом тягаться. Бывало, оперирует какую-то грыжку, а сам рассказывает, как в войну по паре часов спал, а остальное время скальпелем работал. Особенно любил историю про солдата с осколков гранаты в голове.
Чтобы извлечь осколок, пришлось перерезать мозолистое тело – нервные волокна между полушариями, - и после этого у солдатика рука зажила собственной жизнью. Сначала медсестер за места причинные хватала, потом вещи чужие в карман таскать начала да офицерам фиги показывать.
Тогда о синдроме чужой руки мало что знали, вот и солдатика не сразу домой отправили. И вышло так, что попал он в плен. Окружили их немцы, автоматами тыкают, потешаются, а тут рука солдатика давай то в немецком приветствии вскинется, то два пальца под нос прижмет – аля-усики – и снова вскинется.
Немцы остолбенели, не знают что делать, переглядываются. А рука выхватила у одного нож из-за пояса и чиркнула лезвием ему же по глотке, второму, третьему аккурат в сердце воткнула ножик. Потянулась за автоматом да не дотянулась – солдатик сам истуканом застыл. Стоит и смотрит, как его рука тщетно тянется к оружию. Тут немцы помаленьку очухиваться от представления начали, но наши очухались быстрее: посворачивали фрицам шеи, да в плен одного взяли.
Слушаю эту историю, а сама смотрю, рука Иванова дрогнула, он скальпелем «корону смерти» задел и затих. «Корона смерти» - это, как тебе объяснить, такая фигня сосудистая, которую лучше не трогать из-за возможности сильного кровотечения. А кровотечение о-го-го какое было.
Смотрю на хлещущую кровь и думаю, почему Иванов ничего не предпринимает. Поднимаю на него взгляд, а он на меня вылупился. Рот беззвучно открывает, как рыба в тазике. Краснющий. По́том заливается. Роняет скальпель в пациента, выхрипывает слово «сердце» и падает возле операционного стола. Медсестры, которые все это время мух ловили, кинулись к нему, а я к пациенту.
Медсестры кричат, что у Иванова пульса нет, а я в крови шарю, пытаюсь скальпель найти – он, сволочь, в кишках оказался, чудо, что ни одну не вспорол.
В итоге больного кое-как спасли. Я спасла. А вот с Ивановым шансов не было. Мгновенная сердечная смерть.
Давай теперь и его помянем. Хороший человек был. Сколько жизней спас и в войну, и в мирное время.
Зоя Владимировна пускает слезу, выпивает водку, нюхает хлеб, но не закусывает. В ней желание поведать свою историю борется с желанием утопить в алкоголе боль, которой сочатся потревоженные воспоминания.
- Так осенью семьдесят четвертого я стала единственным, а потому и главным хирургом чумовской больницы.
Нам в первую неделю после смерти Иванова телефон домой провели, чтобы на работу среди ночи вызывать.
Я тогда уже знала, что беременна, все знали.
Михаил Андреевич только открывает рот, а она, уже предвидя вопрос, говорит:
- Нет, о том, что забеременела от того психа и мыслей не было. Мы с Васей, как и положено молодоженом, по пять раз на дню зачинали, а тот псих… сам помнишь, что Лариска говорила. А когда Сашка чуть подрос, и у самых скверных сплетниц крыть не чем стало – он был вылитым Васей.
Родила я в июне семьдесят пятого. Двойню. Сашку и Пашку. Там до родов все равно рассказывать нечего, так – то ранку зашить, то на вавку подуть. А тут два карапуза. Васька на радостях, паразит, аж запил на пару дней. Он к тому времени ушел из больницы. Медбратьев хватало и без него. Зато кирпичный завод только открылся, а там платили в полтора раза больше.
- А кто хирургом в это время был?
- Тот, из-за кого мне в декрете долго отсиживаться не пришлось. Новый хирург, Вова, хорошо перевязки делал, а вот резать и зашивать у уборщицы лучше бы получилось. Благо Васина мама, Евгения Петровна (тогда я ее так еще величала), жила всего через пару домов от нас и Олечка, сестра его младшая, школьница, с радостью с малышами сидела. Конечно, неприятно иной раз было в больнице услышать, как бабки шепчутся, мол, Зойке то что, ее ребенок, а вот Кролевецкие кукушат растят. Пересуды эти меня раз чуть до нервного срыва не довели. Но отвела душу тем, что когда одну из этих лясоточек привезли с боевой раной – собака за ляжку куснула, – так я Вове поручила заняться ею. Он бабульку так заштопал, что еще хуже стало. Пришлось, конечно, самой все переделать, но с тех пор она обо мне ничего дурного не говорила.
Время шло, мальчики сделали первые шаги. В марте следующего года почти в один день сказали первые слова. Пашино было «мама», а Сашино «сюха» - детское уменьшительно ласкательное от «сука». Вася как услышал, покраснел и выбежал во двор. Я за ним, а он как начал ржать. Меня увидел: «Зоичка, я всего один единственный разик при нем ругнулся, и то когда мизинец о колыбельку зашиб». Я тоже расхохоталась. Зоя Владимировна улыбается. Глаза ее снова увлажняются, только на этот раз Михаилу Андреевичу приятно смотреть на ее слезы.
Она улыбается, но спустя миг улыбка вянет.
- Буквально через неделю не стало Олечки. Всего четырнадцать годочков. Жить и жить бы ей еще.
Шансов не было, но до сих пор чувствую себя виноватой. Хотя виновата так же, как Дёмин виноват в поступке своего брата.
Скальпель еще никогда не казался таким тяжелым, как тогда, когда оперировала ее, когда Олечкино сердце остановилось на моих глазах… в прямом смысле.
Теперь Михаил Андреевич видит горестные слезы, они кажутся ему густыми, мутными.
- Ее доставили в бессознательном состоянии. Петровна была с ней и сказала, что Олечка жаловалась на боль в груди. Олечку сразу на рентген. Смотрю на снимок, а там у сердечка…
Зоя Владимировна плачет. Долго, взахлеб. Шлюзы открыты, и боль утекает из ее души.
Михаил Андреевич в замешательстве. Он не знает, что делать, поэтому разливает водку по рюмкам.
Выпив, Зоя Владимировна еще пару раз всхлипывает и продолжает рассказ:
- Рак плевры легкого может убить всего за несколько месяцев. Олечка не была из тех, кто жалуется на каждый чих. Видимо пока хватало сил, она и о болях молчала. А кашель в марте – дело житейское.
И это говорит бывший хирург районной больницы. Пристрелить бы меня за эти слова. За то, что не проверила девочку, не отправила вовремя на рентген.
Это сейчас онкология худо-бедно, но развивается, хотя по телевизору и говорят, что на борьбу с ней выделяются деньги. Неучи. А тогда какими знаниями были богаты, теми и пользовались.
Раковые опухоли убивают несколькими способами: повреждают жизненно важные органы или отравляют организм выделяемыми ими гормонами.
Тогда мы решили, что у Олечки началось отравление гормонами, и что необходимо срочное хирургическое вмешательство.
Помню, стояла на ватных ногах, делала надрезы и думала, почему из миллионов советских граждан передо мной лежит именно Олечка?
А когда затрещали ее ребра, чуть сознание не потеряла.
Да лучше бы и потеряла, чем увидела это.
Словно паразит завелся в теле четырнадцатилетней девочки. А ведь и вправду паразит. Из плоти и крови. Ты ведь знаешь, раковые опухоли способны обзаводиться собственными кровеносными системами? А знаешь, что из десяти случаев рака легких около восьми вызваны курением, а из пяти таких случаев один приходится на пассивное курение? До сих пор проклинаю всех, кто позволял себе курить при ней. Ту же Петровну, высмолившую в доме весь оставшийся от мужа табак. И себя за то, что позволила заселить в ребенка паразита. Паразит. Прижился в ней, кормился ею, убивал ее.
Началось с рака легких, который метастазировал в легочную плевру. Димка – патологоанатом – потом сказал, что метастазы были и в других органах.
В четырнадцать-то годков.
Поэтому в свое время я чуть и не выдрала глаза вашему батюшке, когда он начал говорить, что причина рака – это грех.
Смотрела на Олечкины легкие и норовила расплакаться. Хотелось исполосовать рак. Вырезать, кинуть на пол, растоптать как крысу. Но эмоции – последнее, что нужно хирургу на операции.
А потом ее сердечко замерло.
Остановилось.
Сдалось.
Ей начали делать прямой массаж сердца, но я знала, что все кончено.
Я стала пятиться, пока не уперлась в стену. Опустилась на пол и заплакала.
Сколько ночей мне еще снилось это остановившееся сердечко.
Зоя Владимировна смотрит в пустоту. Выпивает. Молчит. Снова выпивает и наконец-то закусывает.
- Все понимали, что шансов не было. Все, кроме Петровны. Она винила меня. Я тоже считала себя виноватой во многом, но сознавала, что лишь от части, она же стопроцентно сложила все на меня.
Я стала задумываться, а не курила ли она, когда оставалась с внуками?
Рассорились.
В следующие четыре года с ней и слова друг дружке не сказали.
Смерть Олечки ранила мою душу сильнее, чем изнасилование. Псих лишь оцарапал ее, а вид остановившегося сердца – отрезал кусок.
Ты видишь на базаре свиное сердце, и его стылая неподвижность тебе кажется нормой. Но это на базаре. У хирургов в операционных наоборот, норма – это когда сердце пациента сокращается, пульсирует. Мы же не патологоанатомы.
Не было радости, ни когда Васю повысили, ни когда в больницу новое оборудование поступило. Только в мальчиках находила отдушину. Только в мальчиках.
Она замолкает, чешет культю через свитер. А в окна начинает стучать дождь.
- Свекровь не пришла даже на первый день рождения мальчиков, хотя Вася ее приглашал. Зато икону через него в подарок внукам передала. И Вася, чтобы уважить мамочку, поставил ее на комод, а рядом свечку, как та просила.
Сидели мы во дворе за столом, отмечали. Кто-то из девок… да кто, Ленка Матюхина и пошла в дом за чем-то, а потом выскакивает и вопит, что там икона плачет. Все в дом, смотрим, а от писаных глаз ползут вниз две капли масляные.
По Чумовке молва: «У Кроливецких молодых икона заплакала». А кое-кто, пустила слушок, что это из-за меня. Что я, мол, и мужу изменила, не успев белое платье снять, и Олечку угробила. Сам понимаешь, кто источником этих россказней был. Но самое ужасное – эта сука все и подстроила. Я про плачущую икону, которая с сюрпризом оказалась.
Классика жанра.
Она проткнула булавкой икону на месте глаз, а с обратной стороны прилепила какое-то масло густое. Прикрыла тыльную сторону картонкой, рукодельница сраная, и велела Васе свечку рядом с ней жечь. Масло подтаяло и потекло. А там уже и Чумовка заготовленными слухами полниться начала.
Вот такая у меня свекровь была.
Во многом с ее подачи ко мне отношение и стало меняться.
Докажи бабкам, что мироточение поддельное, они тебя только за одну попытку оправдаться с говном смешают.
Но благо старушки не единственными чумовцами были, адекватных людей все же поболе тут жило.
- Это же в семьдесят шестом колхозницы пропали?
- Да, в семьдесят шестом. Снова ЗИЛ и снова колхозницы. Увезли их утром на поле, где они затерялись на месяц.
- Дед Саша рассказывал эту историю, он же и отвозил их. А что на счет их состояния, как объяснили?
- А никак. Написали, что в силу пережитого стресса ухудшилось их физическое состояние на столько, что складывалось впечатление, будто они постарели. Все эти морщины, седина и прочее. Но знаешь что? Это отписка. Девки реально постарели лет на десять. Тогда просто решили все замолчать.
Это сейчас Брук Гринберг и прочие уникумы известна во всем мире, а тогда подобное не особо афишировали.
Что, не ожидал от меня имен забугорских учу́ть? Мне внук ноутбук подарил с модемом и гугли́ть научил. Так что я тут в теме.
Хотя не совсем корректен пример. Гринберг оставалась ребенком из-за внутренних факторов, а девки постарели из-за внешних, среди которых блуждали месяц.
Михаил Андреевич вежливо останавливает ее, говорит, что уже сбился со счета, сколько раз слышал эту историю от деда Саши. Зоя Владимировна извиняется за излишнюю болтливость, добавляет только, что он сам спросил об их состоянии.
- А что касается моей жизни, то она постепенно начала входить обратно в русло. Олечки становилось все меньше, воспоминания о ней в большинстве своем теряли четкость, сливались с фантазиями. Только операция оттиснулась в памяти до мельчайших подробностей.
Мальчики росли. Пашка тихоней был, Сашка сорванцом, но брата не обижал.
К нам котенок прибился – блохач беспородный. Мальчики от него без ума были. Да и нам с Васей понравился. Ручной котик. Любил, чтоб его гладили да на руках носили.
Мальчики его Леопольдом назвали, в честь мультяшного кота.
Он и году у нас не прожил.
Не знаю, как вышло, но видимо я, когда борщ варила, крышку на кастрюлю криво поставила, а сама в погреб пошла.
Вернулась: крышка на полу, а Леопольд в кипятке плавает.
Прямо в кастрюле его в огород вынесла, вылила и зарыла там. А мальчикам сказала, что убежал котик.
Они потом с неделю каждое утро выбегали во двор и звали его.
Больше до семьдесят девятого года занятного ничего нет. Все рутинное, обыденное. А вот в декабре семьдесят девятого я забеременела Машенькой.
Васька радовался.
Зоя Владимировна роняет очередную слезу, но Михаилу Андреевичу остается непонятной ее консистенция.
- Вовка к тому времени уже скальпелем научился пользоваться, так что могла я в более-менее нормальный декрет сходить. Могла… да не сходила.
В апреле на кирпичном заводе пожар случился. Троих рабочих балкой шандарахнуло, и Вася вытаскивал их по одному. Двоих спас, за третьим побежал и не выбежал. Когда пожарные приехали, там пламя уже апостолам пятки щекотало. Один из рабочих, видимо, в подвале спасение шукал, так там и изжарился: одежда в мясо вплавилась, а где не вплавилась – мясо от костей при одном касании отваливалось. От других пятерых, включая Васю, только кости обгоревшие и остались.
Их так в общей могиле и похоронили.
Помню, все уже начали расходиться поминать – поминали раздельно по семьям, - только мы с Петровной остались у могилы. Жалко мне ее стало. Все-таки она сына похоронила… останки.
Говорю ей: «Мама, Вася с Олечкой в лучшем мире, а с вами тут два внука остались, и в сентябре еще один или одна появится». Даже мамой назвала ее, перешагнула через гордость.
А она: «Я всех своих кровинок схоронила, а чья кровь в твоих детях течет, сам Господь Бог, наверно, не знает». Сказала и ушла.
Поминали во дворе. Люди лишнего слова не говорили. Молчали, ели, пили. От этого становилось только хуже. Хотелось услышать чье-то светлое воспоминание о Васе, согреть сердце осознанием, что мой муж был кому-то добрым другом, товарищем, да хоть и первой любовью, лишь бы знать, что ни одна я тащу это бремя утраты, пью из горестного сосуда.
Но они молчали. Лишь изредка кто-то просил что-то передать, да перешептывались, почему Васина мама не пришла.
Бывало, успокоюсь, посмотрю на мальчиков, на их заплаканные глаза и снова реветь начинаю. Особенно на Сашу больно смотреть было. Пашины слезы еще сносила, а вот Сашины… видела в нем Васю. Словно сам Вася оплакивал, что оставил нас так спешно, что не увидел Машеньку. Разумеется, ни он, ни я тогда не знали пол ребенка, только имена заготовили: Машенька или Мишенька.
Поминки закончились после обеда. Несколько девок остались помочь с посудой, но под конец, я их отпустила.
Сама все домыла, перенесла в летнюю кухню, села на пол и разродилась.
Зоя Владимировна глотает из горла.
Встает и, не сказав ни слова, выходит из бара в дождь.
Холодная вода ударяет в лицо, размывает слезы.
Она сходит с крыльца, поскальзывается, падает, подворачивает ногу, разбивает о ступеньку губы.
А потом из нее выходят сдружившаяся с водкой закуска.
С опустошением желудка, Михаил Андреевич подхватывает Зою Владимировну под руки, поднимает и заносит в бар.
Усаживает за стол. Приносит салфетки, вытирает ей губы.
А она сквозь слезы говорит:
- Машенька лишь на половину из меня вышла. Я смотрела на ножки, видела, что девочка, плакала, звала на помощь.
Потом подняла глаза, а в дверях Паша стоит, метает растерянный взгляд то на меня, то туда.
Но он быстро в себя пришел, побежал вызывать «Скорую».
А я все сидела и истекала кровью.
Мальчики через минуту уже вдвоем прибежали, но я выгнала их и велела закрыть дверь. Не хотела, чтобы они меня такой видели. Чтобы Машеньку такой запомнили. Лучше уж никакой.
Дурно мне было. Мерещилось, что ножки ее шевелятся, что изнутри меня доносится «мама». А потом я потеряла сознание.
Очнулась в больнице, обессиленная и во всех смыслах опустошенная.
Речь Зои Владимировны замедляется. И прямо на глазах Михаила Андреевича она засыпает.
Но толи в царстве Морфея ей не рады, толи она сама не настроена там гостить, в любом случае просыпается она еще до того, как Михаил Андреевич успевает позвонить в «Скорую помощь».
Она уверяет его, что с ней все нормально. Умалчивает про ногу и открывшиеся раны души.
Через пять минут они сидят за столом друг напротив друга и обедают. Бутылка обделена вниманием, забыта, но ненадолго.
- Вместе с Машенькой потеряла я и дар деторождения. Черт с ним. Все равно Вася обжился в моем сердце так, что не осталось в нем места для других мужиков.
Пока в больничке меня держали, Сука Петровна мальчиков к себе не взяла. Их Лариска с Леней приютили. У них Даша тогда уже упорхнула из родительского гнездышка, так что им за радость было с мальчиками нянчиться. И мальчикам у них хорошо было. Смена обстановки, все такое.
А еще у них жила кошка молодая. Они с мальчиками друг другу приглянулись. Беспрестанно играли. Привяжут нитку к бумажке и давай по дому гайсать.
Меня через неделю выписали.
Договорилась, с Лариской, что мальчиков к вечеру заберу, что сначала дом хочу привести в порядок. Говорила, а у самой перед глазами, как стою на коленях и оттираю от пола засохшую кровь. А Лариска говорит, не переживай, в летней кухне все уже убрано.
И вправду, она там порядок навела тем же вечером, когда я в больницу попала.
А потом началось новое, мучительно медленное вхождение жизни в русло.
Просыпалась, и ряьно шарила рукой по кровати, шукала Васю, надеясь, что его смерть – кошмарный сон. Обед через раз готовила на четверых. Во время стирки, ловила себя на мысли, что ругаю его за то, что он не кинул в тазик грязные вещи.
Но с каждым днем такое было все реже.
В конце лета Лариса сказала, что кошка их загуляла, так что пусть мальчики ждут котеночка.
Когда они об этом узнали, то у них было радости, как, прости господи, в жопе гадости.
Зоя Владимировна с Михаилом Андреевичем хохочут на пару.
- Вернее, это у Саши так было, а Пашины эмоции редко выползали наружу. Он все в себе хранил.
Окотилась кошка к декабрю. Всего два котенка. Одного мы забрали, а второго Хвостова. Мальчики сначала хотели назвать его Леопольдом, но потом решили, что это не красиво по отношению к тому Леопольду, поэтому дали ему кличку Мурзик. Что интересно, Хвостова тоже своего Мурзиком назвала.
Весной кролями разжилась.
Леня клетки для них сделал. Мальчики ему помогали – то пилу подадут, то гвозди растеряют.
Леня научил меня кролей забивать и разделывать, а я со временем передала навык Паше – Саша наотрез отказался этим заниматься, хотя им тогда уже было по четырнадцать.
- Это вы сейчас про какой год?
- Восемьдесят первый. А, это ты из-за четырнадцати лет запутался? Так про передачу навыка это я наперед забежала. Само собой я до конца восьмидесятых сама кролей свежевала.
Мальчики в восемьдесят первом только в школу пошли.
Торжественная «линейка». Цветы. Лица такие растерянные, даже у Пашки.
На первый месяц Наталья Степановна их за одну парту посадила.
В школе Сашино сорванство задышало полной грудью. Он за месяц перевыполнил годовую норму по дерганью девочек за косички. Стахановец. В прописях человечков рисовал. Это еще фантазию подключать приходилось, чтобы в них человечков разглядеть. Но в сравнении с написанными им буквами, человечки – все равно, что Джаконды всякие да Девочки с персиками. А читать из-под палки не заставить было. Да и с трудом ему это давалось. Читает слово «сук» и в конце случайно «а» добавляет. Сразу психи, слезы.
Паша же наоборот. Тихоня. Палочка к палочке. Если кружок, то точно циркулем. В пропись заглянешь – умиление.
Наталья Степановна все дивилась, как разительно они отличались друг от друга. И даже призналась мне, что боится, как бы Саша не испортил Пашу.
В том же восемьдесят первом Хвостова позвоночник сломала.
Я ее всего два раза осматривала: когда сломала, и когда к ней чувствительность начала возвращаться. Оперировали ее в Курске. Видимо, хорошо поработали над ней, раз на ноги смогли поставить. Но лучше бы не ставили.
Натерпелись мы в те дни. Мальчики – единственное, что у меня было. Я их ни в школу не пускала, ни дома одних не оставляла. На работу таскала, в кабинете у меня на виду сидели. А если мне на операцию надо было, отводила их к Ларисе.
Даже спали они со мной в кровати.
Один раз только помню оставила их на пару минут одних в доме, когда за дровами в сарай выскокла.
Слышу, закричал кто-то из них.
Вбегаю, смотрю, сидят на кровати.
Сашка ревет, а Паша в окно что на улицу уставился и говорит: «Там кто-то смотрел на нас».
Хватаю фонарик, соки́ру (она в хате стояла), выбегаю на улицу, свечу, а там…
Зоя Владимировна замолкает. Смотрит на водку, но стоит Михаилу Андреевичу потянуться к бутылке, как она отрицательно качает головой.
- Не сейчас. Свечу фонариком и вижу, под окнами снег весь вмят. Не так, будто кто-то топтался, а будто большой тяжелый шар там прокатился.
Без слов забрала детей и, держа сокиру наготове, пошли мы к Ларисе. Они нас без лишних вопросов приютили. И жили мы у них, пока эту суку в ее чертовом погребе не спалили.
В тот вечер она у Максимова девочку похитила. Мразь. Максимов тогда по домам с ружьем ходил, шукал дочку. Чудо, что никого не застрелил. Нас Лариска чаем поить только начала, когда он ввалился с ружьем наперерез. Весь в снегу, глаза красные, дышит тяжело. «Где она?», - говорит. Тут Сашка заревел. Максимов отвлекся, а Леня, улучив момент, бросился на него, повалил. Я только и помню, как на меня уставились два ружейных глаза, как посмотрела через них на меня бездна. Леня вовремя отвел ружье в сторону, иначе не дверца серванта, а моя голова разлетелась бы.
Не передать, что в то время тут творилось Ужас буквально пропитал воздух, закрался в каждый шорох, каждый скрип снега, каждый вырисовывающийся из темноты силуэт.
В марте от Хвостовой сбежал Егор Матюхин. Единственный ребенок, кому это удалось.
Он словно из ниоткуда появился на улице. Причем не на Первомайской, где Хвостова жила, а на Комсомольской, это сам знаешь – аж через две улицы.
Я только с перевязками закончила, когда его в больницу принесли.
Голый. Промерзший до костей. Лысый. Где должны быть гениталии – гладь, будто там никогда ничего и не было.
Но самым ужасным для меня стали слова Димки после вскрытия. Мальчик лысым был не потому, что его обрили, а из-за того, что у него волосяные фолликулы исчезли. Половые органы удалены все до единого, включая внутренние. Представляешь? На месте простаты – пустота, и ни единого признака, что она там вообще была. Даже на паху ни единого шрама, просто телесная гладь, как у куклы. Еще у него отсутствовала почка, печень в полтора раза меньше нормы, как и глаза. Следами от физического насилия можно было назвать только рваные раны – ему оторвали два пальца на левой руке и… язык.
Но умер он не сразу, а почти двое суток еще промучился.
Ленка убивалась. Денно и нощно сидела рядом с ним, ждала, что поправится.
После его смерти у нее началась каловая рвота. Не стану отрицать вероятность влияния произошедшего с Егором, но все же причиной рвоты было соустье. Сообщение между желудком и толстой кишкой. Начался заброс кала в желудок.
О ее недуге узнали много позже, когда Иван, муж ее, по пьяне говорить всем начал, что жена его говном блюет.
Ты и сам это знаешь. Алфенов, небось, сто раз уже рассказывал про свою Ниночку.
- То есть, ее рвота и случившееся с сыном – не связаны?
- Ну, с какой стороны посмотреть. Я думаю, что обрушившееся на нее несчастье лишь ускорило это. В больнице документов на всю ее родню не было, но кто-то из медсестер-старушек говорила, что Ленина мама ей рассказывала, мол, у ее бабки было нечто подобное. Но та бабка умерла еще до их переезда сюда.
Ночью после того как сожгли Хвостову, вся Чумовка впервые спала спокойно.
Мы вернулись домой.
Мальчики снова стали ходить в школу.
Паша и так все учебники перечитал, да на прописи пол ручки истратил. А вот Саша и букв половину забыл. От неуспеваемости спасло, что многие родители зимой не пускали детей в школу, а потом школа и вовсе на время закрылась.
Пришло распоряжение продлить учебный год до августа.
Сашка остаток лета с друзьями с утра до вечера гулял, а Паша домоседствовал.
Тогда они впервые подрались.
Саша Пашу начал ботаником дразнить. Разумеется не в моем присутствии. Пряники пару раз отбирал.
Вот Паша смекалку и включил.
Я им по шоколадной конфете как раз дала. Саша свою сразу умял, а Паша – нет. Он дождался, когда в доме никого не осталось, развернул ее, смазал низ водой и, не скупясь, посыпал молотым перцем. Дал высохнуть, завернул обратно и положил на письменный стол, а сам на кровати с книжкой улегся.
Через какое-то время забегает Сашка, видит конфету, хватает, разворачивает и целиком в рот закидывает. Смотрит на Пашу, жует, и улыбнуться пытается да не выходит.
Слезы из глаз как брызнули. Он на кухню, а воды нет. Я как раз несла ее от колонки. Захожу во двор, он на встречу. Увидел ведро, и чуть не с головой в него залез. И пьет, и плюется.
Я перепугалась.
Тут на крыльцо Паша вышел. Лицо каменное.
Не бери чужого, - сказал и уже развернулся обратно в дом, но тут Саша, все еще плюясь, на него кинулся.
Как сцепились да как покатились по двору. Еле разняла. Паша тогда головой о крыльцо ударился, кожу рассек, аж кровь текла.
Я и сама начала беспокоиться, как бы Саша мне Пашу не испортил.
Помню через год, как раз Мишку Лопухова прооперировала, осколки лобной кости извлекала…
- А дедом Игнатом тогда тоже вы занимались?
- Нет, у него по моему профилю ничего не было. А вот у Мишки тогда от камня на лобной кости трещина паутинкой расползлась. Так вот, прооперировала, прихожу домой, первым делом в туалет иду, смотрю, а оттуда дымок.
Стою, жду.
Открывается дверь, выходит гоголем.
Меня увидел, сразу назад попятился, животик у него, видите ли, скрутило. За уши его оттаскала, но так и не признался, где папиросу взял.
Паша из класса в класс отличником переходил, а у этого дневник кроме троек да двоек ничего не знал. Брешу. По физкультуре четверка была. Силовые упражнения он легко делал, а вот дыхалку папиросками подсадил. Он, паразит, с третьего класса курил постоянно. Я его и колотила, и чего только не делала. А ему хоть бы хны. Отвернешься – уже табаком пропах. Не понимал моих переживаний. У меня же сердечко Олечкино перед глазами стояло каждый раз, как эту гадость унюхивала.
А сколько от соседей понавыслушивалась. Он же все яблони на околодке, все кавуны, все дыни испробовал.
У людей одно время стали пропадать то курица, то гусенок, так через одного на Сашку думали.
Даже когда воровство прекратилось, все равно косо поглядывали.
А Пашу любили.
Бывало, его бабка какая-нибудь окрикнет и отправит к ней в огород кавунчик спелый пошукать. Награждали за такой труд его скибкой в полкавуна.
Со временем все это стало рутиной и превратилось в один нескончаемый день.
Операции, поправляющиеся пациенты, благодарности, безнадежно больные пациенты, слезы. Все эти чужие радости и страдания стали далекими для меня. Я зачерствела.
Хотя в восемьдесят шестом снова размякла.
Зашла к Лариске в кабинет, а она сидит и слезы льет. Я успокаивать ее начала. Говорю, мол, не знаю, что у тебя стряслось, подруга, но все будет хорошо. Но хорошо не стало.
У Лени диагностировали рак. Он в Курской больнице что-то проходил (там все же оборудование получше было) и заодно к венерологу зашел. Ни к нашему ж идти. Он Лариске не изменял, но боялся, что не поверит она в бесконтактное происхождение сыпи. Короче, венеролог Леню сразу отправил к онкологу, а тот заявил о необходимости срочной ампутации. Так что, пока я ее успокаивала, Леню оперировали.
Знаешь, зачастую у мужчин после ампутации полового члена развиваются фантомные боли, – она не спрашивает, а констатирует.
Михаил Андреевич отрицательно мотает головой. Он не знает, и знать не хочет.
- Вот и Леня до поры до времени не знал. Лариса рассказывала, он среди ночи просыпался и говорил, что там у него все в огне.
После ампутации я его всего один раз улыбающимся видела. И то улыбка та вымученной была. Он тогда спросил: «В Библии написано, что потерявшему срамной уд на небо путь заказан, это на христиан тоже распространяется или только на иудеев?». И добавил, что разницы нет, так как он коммунист, а коммунисты после смерти попадают в светлое будущее с завершившейся стройкой.
Зоя Владимировна вытирает одинокую слезу.
- В феврале восемьдесят седьмого Леня повесился. Извела его фантомная боль. Лариска так сильно любила его, что чуть следом не отправилась. Наглоталась таблеток, еле откачали. Сашка на похоронах плакал даже больше, чем их дочь. А вот Паша ни слезинки не выдавил. Признаться, меня иной раз его подобная безучастность пугала. Но учителя говорили, что это нормально. Все гении немного того.
Того, да ни этого.
Когда им стукнуло по четырнадцать, я сказала, что пора самим начинать кроликов разделывать. Вернее, сказала Саше, Паша к тому времени уже не раз наблюдал, как я это делаю. Но Саша отказался. Сказал, что есть их потом не сможет.
Зато Паша после того, как я забила кролика, взял нож и без моих подсказок все сделал как надо. Даже желчный пузырь не забыл из печенки вырезать. Это восемьдесят девятый.
Я в доме была, тетрадку с рецептами для закруток шукала. Тут Саша заходит, бледный, глаза навыкат, и говорит: «Мама, там Пашка кролика разделывает». Я отвечаю, что знаю, сама попросила Пашу об этом, что ему следовало бы с брата пример взять и хотя бы изредка матери помогать. А он мне в глаза глядит и дрожащим голоском: «Мама, он его заживо разделывает».
У меня земля из-под ног ушла. «Врешь!» - говорю, а сама вижу, что не врет. Кое-как встала на ноги и, пошатываясь, пошла во двор.
Между сараем и забором было расстояние в метр, он там предпочитал разделывать их, ссылаясь на тенек. Идя к нему, я впервые осознала, что это почти самое укромное место во дворе. Еще приметила, что под лестницей, на которую мы кролей подвешивали, чтоб кровь стекала – сухо.
Зашла туда. Паша меня только быстрым взглядом уважил, даже не перестав отрезать голову.
«Паш, а почему у него так много крови?»
«Я его как забил, сразу разделывать начал. – Лицо его на миг исказила какая-то неведомая мне досада. – Думаю, что время тратить, и не прогадал. Это только когда голову отрезать начал крови столько потекло, а до этого ее было как обычно».
Смотрела на него и чувствовала неладное.
Вышла оттуда, а перед глазами снова та мимолетная досада на его лице, когда он про забой сказал. У нас для этого был специальный колок приспособлен. И если Паша после забоя сразу пошел разделывать кролика, значит, в сарай колок не относил.
Осмотрелась – нет ни колка, ни капель крови.
Материнская любовь елейно защебетала, что если здесь крови нет здесь, значит, он там, на месте забивал.
Вернулась за сарай.
«Паш, а где колок?»
«Я не им забивал, а тем прутом», - сказал, и бросил взгляд на железяку прислоненную к забору.
Подошла я к ней, взяла в руку. Она так неохотно отлипла от земли и забора, словно сто лет к ней никто не прикасался.
«Мерзавец! Саша правду сказал».
«Мам, это всего лишь кролик».
Михаил Андреевич невольно вспоминает про исчезавшую у ее соседей домашнюю птицу и про Леопольда. Даже если Паша для убийств кота был слишком мал, то для воровства кур вполне годился. Он ловит себя на мысли, что не хочет знать, что Паша мог с ними делать, так же как не хочет спрашивать, думала ли о подобном Зоя Владимировна.
А она не думала. Она знает, что с домашней птицей – это проделки ее сына.
- Благо, за время работы я обзавелась некоторыми связями, так что тем же днем удалось отправить его на обследование в Карыжскую… больницу.
Михаил Андреевич подмечает, что она пропустила слово «психиатрическая».
Она чувствует это.
- Ты не представляешь, каково это узнать, что твой сын – ненормальный. Что вся его доброта – ширма, за которой скрывается что-то неизвестное. Но самое ужасное начинается лишь с осознанием этого. Я осознала, и мне стало страшно. За себя, за Сашу, за Мурзика. За всех.
В его глазах не было тех искр, которые я видела у изнасиловавшего меня психа. В них было нечто куда более страшное – пустота.
Все было сделано максимально тихо, но чумоские уши большие, а слух острый.
Повылупливались слушки. Их всякие Петровны на языках пригрели так, что те жирели как на дрожжах. Не успели Пашу до больницы довезти, как вся Чумовка уже шепталась, что он как Вовка Сударев на голову больной. Новый Иисус Чумовский. Второе пришествие.
В приемной я сидела как на ножах. Думала, где не досмотрела за ним? Разве хоть что-то в нем было антисоциальное? Отсутствие друзей, некая замкнутость, разве это не присуще всем гениям, как говорили мне учителя? Разве в помощи по дому или в том, что он приносил старикам воду от колонки, было что-то ненормальное?
Было.
Все это было не нормальным. Он вел себя, как те образцовые дети из книжек для первоклассников.
А его крокодиловые слезы?
Во время поддельного плача или смеха напрягаются совсем другие группы мышц. И если глаза еще можно обмануть, то зеркальные нейроны – нет. Поэтому его плач и не вызывал у меня эмоционального отклика. И уж точно нет смысла искать чего-то нормального в разделывании живого кроля.
Голова пухла от мыслей. Сначала я убеждала себя, что у него проблемы с психикой, тут же давила их аргументами в пользу его нормальности, а следом снова сыскивала отклонения от нормы. А потом вышел врач и сказал, что его нужно на время оставить у них.
Зоя Владимировна берет бутылку и выпивает прямо из горла.
- У них возникло подозрение, что у Паши пассивная социопатия.
Обознались хлопчики и через неделю диагностировали гебоидную психопатию.
Михаил Андреевич горбит бровь. Ваятелем его образа психопата был художественный кинематограф, пока он не посмотрел передачу о разношерстных классификациях диссоциального расстройства личности, там многих больных язык не поворачивался назвать психопатами. Они не Ганнибалы Лекторы и даже не Рэндлы Макмерфи. Они – Ваньки-Дурачки
- Гебоидная психопатия тоже была отклонена, а касательно нового диагноза не могли прийти к консенсусу.
Я была на их консилиуме. Сидела и слушала, как они перестреливались тирадами. Одни продолжали настаивать на гебоидной психопатии, другие говорили о шизофрении. Третьи склонялись к депрессии. Четвертые ухватились за травму мозга, когда услышали, о той драке с Сашей. Но я-то знала, что травмы не было. У него тогда и ушиба-то не было, только рассечение.
На первом консилиуме сошлись они только на его эмоциональной тупости. Они использовали термин «аффективное уплощение» - у меня сразу ассоциация с каким-то психическим аналогом рака. Но узнав, что под этим подразумевается бесчувственность, я облегченно выдохнула, пока не начала осознавать глубину понятия «бесчувственность».
Мы называем бесчувственными людей, которые не идут на уступки, не проявляют альтруизма, или в самых тяжких случаях клеймим бесчувственностью эгоистов.
Нет, это все не то.
Бесчувственность, это когда на похоронах отца ребенок лишь эмитирует скорбь. Когда подросток ломает кисти живому кролику, отрезает их, сдирает шкуру и только затем убивает его, не чувствуя сопереживания к страдающему зверьку.
Это когда ребенок не способен любить родную мать.
Бесчувственность – симптом Пашиной болезни, с определением которой у врачей не складывалось.
Жизнь обернулась адом.
Выходя из дома, я попадала под прицел косых взглядов. Иногда по ушам били вовремя или нарочито не успевшие оборваться пересуды. Шептались, что Вася не был отцом мальчиков. Что понесла я их от того психа. Что Сашка был похож на Васю лишь потому, что между Васей и психом тоже было множество сходств во внешности. Что Пашу таскают по тем же палатам, что таскали и его настоящего отца.
Потом заговорили, что и изнасилования никакого не было. Свекровь заявляла на лавках:
«Ни один мужик не сможет взять бабу против ее воли. Сама она ноги «рогаткой» перед ним сделала, а убачив Васю, претворилась, что насилуют ее. Я когда самый первый раз ее убачила, сразу поняла, что девка непутевая».
Несколько раз дети (по крайней мере, я надеюсь, что дети) полусухих коровьих лепех мне под фыртку накидывали; кто-то полугнилое яблоко средь бела дня на улице в затылок кинул, я аж упала; помидоры вытоптал; в туалет прямо в дырку бутылку с карбидом кинул – разукрасил и стены, и потолок.
Однажды Лариска услышала, как меня втихую несколько медсестер поносили. Гляделок она им не выцарапала, зато волос на густой парик точно выскубла. Лариска была в том меньшинстве, которое относилось ко мне как прежде.
Местные пытались попадать хоть на перевязку, хоть на операцию к Вове. В последнем он все еще на несколько голов был ниже меня, но такой спрос раскормил его самооценку. Хирург всея Руси. Уже через месяц он так зазнался, что здороваться со мной перестал. Самооценка жирела даже после ряда не самых успешных операций, с последовавшими осложнениями: кишечный свищ, спайки и несколько поддиафрагмальных абсцессов.
Трижды ему попадалась «корона смерти», и каждый раз пациент терял много крови. Одному охотнику он не стал удалять засевшие в легком дробины, а необоснованно ампутировал часть легкого. За глаза чумовцы его Доктором Смертью прозвали, но все равно шли к нему.
Из-за его ошибок к концу восемьдесят девятого года скончалось шесть пациентов.
Димка отразил все в отчетах о вскрытии, но видимо эти отчеты очень понравились больничным тарабашкам, потому что все они куда-то пропали из стола главврача.
А вот статистические данные тарабашкам не приглянулись. На них обратили внимание в Курске. И приехала к нам комиссия для выяснения причин роста летальных исходов.
Димка сказал, что все отчеты передал Елене Александровне.
Началось разбирательство, по окончанию которого Елена Александровна под ручку с Вовой отправились на скамью подсудимых. Там пути (как выяснилось) горелюбовников разошлись. Джульетта переквалифицировалась на швею. Больничный запах сменил рокот машинки Зингера. Зато Ромео отделался лишь потерей лицензии.
Устроился он на подработку в лесничество, но надолго не задержался. Не простили ему люди смерти малолетнего сына лесничего.
Уехал он из Чумовки.
Но вернемся к нам.
Сашка почти всех друзей растерял. Одни сами слухам поверили, другим родители запретили с ним водиться.
Постоянно приходил побитым. Первым в драку лез, никому не прощал дурного слова в его адрес, мой или Пашин.
А Пашу все лечили, вернее обследовали.
Со временем психиатры отвергли психопатию, травму мозга и депрессию, а сошлись на пубертатной шизофрении. Инцидент с кроликом объяснили гебоидным синдромом.
К лечению приступили лишь в январе девяностого года. Месяц купирующей терапии, три стабилизирующей.
Я узнала, что на период стабилизирующей его можно забрать домой, но… не знаю, испугалась. Я любила его, но любила и Сашу. Боялась за Сашу, хотя меня и уверяли, что поводов для этого нет, что Паша – их самый лучший пациент.
Но видя мое замешательство, согласились, что будет лучше оставить его в стационаре.
Навещала ли я его? Да, раз-два в неделю.
Плакала? Плакала. Рыдала. Просила прощения за то, что так поступила с ним.
Реагировал ли он на это? Да. Брал мои руки в свои, прижимал к лицу, целовал, окроплял слезами, говорил, что я правильно поступила, что он благодарен за это. Называл мамочкой. Наполнял слова любовью и вонзал мне в сердце.
Он изменился, стал нормальным.
Я видела это своими глазами, чувствовала, что его слезы настоящие.
В марте к нам домой пришла их директриса. Сказала, что когда его выпишут, постарается собрать комиссию, чтобы не оставлять его на второй год. Она верила в него, продолжала видеть потенциал гения, как и многие из учителей.
Домой он вернулся в начале мая. Зашел во двор, в котором с момента его ухода проклюнулась новая трава… исчезли клетки с кролями. Я подумала, так будет лучше. Он ничего не сказал, словно сам опасался ненароком разбередить то, что все еще было в нем, но находилось под могильной плитой медицинских препаратов, втиснувшихся в его ежедневный рацион. Шизофрению полностью не излечивают. Ее блокируют, запирают и сдерживают за счет пожизненного приема таблеток. Этакий злой пес, которого уводят в лес и сажают на короткую цепь. Но этот пес хитер. Он умудряется приманивать к себе зверьков и питается ими день за днем, год за годом. Он ждет, когда проржавеет цепь. И помнит дорогу домой.
Спасает лишь то, что пока ты принимаешь таблетки, ржавчина цепи не страшна.
Но иногда случается так, что нет никакого пса, есть лишь ошибочный диагноз.
Ты знаешь, что в психологическом портрете Чикатило Бухановский писал, что у убийцы не было ни умственной отсталости, ни психоза? Что три судебно-психиатрические экспертизы признали его вменяемым? У Джеффри Дамера из отклонений диагностировали только некрофилию. Но с каких пор любовь к мертвым дополнилась убийством и каннибализмом? Обвинитель Дамера доказал, что тот сознавал аморальность своих действий, что он их планировал.
Посчитай, у скольких серийных убийц нашли в голове злого пса?
Зоя Владимировна делает тяжелый вздох и, затушив разгорающиеся эмоции, продолжает.
- Не знаю, может сейчас что-то и находят, но тогда находили фигу.
Я не виню врачей. Психиатрия тех годов уступала по развитию нынешней. Да и как может кого-то винить мать, не распознавшая скверну в собственном ребенке?
Но, так или иначе, он вернулся домой.
Свозила его в Курск на заседание областной комиссии касательно его школьного вопроса. Он там всем нос так утер, что ему чуть и программу десятого класса не засчитали.
Жаль, нельзя было все так же просто и с моей репутацией в Чумовке решить.
Все эти слухи, взгляды пробивали брешь в стене моей защиты, только и успевала заделывать. Выплакаешься, напроклинаешься, и полегчает.
Были мысли уехать из Чумовки. Тут же не только мне, но и мальчикам доставалось. Особенно за Пашу переживала, вдруг доведут до рецидива.
Но если уезжать, то нужно было за пределы области, туда, где нет родственников чумовцев, чтобы сплетни запах мой не учуяли, да следом не примчались.
Но что-то сдерживало.
- А в Брянск к родителям? – Михаил Андреевич указывает на самый очевидный вариант.
- Куда? На кладбище? Папа умер, когда у меня еще и жабр не было. Мама узнала, что беременна после его смерти. Ему война треть печени откусила. Чудо, что вообще до сорок седьмого дожил. Иной раз думаю, не Иванов ли его оперировал, если нет, то все равно у хирурга того руки золотые были.
Мамы не стало в шестьдесят седьмом – я третий курс заканчивала.
А дом родительский мы с Васей продали еще перед свадьбой, чтобы было на что сыграть.
Так что был у меня в то время только один дом, до сих пор в нем живу.
Главврач новый не хотел меня отпускать. Змий. Находил нужные слова. Особенно любил поименно перечислять детей, которым я жизни спасла.
Да и мальчики мирились с тяжбами. Они даже дружнее стали.
А там уже и сплетницы частично познали беспощадность моей мсти. А мстя моя была о-го-го. Случалось, нужно кому-то из них укол поставить, так я брала шприц у медсестры и отыгрывалась. Если не умеешь должным образом ставить укол, то сначала можно шлепнуть по попе и сразу вколоть в место шлепка, пока от него боль не прошла. Я же звонко прикладывалась к целлюлитине, выжидала, пока пройдет боль и только затем медленно вводила иголку в мышцу.
Лариска назвала период моей мсти временем синих жоп. Они у меня после второго такого укола у кабинета стоя ждали. И завидовали тем, кто в мой адрес не подгавкивал, и, следовательно, дожидался своей очереди сидя.
Стало легче.
Отступили страхи. И я даже не заметила, в какой момент меня снова затянуло в топь рутины.
Больница – дом – огород – больница – дом – больница.
Подойдешь утром к календарю, начнешь отрывать страницу прожитого дня и думаешь, а точно ли это вчерашний день, может я сегодня уже сделала календарь тоще на лист?
Капуста скучилась в погребе, деревья облысели, выпал снег, и подкралось двадцать шестое декабря.
Я практически выползла из операционной после девятичасовой операции начавшейся ранним утром и узнала, что теперь гражданка новой страны.
А потом мандарины новый год и снова рутина.
В девяносто втором мальчики окончили школу и поступили в Курский сельскохозяйственный институт на агрономов.
С началом их студенчества я познала новое для себя страдание – одиночество. Стены – помнившие баритон Васи, его обращенные к Машеньке «ау, там кто-то есть?», смех мальчиков, - стали для меня чужими, холодными.
Лариса в гости заглядывала периодически, но стены от этого не делались прежними.
Все менялось лишь, когда приезжали мальчики. Дом полнился их голосами, рассказами о тяжбе студенческих будней, общажных клопах, и застенчивыми упоминаниями сокурсниц.
Потом они снова уезжали, оставляя меня наедине с холодными стенами.
На третьем курсе Саша так усердно готовился к сессии по агрономическим дисциплинам, что посеял свое семя в будущую жену.
Света Лисичкина из Щегров. Соответствовала фамилии – вылитая лисичка, рыжая, миниатюрная, но фигуристая, Сашка тут не дал маху.
Ну что, попортил девку – давай женись.
Да там, собственно, ни он, ни она, ни кто-либо еще против свадьбы не были.
Окончив третий курс, они ушли в академический отпуск. Переехали в Щегры. Саша оттуда в Москву поехал на заработки. Ремонтом занимался и получал на порядок больше, чем я со Светиными родителями вместе взятые.
В сентябре я стала бабушкой двух замечательных карапузов, - она широко улыбается, улыбка эта полна счастья, - Машеньки и Мишеньки.
Саша приехал за мной на купленном за собственные деньги подержанном «Москвиче» и повез знакомить с внуками. По пути забрали Пашу с его пассией, прикупили пару газетных рожков с семечками и в Щегры. Едем веселые, семечки грызем. Алиса рассказывает, как они с Пашей познакомились, а он краснеет, точно рак в кипятке.
Слушаю потенциальную невестку и тут взглядом цепляюсь за статью в газете. Начинаю читать, верчу рожок. Алиса заметила это, справилась что там. Я и зачитала вслух, что в Курске на территории такой-то стройки найден обезображенный труп молодой женщины. Дошла до подробностей – дурно сделалось, перестала читать.
Тут она мне рассказала, что это уже второй за год случай, а всего – двенадцатый.
У меня внутри все сжалось, и я посмотрела на Пашу непростительным взглядом. Он понял, о чем я подумала, а я поняла, что он понял.
А потом Алиса сказала, что первое такое убийство было совершено в конце девяносто первого года, и я себя прокляла.
В девяносто первом Паша в Курске не бывал.
Я еще раз посмотрела него, на этот раз уже виноватым взглядом нашкодившей собачонки. Он улыбнулся в ответ. Вернее растянул губы в двоечной имитации.
Я потом извинялась перед ним, когда наедине остались. Он сказал, что все нормально, что понимает. Вот только в голосе его слышалось другое.
Летом девяносто шестого у меня дома забурлила жизнь: Саша, Света, ревущие из-за режущихся зубиков внуки и Паша. С Алисой он тогда уже расстался.
Паша практику в колхозе проходил тут, поэтому два месяца гостил у меня, а вот с внуками всего три недели пронянчилась.
Саша со Светой и Мишенькой уже в машине сидели готовые ехать, а я все Машеньку расцеловывала. Словно чувствовала, что больше не увижу ее. Что не бывать в нашем роду Машенькам.
Миша говорил, что дочку в память о сестре назовет, так недели не прошло, как из Лены в больнице плод по частям вытащили. Чудо, что она после этого не утратила возможность рожать.
Дочка, внучка, правнучка - все Машеньки и все мертвы.
Ей стало плохо через три дня после того, как они вернулись в Щегры. Понос, но у нее он и так случался каждый раз, как новый зубик резался. К вечеру появилась рвота. Утром аналогичное началось у Мишеньки. Не могу винить врача, он сделал все быстро и по науке. Если бы не он, я потеряла бы обоих внуков.
Просто в Машеньке развилась большая колония Клостридий ботулизма – ублюдочных бактерий, выделяющих бутолинический токсин, который поражает нервную систему.
Известие об ее смерти сродни свинцу пронзило сердце.
Машеньку – дочку мою – кремировали, поэтому на похоронах внучки я впервые увидела детский гробик. Маленький – словно игрушечный, коробка для куклы. Веснушчатой куклы со Светиными глазками и холодным лобиком, о который я обожгла губы…
Прости.
- Ну что вы, не извиняйтесь. Если не хотите, не говорите об этом.
- Не хочу.
Какое-то время она молчит. Перелистывает в мозгу горестные воспоминания, бередит изорванную душу.
- Следующим летом у меня гостило на одного человека меньше.
Света, когда в дом зашла, сразу расплакалась. Она год сюда не приезжала. Вот и увидела фантомов прошлого лета.
А уже вечером мы сидели во дворе, ужинали, смеялись, смотрели, как Мишенька гонялся за курицами.
- А свекровь ваша, вы так и не помирились?
- Неа. Не помирилась. И на похороны ее не ходила, и в подготовке к поминкам участия не принимала. Даже ни разу к ее могиле не подступила. И в планах этого нет. Сбил с мысли.
- Вы про следующее лето рассказываете после смерти…
- Да, лето девяносто седьмого.
Саша к тому времени по связям с ремонта квартир перешел на стройку, причем прорабом. Света потом рассказала, что связи связями, а заплатить прилично пришлось. Правда, вложение быстро окупилось. Паша выпустился с красным дипломом и сразу стал агрономом в колхозе в Лесном. Лесное так странно расположено, что у них полей как кот наплакал, поэтому там упор на животноводство делали. Но молодой выпускник принес в их растениеводство свет науки. Мотался по научным конференциям, заключал договора на закупки новых сортов. В Лесном через год с каждого поля собрали в три раза больше урожая, чем у нас.
Он даже собирался отвести там несколько участков под селекционные работы.
С первых дней - командировки одна за другой.
Ему жилье в Лесном выделили, так он там с октября обживаться только начал.
Чудо еще, что у него «окно» появилось, когда Саша с семьей погостить приехали. Саша как раз объект сдал в Москве. Хвастался, что сам Ельцин на объект заглядывал, пьянющий. Так или иначе, гостили они у меня целых четыре дня.
Вздумалось им тогда на чердаке марафет навести, и нашли они там Васино ружье.
Саша сразу поехал, купил патронов, и пошли они в садок испытывать отцовское наследство. Сколько лет то ружье не ощущало тепла человеческих рук. – Она поджимает губы и мелко качает головой. – Саша всего раз выстрелил, и весь интерес его точно отдачей выбило. Сказал, оно для него очень слабое. Подаренное тестем ружье, мол, раза в два мощнее. И съязвил, что таким и зайца не подстрелишь. Мне обидно от его слов стало. Забыл он, сколько утятины по малолетству да зайчатины благодаря этому ружью попоел.
А Паша ружье и в руки брать не стал. Сказал, все равно охотником ему не быть. Лицензию на оружие не получить. Психиатра не пройти.
Вот так после одного единственного выстрела за восемнадцать лет ружье воротилось на чердак.
Через неделю дом снова опустел: Паша – в Харьков поехал, а те в Щегры вернулись.
Весной девяносто восьмого Паша в Ставрополье отдыхал и пока отдыхал, у него в Лесном жилье сгорело. В то время там напряжение часто скакало. Вот и доскакалось, что где-то проводку коротнуло. Весь его небогатый скарб сгорел.
Новое жилье обещали только к осени, так что он ко мне жить вернулся.
В июле Саша со Светой приехали. Без Мишеньки. Тот остался у деда с бабой.
Они извинялись, что внука не привезли, но очень уж им хотелось отдохнуть от него. Чертяки. Было у них в планах на следующий год Мишеньке братика или сестричку подарить, чтоб не скучал. Нет, Света в положении не была, только планы, так сказать, вынашивались. Это она мне рассказала, когда мы за готовкой борща языки под настойку чесали.
Павел вогнал топор в пень, окинул довольным взглядом дровяную кучу и пошел в летнюю кухню, манящую запахом борща.
Александр спал в доме. Его вчера рогатый дернул предложить соседу помощь в покосе сена. С шести утра они сбривали косами густую щетину с соседского поми́рка. К десяти солнце до боли подрумянило косарям плечи и грозилось пресловутыми солнечными тумаками. В ближайшее время Александра еще ожидало капризное нытье изнеженной прорабским трудом поясницы.
- Только хотела звать тебя, - сказала Зоя Владимировна, когда Павел вошел в кухню. – Силы остались огурцов малосольных принести?
- Мам, да пусть за стол садится. Сама сбегаю. – Света хмельной походкой вышла во двор.
- Что это с ней?
- Да так. Мы пока борщ варили, нечаянно остатки настойки приговорили.
Тем временем Света считала ногами ступеньки погреба. Со счета она сбилась на седьмой, и оставшиеся пять бегло прощупала спиной, затылком и плечом.
Лежа животом кверху раздосадованная ушибами и испачканным платьем она ударила ногой в стену. Из-под потолка полетели песчинки. Она стукнула еще раз. Вниз посыпались куски цемента, которым позавчера Павел заделал дырку из-под убранной балки. Почувствовав себя виноватой, она подставила табурет, собрала цемент и полезла вернуть его обратно в дырку.
Пашенька так старался, а я засрала.
Но прежде, чем довести сокрытие преступления до конца, она увидела в дырке пакет.
Куски цемента упали вниз.
Зашуршал полиэтилен.
Борщ стыл в тарелках так же, как стыло и терпение в Зое Владимировне.
- Заблудилась что ли. Ты начинай кушать, а я гляну, что она там делает.
Зоя Владимировна шустренько обогнула полдвора и не менее шустро стала спускаться в погреб.
- Света, доченька, с тобой ниче… Что случилось?
Света сидела, опершись спиной о стену. У ног ее лежал черный и целлофановый пакеты, перевязанные ниткой пучки волос, выдранные с мясом паспортные страницы, газетные вырезки и черно-белая фотография. В руках она держала тетрадные листы.
- Что это, доченька?
Света не ответила. Она протянула Зое Владимировне листы. Понурив голову, уткнулась лицом в грудь и зарыдала.
Зоя Владимировна начала читать.
«Я – убийца.
Почему? Потому что это интересно.
Почему женщины? Потому что они слабее мужчин.
Почему не дети? Еще не вечер.
Почему я завел этот дневник? Потому что воспоминания с годами блекнут, и потому что хочу, чтобы его нашли. После моей смерти. Нашли и ужаснулись. Первую девушку я убил 15.12.1992 в Курске.
Желание совершить нечто подобное уже давно гнездилось в моем сознании. Но в Чумовке совершить подобное было бы глупостью. Особенно после того, как я почти год прокуковал в психушке (спасибо, Саня, надеюсь, над трупом Машки поглумились некрофилы!), и теперь за мной был глаз да глаз. Я даже не мог больше свернуть шею сраному цыпленку, чтобы на меня не пала тень подозрения. Приходилось довольствоваться мухами – отрывать лапки и крылышки, а это все равно, что лечить ВИЧ подорожником. Первое убийство я планировал тщательно. Собирал информацию, узнал, что в 91-м году в Курске была убита школьница. Тело нашли утром на стройке. Убийца изнасиловал ее, потом задушил и срезал лицо. Его так и не поймали.
Не знаю, жив ли ты, но я благодарю тебя за то убийство и надеюсь, ты не обиделся, что я продолжил твою работу. Правда, я их не насиловал. Вернее насиловал, но не тем, чем это делают насильники, а облаченным в презерватив металлическим цилиндром размера среднестатистических мужских гениталий. Семнадцать жертв, из них шестнадцать – мои. Я остановился в феврале 96-го, когда милиция арестовала подозреваемого – того дворника. Чертовски приятно, когда за твои преступления осуждают другого, и еще приятнее, когда его за твои преступления убивают в тюрьме. Словно ты сам убил его. Убил, но перед этим оболгал весь его род. А потом было лето.
Мы скопом гостили у мамы.
Поставили с Саней новый забор, с его женушкой нянчили моих племянников, мариновали с мамой огурцы. А вот медом племянников я кормил в одиночку, без свидетелей.
Мише мед не очень понравился, поэтому Маша жрала за двоих.
Я особо ни на что не рассчитывал, просто слышал, что детям до полутора лет нежелательно давать мед. Кто же знал, что следствием этого «нежелательно» бывает паралич дыхания? Слава бактериям!
Саня рыдал, описывая ее предсмертную агонию, я тоже рыдал - психушка научила меня полярному выражению внутренних чувств.
Все верили искренности моих слез, хотя внутри я смаковал каждую крупицу испытываемой ими боли.
А потом я стал дипломированным специалистом. Агрономом в Лесном колхозе, с периодическими командировками по России, в Украину.
Если в Воронеже все еще числится пропавшей Олеся Воротнюк, возложите к коллектору в Центральном парке венок. К записи прилагается страница из ее паспорта.
В Минеральных Водах я провел месяц и расправился с двумя отдыхавшими ду́рочками. Это был единственный случай, когда я употреблял их в пищу. Милиция связывала их пропажу с местными джигитами, поэтому не утруждалась особыми поисками (себе дороже), а я тем временем жарил нежное девичье мясо на рафинированном масле «Олейна», предварительно вымочив его в минеральной воде.
Сумы, Орел, родимый Курск, Москва, Харьков, Липецк. В этих городах трупы были найдены. Прилагаю вырезки из газет и страницы из паспортов жертв. Еще вы найдете пучки волос двух хохлушек и москвички. На фотографии где я держу маленького ребенка – это Машенька, моя самая юная жертва.
Как хорошо, что уезжая в Минеральные Воды, я зарыл эти артефакты. Иначе бы все сгорело.
Я часто...»
От чтения оторвал донесшийся сверху голос Павла:
- Зря.
Он захлопнул двери погреба и сунул в ручки черенок тяпки.
Тяжело вздохнул, ощерился, обнажив зубы и десна, и с такой физиономией пошел в дом. Залез на чердак. Сдул со старого отцовского футляра пыль. Потревожил поросшие ржавчиной замки.
Через минуту спустился с чердака.
В руках его было двуствольное ружье.
Из бардачка «Москвича» он конфисковал упаковку патронов, прикупленных Александром в преддверии охотничьего сезона.
Два патрона тут же скормил изголодавшемуся оружию.
Вернулся к погребу. Оттуда слышалась песня скорбного плача в два голоса.
- У меня ружье, - начал он будничным тоном. – Сейчас вы спуститесь вниз, а я открою двери. Вы заткнете пасти и поднимитесь наверх, где я скажу, что делать дальше. Попробуете убежать или закричать – пристрелю обеих.
Женщины вышли в свет дня.
- Ты убил Машеньку.
За эти слова Света получила прикладом в рот.
После боли испытанной от прочтения записи, выбитые зубы не вызвали слез.
- А сейчас медленным шагом идем в дом.
Десять метров двора, метр крыльца, полтора сеней и они зашли в кухню, где проснувшийся Александр успокаивал ноющую поясницу мазью.
- Что тут…
- Заткнись и не двигайся! Вы – к нему. Отойдите к стене.
- Брат, ты чего?
- К стене я сказал. – Он окинул каждого испытующим взглядом. - Скажи спасибо этим дурам за то, что больше не увидишь сына.
- Что ты несешь? Зай, что с лицом?
- Саш, он отравил Машеньку. Он…
- Что? Что ты говоришь? Паш, в чем дело? Зачем тебе ружье?
- Скажи ему зачем.
Ствол ружья обратился к Зое Владимировне и снова вернулся к Александру.
- Он псих, сынок. Его не вылечили. – Она всхлипнула. – Он убил Машеньку и хотел убить Мишеньку. Он убивал девушек.
Александр подался вперед, но его одернула Света.
- Умница, придерживай его. А ты не дергайся. И сразу хочу расставить все точки. Я не сомневаюсь, что вы дружите с математикой и понимаете, что в двустволке два патрона, а вас трое. Поэтому знайте, в
случае чего я сразу стреляю в Сашу. А вот в кого потом? Мама, тебе пятьдесят лет, как бы возраст уже берет свое, но ты работящая смолоду, так что сила есть. Света у нас девка юная, тяжелее Сашкиного
хрена в руках ничего не держала. Хотя нет, держала, - и, эмитируя детский голос, закончил, - дохлую Машеньку.
- Ну и мразь же ты.
- И каково быть родным братом мрази?
- Мерзко!
В ответ Павел лишь рассмеялся. Затем обратил взор на мать.
Помнишь, когда мы ехали в Щегры, и ты, прочитав в газете об убийстве девушки, сразу подумала на меня? Помнишь тот взгляд, который вонзила в меня? А ведь я тогда подумал, что ты все поняла. Но потом твой взгляд изменился. Ты просила у меня прощения. В тот день я понял, что вы еще тупее, чем кажитесь.
Даже те врачи из психушки. Они лечили меня от болезни, которой не было, которую они сами себе внушили.
Вы ищите зло по темным углам, шкафам и под кроватями, не замечая, что оно рядом с вами, на свету.
Треть Чумовки говорит, что Нинка была монстром, чудовищем как в кино. Им просто страшно признать, что она была таким же человеком из плоти и крови, как они. Что обычный человек может похищать и убивать детей. Что чудовища среди них, что они ходят на двух ногах, говорят «привет», дают или берут в долг, учат детей, отпускают грехи, молотят зерно. Нет, такие монстры слишком страшные. Лучше придумать желеобразного монстра, лучше пусть он ворует детей, чем это будут делать люди.
Но на самом деле монстры встречаются только среди людей.
Когда волк задирает зайца – это природа.
Когда мальчик свежует живого кролика – это страшно. Это значит, что его братец подсмотрит и побежит жаловаться мамочке.
Сука. Я из-за тебя потерял почти год жизни.
Павел чуть приподнял ружье и выстрелил в голову Александру, с которым когда-то делил лоно матери.
Света завизжала.
Зоя Владимировна закачалась на ватных ногах.
- Он сейчас там вашу Машку обнимает, а ты тут слезами давишься. – Цокнул языком. – Несправедливо.
Направил ствол Свете в лицо и спустил курок.
Ружье плюнуло, оборвав еще одну жизнь.
- Мда. Слабовато. Даже мозгами не брызнула. – Он посмотрел на Зою Владимировну. – А это, мам, чтобы тебе обидно не было, что обделил.
Он подошел к ней и ударил прикладом в ухо.
Переломил ружье. Вытряс гильзы, вставил новые патроны.
- Зачем вы все засрали? Записи должны были найти через много лет! А сейчас-то что? Соседи, небось, ментов уже вызвали. Они приедут, а тут три трупа всего. Ну я еще, может, мента-второго пристрелю. И все.
Почитают они записи. Я-то планировал много таких записей. Даже не записей, а полноценных дневников. По одному в год. Прятать в разных местах. Делать указания на местонахождения других дневников. Я хотел красоты, загадки, но вы все засрали.
А теперь меня или застрелят или арестуют, признают невменяемым и запрут в психушке до глубокой старости.
Он наставил ствол в лицо матери, и она во второй раз в жизни ощутила на себе холодный, безразличный взгляд оружия. Увидела бездну.
- Что у вас тут…
В дверном проеме соляным столпом застыла Лариса.
Павел картинно повернулся на пятках на сто восемьдесят градусов и выстрелил от живота в живот нежданной гостье.
Лариса согнулась, попятилась и исчезла из поля зрения Зои Владимировны.
Павел пошел следом.
Где-то вдали завыли сирены.
Лариса лежала на спине у крыльца, кричала и закрывала руками живот.
- Вы поили нас вкусным чаем, спасибо, - сказал он и нацелил ружье ей в лицо.
Улыбка растянула его губы, а палец нажал на спусковой крючок.
Грянул выстрел.
Но за полсекунды до этого на Павла накинулась Зоя Владимировна. Дробь разворотила землю в двух дюжинах сантиметров от Ларисы.
Зоя Владимировна била, царапала, пыталась укусить. Но куда пятидесятилетней женщине тягаться с двадцатитрехлетним мужчиной?
Он схватил ее за пальцы, заломил их, выкрутил и одержал победу.
Вой сирен оповещал, что милиция совсем близко.
- Тупая сука! Думаешь, они успеют вас спасти?
Перехватив пальцы в левую руку, он отступил назад. Манипулируя через боль заставил Зою Владимировну согнуться буквой «г» и ударил ее ногой в живот, после чего потащил к пню.
На середине пути она попыталась вырваться. Павел одним движением выломал ей пальцы.
У двора завизжали шины.
Он ударил ее по ногам. Она упала.
Он выдернул из пня топор, положил на его место ее руку и придавил ногой сломанные пальцы.
Хруст, а за ним сотканный из всех видов боли вопль.
- Говорят, не повезет, если у хирурга ручка пропадет, - напел он и опустил топор на середину ее предплечья.
Предплечье располовинилось, но только после второго удара.
Во двор вбежали два милиционера.
- Брось топор!
- Отойди от нее!
Закричали они вразнобой, беря его на прицел.
Топор глухо стукнулся у ног Зои Владимировны.
Павел сделал шаг вперед, и ему приказали остановиться.
Один из милиционеров подбежал к Ларисе. Другой, держа перед собой пистолет, двинулся к Павлу.
- На колени, руки за голову!
- Кровь хлестала из культи. Боль жгла и руку, и голову, и душу.
Кричала милиция, кричала Лариса, а Паша смеялся. И тут я поняла, что он прав, его признают невменяемым и отправят на лечение. Он уже один раз убедил врачей в своей нормальности, что могло помешать ему убедить их в обратном?
Я не могла позволить этому чудовищу жить после всего того, что он сделал.
Я взяла сокиру и стала подниматься на ноги.
Милиционер что-то орал, но я не понимала его слов.
Из последних сил я отвела руку в сторону и ударила. Справа, снизу вверх, наискосок, в шею.
Где-то далеко-далеко стали раздаваться хлопки.
Я смотрела, как хлестала из шеи кровь, как Паша упал, как из него выскочила сокира.
Смотрела и думала, что мы разворошили осиное гнездо, что эти осы очень злые и что они жалят точно пули.
Зоя Владимировна плачет в последний при Михаиле Андреевиче раз.
Он смотрит на нее и понимает, что это не просто история – это исповедь. Исповедь женщины породившей монстра. Исповедь матери убившей сына. Матери пережившей своих детей.
- Три пулевых ранения: два сквозных и одна пуля в плече. Меня буквально вытащили с того света в родной больнице, так и не дав свидеться ни с мужем, ни с сыном, ни с Машеньками. Ларису доставили в
Карыжскую больницу, где тоже благополучно, насколько это было возможно, залатали. Главное, что жива осталась. Гинеколог с катетером в боку – это не хирург без руки.
Ее губы смыкаются на бутылочном горлышке.
Михаил Андреевич смотрит, как остатки водки утекают в женщину, которой не чужд алкоголизм.
Опустошив бутылку, она встает и уходит. Без слов. Не бросив на владельца бара даже прощального взгляда и умолчав о двух немаловажных вещах.
Что в Карыжской психиатрической больнице по сей день находится на принудительном лечении пациент, который не может поворачивать голову больше чем на шесть градусов. Однако лечат его лишь в отчетах. На самом деле мэтры психиатрии пытаются найти в его голове злого пса, но пока что они лишь впустую тратят бюджетные средства.
Значит, ее истории – не исповедь в убийстве сына.
Анализ подтвердил, что Павлу она с точностью в 99,9% приходится матерью, а Мише – бабушкой. При этом выяснилось, что у Павла и Миши разные Y-хромосомы.
Зоя Владимировна через суд получила необходимые образцы от Руслана Дёмина – родного брата изнасиловавшего ее психа.
Будь проклята надежда на лучшее, затмевающая рационализм.
Y-хромосомы Павла и Дёмина совпали на девяносто девять процентов.Автор - Андрей Миля
Текущий рейтинг: 84/100 (На основе 131 мнений)
