(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Ночь птичьего молока
Вывеска новогодней ярмарки, вознесенная к небу на добрый десяток метров, неоновой радугой изогнулась над площадью, и Василий Семибратов, памятуя, что на часах уже восемь вечера, а подарка для жены все нет, припустил навстречу ярмарочной толчее.
Он прорвался к павильонам, лавчонкам и лоткам, влился в тесную струю покупателей и пошел крутиться колесом возле пестрых прилавков, справляясь о ценах, вертя в руках безделушки всех сортов и пререкаясь с сонными и злыми продавцами.
А потом реальный мир вдруг сдвинулся куда-то, сместился на второй, а то и на третий план, и тогда засверкали, одурманивая и ослепляя, всевозможные прелести и чудеса. Горками китайских фонариков рассыпались упругие мандарины, а дальше — ананасы из Вьетнама, как чучела голов медвежьих, застыли в ожидании, и яблоки такие, будто лампочки внутри горят — с ума сойти! — а дальше — сочные бананы, как батоны — каждый весом в полкило, а дальше — тульские и вяземские пряники, пирожные и торты, торты вафельные, плоские, и с розами, и с зайцами шоколадными, а дальше — кофе «арабика», «сантос» и «кенийский», запах умопомрачительный, на части разрывает, бомба, а не запах! — а дальше — розы и тюльпаны, лилии, гвоздики, астры, и толкотня такая, хоть ребра ближнему ломай, а цены — э, да что тут говорить!..
Семибратов на секунду останавливался, ошалело глядя то вправо, то влево, беззвучно шевелил губами, повторяя немыслимые цифры и волшебные названия, но люди хищно напирали на него и проталкивали дальше — от прилавка к прилавку, от павильона к павильону, так что в конце концов Василий, злой на себя и на других, забился в узкий простенок и замер, горестно соображая: «Ну вот, я так и знал — ни черта здесь нет. Кутерьма, орут кругом...»
— Браток, может, возьмешь? Недорого отдам.
Семибратов дернулся, точно задел ненароком зажженную сигарету, и тут заприметил подле себя человечка неопределенных лет, без броских черт лица, однако с огненной, косматой бородой.
Человечек что-то прятал под полой потертого, выцветшего плаща, а сам просительно тянул из куцего кашне худую шею и ни секунды не стоял на месте — ноги его выделывали какие-то цыплячьи коленца, плечи мелко подергивались в беззвучном смехе, а руки, засунутые под плащ, ходили ходуном, как поршни малого паровичка.
— Ну так что же? — не унимался человечек. — Берешь?
— Погоди, — рассеянно остановил его Василий Семибратов, — погоди... Шустрый ты какой, однако. Ничего толком не рассказал, ничего не показал... Да мало ли, что ты мне подсунуть хочешь!..
— Нет! — убежденно затараторил человечек. — Товар первостатейный, такой еще поискать, а может — и вообще не сыщешь! Это тебе не финтифлюшка какая — фьють! — и готова: поломалась. Нет! Вещь железная. Можно сказать, вечная вещь!
— Ишь ты, — усомнился Семибратов. — Что ж там у тебя такое?
— И не говори! — Человечек залихватски подмигнул и выхватил сверток из-под полы. — Пальчики, браток, оближешь. Ей-ей! Ну-ка! Гляди сюда!
Он рванул газету, комкая ее на лету, и встряхнул перед оторопевшим Семибратовым обыкновенной, местами потертой скатертью.
Была она невелика в размерах и по краям изукрашена петухами.
— Скатерть... — уныло и разочарованно констатировал Семибратов. — Да к тому же и не новая... Ты что, издеваешься надо мной? Мне для жены подарок нужен! Понимаешь? Ценный! Хоть и не очень дорогой...
— Вот-вот! — довольно пискнул человечек, и плечи его затряслись еще сильнее. — Об том и речь! Ты не смотри, что старая... Зато товар-то какой!.. Железная вещь. Скатерть-самобранка! Чуешь?!
— Чего-чего? — возмутился Семибратов. — Самобранка? Ха! Да ты бы врать хоть научился. Совести в тебе нет.
— Вот она, скатерть-то, — осклабился человечек, ничуть не смутясь. — Ей что ни прикажи — вмиг исполнит.
— Да будет тебе, — вздохнул Семибратов. — Придумай что-нибудь пооригинальней. Транзисторную мясорубку, например, или атомные щи... И что это тебя к старине потянуло?
— Господи! — всплеснул руками человечек, начиная нервничать. — Ведь говорю — работает, как новая! Вот хоть сейчас покажу!..
— Ну, валяй, — согласился Семибратов.
Человечек воровато огляделся, затем ухнул, молодцевато притопнул и одним взмахом руки расстелил на асфальте скатерку, которая вмиг расправилась, напружинилась вся и застыла, радуя и удивляя глаз своей гладкой, без единой морщиночки, поверхностью.
Петушки на краях встрепенулись, вскинули головы, распушили хвосты и, казалось, готовы были тотчас закукарекать, хлопнуть крыльями по бокам и, сорвавшись с места, горделиво прогарцевать по всему пустому скатертному пространству, как по площади, сплошь обсыпанной сахарной пудрой.
— Ну-ка, скатерть-самобранка, чудеса творящая, накорми-напои, враз исполни волю мою! — дурным загробным голосом простонал человечек, совершая пассы, как во время заплыва брассом, сложенными лодочкой пятернями. А потом, обернувшись к Семибратову, снисходительно осведомился: — Заправляться-то чем будете?
— Мне много не надо, — усмехнулся Василий. — Чайку, если можно, ну и пончиков с пяток. Озяб я что-то.
— И отлично! — вскричал человечек, как будто именно вот это и рассчитывал услышать. — За работу, родимая, ну-ка! Давай не скупись!
И разом что-то стукнуло, негромко звякнуло, будто лопнула струна на расстроенной мандолине, повалил неведомо откуда дым, а когда над скатертью разъяснилось, увидал Семибратов, к своему великому удивлению, и вправду чашку с душистым чаем и блюдечко с пятью пончиками, покрытыми волнующей хрустящей корочкой.
— Батюшки! — только и смог прошептать Семибратов и на всякий случай, как водится, протер глаза, но видение не исчезало. — Неужели и впрямь?
— Да вы пейте чаек-то — остынет, — заметил человечек. — Я же говорил: обмана никакого.
Семибратов недоверчиво надкусил пончик, прожевал, затем пригубил чашку и сладостно зажмурился.
Через минуту он только облизывался и с сожалением глядел на опустевшую скатерть.
— Н-да, — сказал он после некоторого размышления, — тут, пожалуй, все честно. Впрочем, чай да пончики — эка невидаль! Вот был бы, положим, кокосовый орех или шашлык по-кавказски, или индейка с черносливом... Вот тогда — да! А так, по мелочам — даже как-то и неинтересно...
— Ладно, — согласился человечек. — Это можно. Ну-ка, скатерть!
Семибратов и глазом моргнуть не успел, как все его заветные мечты вдруг материализовались и лакомо застыли в двух шагах от него.
— Ну так что, браток, берешь или нет?
— Беру! — решительно сказал Василий Семибратов, предчувствуя, как завистливо зашепчутся приглашенные на сегодня гости. — Сколько?
— Двадцать пять.
«С ума сойти! Задаром ведь отдает!» — восторженно подумал Семибратов, отсчитывая деньги, но потом вдруг остановился и строго глянул на своего благодетеля.
— А откуда у вас скатерка-то эта?
Человечек будто только и дожидался подобного вопроса. Он состроил глуповатую гримасу и простецки ухмыльнулся, пожав плечами.
— Не информирован. Да и не интересовался. Давно она у меня. А вот откуда — шут ее знает.
«Врет, подлец! — обрадованно подумал Семибратов. — За версту видно, что врет. Ну да ладно, пусть хоть украл — меня это нынче не касается. Ведь главное — такая вещь!.. Ай да Семибратов!»
— Но всю эту снедь... Во что сложить?
— Не извольте беспокоиться, — ободрил человечек. — Сгинь все! — повелительно вскричал он. — Обелись!
Мигом на скатерти ничего не осталось.
— Ну, с богом, — сказал человечек, ласково сворачивая скатерть. — Желаю счастливо отпраздновать. Только учтите: вещь тонкая, приятственного обращения требует. Без перегибов и нажима. С наступающим!
Он передал сверток Семибратову и, весь передернувшись, разом исчез.
— С наступающим, — эхом отозвался в пустоту Семибратов и скатерть на всякий случай спрятал за пазуху.
Он выбрался из закоулка, несколько секунд глядел на витрины, прислушивался к выкрикам, несшимся отовсюду, и вдруг диковато хохотнул и показал всем язык — мол, знайте наших! — а затем пошел расталкивать толпу.
Он выскочил на площадь, крутанул в переулок и полетел не чуя ног домой.
Дорога дальняя; конечно, можно на трамвае или — коли шиковать по-крупному, с размахом, безоглядно, в соответствии с моментом — на такси, но слов нет, до чего хотелось Семибратову подольше чувствовать себя единственным владельцем эдакого чуда, и потому он выбрал пеший ход, лишь временами останавливаясь у какой-нибудь глухой подворотни — тогда скатерть, повинуясь его воле, разворачивалась, распрямлялась, извлеченная на мороз, и, точно по волшебству? — а может, и впрямь по волшебству? — возникали на ней стопочки с различными наливками и ломтики лимонов — их Семибратов со знанием дела отправлял в желудок, крякая и причмокивая всякий раз, и только после этого, с тихой радостью на душе, отправлялся дальше.
И по мере того, как приближался он к своему дому, в голове его созревала удивительно простая, но вместе с тем значительная мысль, вернее, целый праздничный набор мыслей, в чем-то одинаковых и следующих неотступно одна за другой:
«Ну, уж теперь я точно заживу по-человечески. Бесплатный стол, понимаете ли, пей-ешь чего душа пожелает! Сказка!.. Денег останется куча! Тут-то я и телевизор, наконец, цветной куплю, японский — видео с порнухой! — и магнитофон хороший, импортный конечно, и костюмов себе нашью — на каждый день по костюму, и квартиру новой мебелью обставлю, да не какой-нибудь, а все импортной опять же, наимоднейшей, в кооператив блатной вступлю, чтоб было комнат пять-шесть, книги у барыги подберу толковые, ковры кругом настелю — пусть все видят, что и мы не лыком шиты! с ускорением живем, по перестройке! — и картины по стенам развешу, а жене я шубу куплю соболиную, броши всякие, колечки да браслеты, а там, глядишь, и на автомобиль поднакопится — эх, вот красота начнется, все от зависти лопнут, только и разговоров будет: «О, Семибратов не простак, живет умеючи, законно, ему палец в рот не клади! — а все почему? — да потому, что скатерть-самобранка у него есть, чудо, жар-птицу в руках своих держит, заработал, понимаете ли, заслужил!..»
Наконец добрался он до дома и встал, гадая, явились гости или еще нет, — от этого зависело многое, и в частности, в какой форме следует подать свое приобретение.
Семибратов форме, пусть даже пустяковой, всегда придавал немалое значение.
Как говорится, знал, что делал.
Налетел порыв холодного ветра и взмел возле ног Семибратова легкую поземку.
Василий поежился и счастливо хихикнул. Потом толкнул парадную дверь и вошел в подъезд.
В подъезде стоял терпкий елочный запах и весь кафельный пол был усыпан зеленой хвоей, в тусклом свете лампочки похожей на кучки обгорелых спичек.
Засунув палец в отверстие почтового ящика и не обнаружив никакой запоздалой корреспонденции, Семибратов беззаботно засвистел, достаточно фальшиво выводя мотив какой-то модной песенки, которую трижды на день передавали по радио вот уж целую неделю, затем еще раз ощупал заветный сверток и лишь тогда направился к лифту.
Однако лифт не работал, так что Семибратову пришлось пешком подниматься на шестой этаж, и на всем пути его преследовал одурманивающе-сочный запах елок, а из квартир тем временем летели музыка и шум предновогодней суеты.
Возле своей двери, тяжко отдуваясь, Семибратов чуть замешкался, прислушался, потом довольно крякнул и вонзил в замочную скважину ключ с подвешенным брелком — космической ракетой на цепочке, полтора рубля ценой.
Он на цыпочках вошел в переднюю, неслышно притворил за собой дверь, скинул на вешалку, забитую чужими манто и разностильными дубленками, свое старенькое, в мелкий ворс, пальто и кроличью — под пыжика — ушанку и с воплем: «Катенька, а вот и я, что я тебе принес!» — влетел в столовую, она же спальня и она же кабинет, — где за раздвинутым столом, выглядывая из-за фужеров, пузатого электросамовара и свечей, торчали улыбающиеся головы гостей.
Тут все повскакали с мест, едва не своротив разряженную до потолка елку, и, строя умильные гримасы, разом затараторили:
— А вот и сам, а вот и сам!..
— Ну почему так долго, друг любезный? Ведь — согласись — не очень-то прилично...
— А я тут, знаешь, всем наговорил, что ты, приятель, к ночи заблудился!.. Уже того-с, должно быть, — вот и заблудился...
— Тихо, граждане! — сказал Семибратов твердо. — Ничего страшного. До Нового года — почти два часа. А Катенька знает, почему я задержался. Я подарок ей искал. И, поверите, нашел! Вы сроду ничего такого не видали. И — р-раз!..
Он с разбойным видом ухмыльнулся, выхватил спрятанную за спиной скатерть и развернул, взмахнув ею, будто флагом, над головой.
— Н-эм... скатерть... — разочарованно-уныло констатировал кто-то.
— Васенька, она льняная? Где достали?
— А вы взгляните-ка на петухов! Это же роскошь! — раздался мужественный баритон. — Крестьянские узоры, народный орнамент!..
Супруга Семибратова молчала, и на лице ее ясно было написано не то чтобы презрение к мужу-простофиле, но некое разочарование, сплавленное со злостью, — дескать, нашел чем похваляться, подумаешь, скатерть — эка невидаль, даже в такой чудесный праздник не мог придумать ничего путного, а ведь к себе, поди ж ты, и забот, и ласки требует... Срамиться только и горазд... Растяпа!
— Катенька, — томно сказал Семибратов, — ты не думай... Я обегал весь город...
В комнате повисла неловкая тишина.
— Ты не думай, — повторил Семибратов и вдруг хитровато улыбнулся. — Этот Новый год мы отпразднуем так, как никому не снилось. Это — чудо, то, что я принес. Я скатерть-самобранку купил! Понятно?!
— Чего-чего? — протянул недоверчиво кто-то из гостей. — В наши-то дни и волшебство?
— Именно! — воскликнул Семибратов. — Я тоже поначалу не поверил. А потом... Э, да что там объяснять!.. Сейчас вы сами убедитесь!
Он быстро подошел к столу и, прежде чем кто-нибудь успел опомниться, поспешно и не церемонясь принялся переставлять прямо на пол, под ноги собравшимся, бутылки, холодные закуски, тарелки, чашки и торты. Потом расстелил на пустом столе скатерть-самобранку и, широко разведя руки, с видом гастролирующего факира от Москонцерта, повернулся к гостям.
Кто-то хмыкнул, глядя на него, кто-то, вздохнув, пожал плечами, женщины зашушукались и невольно попятились, а верная Катенька только качнула головой и смиренно-жалко, будто извиняясь, улыбнулась...
— Что же вы стоите? — несколько опешив, проговорил Семибратов. — Вот оно, чудо, перед вами. Давайте приказывайте, требуйте — возражения не будет, нечего стесняться! Любой деликатес, любой напиток...
Минутное оцепенение прошло.
— А что она умеет?
— Да все, что пожелаете! Не верите?
И гости воспрянули духом.
— Хочу икры. Зернистой. Килограмм, — изрекла плюгавая девица, раскуривая сигарету «Кент».
— Слыхала, скатерть?! — гаркнул Семибратов. — За дело, старушка!
Звякнуло, пшикнуло, запахло рыбным магазином, и на столе возникло блюдо, доверху заваленное икрой.
Икра была отборная, не на всех официальных банкетах такую сыщешь.
— Ой! — то ли испуганно, то ли восторженно вскрикнули гости. — Неужто настоящая?
— Проверьте! — царственно предложил Семибратов.
— Но, простите, откуда? — В углу сидел некто, жевал мятный пряник и был полон сарказма. — На пустом ведь месте... Я все видел!
— То-то и оно! Волшебство, товарищи, чистой воды волшебство!
— М-да, — донеслось с другой стороны стола, — оно, впрочем, конечно такой уж век. Нынче в газетах каждый день о чудесах трубят... И не надоедает.
— Ну, а коли так, — улыбаясь, сказал Семибратов, — валяйте, друзья! Бесплатное удовольствие. Аттракцион для всех!
— Хочу индейку, в ананасах! — тотчас раздалось, будто выстрел.
— Хочу заливного поросенка!
— Побольше...
— Да чтоб совсем уж прямо вот такое!..
— А мне бы... Ах!..
— Хочу, товарищи, хочу!
И через пять минут стол ломился от яств, и возникали все новые лакомства, новые чудеса кулинарного искусства, приправленные фантазией гостей, а гости, в раж войдя, надсаживались до хрипоты.
Семибратов же только ухмылялся, довольно потирал руки и бегал вокруг стола, взгоняя страсти до предела: «Хочу — могу, ну и хоти, не медли!».
Но наконец все утомились.
Красные и потные, они уселись на свои места, схватили вилки, ложки и ножи и принялись накладывать в тарелки всяческую снедь, чтобы тотчас набить себе рты, запивая заморскими винами, безалкогольными настойками и коньяками, и, не прожевав как следует одно, с голодной жадностью наброситься на новые куски.
Это был пир — ужасный и восхитительный.
Раблезианский пир. Чумной.
— Где скатерть-то достали, ик?
— Да с рук купил...
— И много было, ик?
— Одна-единственная.
— Врете, батенька, заливаете? Небось в магазине, из-под прилавка, да? По старой памяти, на экспорт? Да?
— Да нет же, право...
— А заплатили сколько?
— Двадцать пять.
— Целковых?
— Ну, естественно!
— Вот видите! Вот видите! За уникальную-то вещь сдерут — ого-го, подумать страшно!.. Сказать не хотите — ладно. А еще называется — друг...
— А что? — встрепенулась какая-то дамочка с лицом эмансипированной матрешки. — Вот ведь здорово-то, а? В любом магазине — по скатерти-самобранке... По чуду на каждом углу! Все были б сыты до отвала.
— Нет, такого и не ждите, — возразили ей. — Эти скатерти в Африку посылают. Там народ голодает, а денег нет ни у кого... Оттого у нас из-под полы и приходится доставать. Ура развивающимся странам!
— Нет, вы представьте себе, — не унималась дамочка, — вы только представьте себе, я слышала: электроника эта может все! Глядишь, волшебную палочку изобретут... И на службу ходить не надо. Махнешь разок — и все, что пожелаешь... И машины, и квартиры, и мебель там, и драгоценности, о господи! А денег — кучи, кучи!..
— Деньги-то на что? — резонно перебил ее супруг. — Ты — думай прежде...
— Как — на что? Они всегда нужны. И потом, мало ли... Война вдруг... Или палочка сломается...
— Э, бросьте, — с ухмылкой сказал Семибратов, — никаких вам палочек не будет. Это уже слишком. Но вот скатерть-самобранка!..
— Слушай-ка, Вася, будь человеком, продай ты мне ее, скатерку эту. Я тебе тысячу целковых отвалю.
— Кровью добытое — не продаем! Нет, вы только послушайте его, захохотал, подбоченясь, Семибратов. — Он с ума сошел, ей-богу!
— Хочу птичьего молока, — решительно потребовала матрона с дальнего конца стола.
— Птичьего? — замялся Семибратов. — Да я, право, и не знаю...
— А вы попробуйте! Вы — закажите. Вам же ничего не стоит...
— Уговорили. Ладно. Ну-ка, скатерть, подавай нам птичьего! Дистиллированного! Живо!
Все кругом на секунду померкло, покрылось волнующейся дымкой, зазвенели колокольчики, заливаясь, как сотни соловьев, и наконец посреди стола возник белоснежный кувшин, плотно прикрытый инкрустированной крышкой и с длинным, будто шея лебединая, носиком, из которого разносились удивительнейшие свежесть и благоухание.
— Пожалуйста! — сказал горделиво Семибратов. — Птичье так птичье...
— А ведь старенькая уже, — тихо молвил один из гостей, теребя с пониманием краешек скатерти. — Поди ж ты, много на своем веку поработала... В скольких руках, наверное, перебывала...
— Чего же мы сидим? — осведомился кто-то. — Подставляйте бокалы!
Маятниковые часы в углу, чуть дребезжа, пробили половину двенадцатого.
— Ого! — воскликнули все разом. — Время-то бежит!.. Совсем еще немного... И — Новый год! Год птичьего молока! Дожили наконец-то!
— Милый! — чмокнула Катюша мужа в щеку.
— Друзья, — произнес Семибратов, вставая, — вы только вдумайтесь, в какое время мы живем! Кругом — чудеса... Прогресс, друзья! И нужно распорядиться с умом, выжать из эпохи все, как из лимона...
— Нектара хочу! — встрепенулась его соседка справа. — Божественный напиток! Вы представляете: бьют часы, и мы поднимаем бокалы... А в них нектар! Или, нет, пополам — птичье молоко с нектаром... Какой коктейль!
— А еще барашка бы сюда, — мечтательно заметил кто-то. — Живого барашка, чтоб здесь же зарезать и освежевать. Мечта поэтов! Видал я, как делают настоящие шашлыки, из теплого мяса... А баран стоит — дубина дубиной, глазами только моргает да хрипит, эдак тихонько, без натуги когда ему горло перерезают... И гордость сразу поднимается — вот он ты, можно сказать, сапиенс, а перед тобою — тварь четвероногая, ни ума в ней, ни страсти настоящей... Одно слово — баран.
— Это еще что, — вмешался другой гость, — в Китае, говорят, в ресторанах прежде особые столы стояли с дыркой посередине, да, и вроде стол как стол, только с дыркой, значит, а вот из нее, из дырки той — мозг живой обезьяны торчит... Тут-то его палочками и потребляют. Деликатес! Ах ты, батюшки!.. И ничего тут нет предосудительного! Едят же люди... А скатерка-то — того, и это смастерить могла бы...
— Да, — то ли улыбаясь, то ли зевая, томно отозвалась дама в роскошном декольте, — и вправду хорошо бы — не так, как у всех, а чтоб по-особому, ну, что-нибудь восхитительное и чудовищное. Себя ошеломить... Ужас как хочется! Васенька, что же вы примолкли?
Семибратов хмельно откинулся на спинку стула и ласково глядел на гостей.
До чего милые люди — эрудиты, интеллектуалы, все-то знают, все-то понимают... Ах!..
Но потом он вдруг выпрямился, глубоко вздохнул и, поигрывая ножиком, твердо посмотрел каждому в глаза.
— А мне, грешным делом, вот какая идея сейчас в голову пришла, — таинственно сказал он и поднял палец, призывая к всеобщему вниманию. — Я прекрасно знаю: индейки, шашлыки, поросята, мозги, нектар, торты воздушные, которые тают на языке, птичье молоко, всякие прелести, каких сразу и не придумаешь, — все это здорово, конечно, но — в общем-то доступно, если очень захотеть...
— Ну что, что еще? — не выдержали вокруг. — Ты сразу говори!
— Сразу!.. — ухмыльнулся Семибратов. — Это, знаете... Ну, ладно! Коль чудеса творить, так до конца! Такой уж век. Хотите человечины? А? Вы не хотите?
Десять пар глаз, не мигая, уперлись в него, как в каменную стену, смятенно перебегая от кирпича к кирпичу, в надежде найти хоть какой-нибудь просвет в мертвой кладке, трещинку, зазор, который помог бы эту стену расшатать...
— Человечины... — выдохнули десять ртов. — Но ведь — невозможно!
— Кто сказал?! Вы вспомните... Неужели никогда вам не хотелось, как запретный, но манящий плод, вкусить человечины?.. Чтобы почувствовать себя людьми!.. Мы не каннибалы. Но верим, как и они, в чудеса. Так вот же оно, это чудо, перед вами, способное утолить любой ваш голод! Человечина... Попробовать чтоб больше не хотеть, чтоб душу свою освободить, избавиться от гнета низменного...
— Жареная, — прошептал едва слышно кто-то, но слово это прозвучало, как сто тысяч набатов, как взрыв ужасной водородной бомбы, полыхнувший где-то в недрах и одновременно — в вышине...
— Хоть раз попробовать... Чтобы понять себя...
— Боже, — прошелестело вокруг. — Жареной... человечинки... Боже!..
— Вы не бойтесь! — заверил страстно Семибратов. — Сами посудите. Скатерть-то волшебная — все сможет, все стерпит... Зато какие воспоминания! Какой Новый год! Другие и мечтать не смеют...
Все словно оцепенели, застыли, каждый в своей позе — с бокалами птичьего молока в руках, неестественно, судорожно изогнувшись, откинувшись на спинку стула или, напротив, навалившись грудью на уставленный яствами стол, сдавливая пальцами виски, разинув изумленно рты или, напротив, глупо улыбаясь, и на всех лицах, как печать, как маска, обозначилось одно смятение и только.
Но откуда-то изнутри проступать уже начинало иное: болезненная страсть, затаенная надежда, тоска и радость одновременно — так или не так, а может, и впрямь? — кто, собственно, узнает, ведь все кругом свои... — И тут плотину, душную завесу неуверенности и смущения внезапно прорвало, люди встрепенулись, ожили, с испугом и мольбою глядя друг на друга, как бы поддержки ища, согласия и веры, и тогда в тишине раздался срывающийся женский крик:
— Господи, хочу! Человечинки... Дайте мне! Я больше — не могу...
Тут разом взвыли все, с грохотом вскочили с мест, и заходила ходуном квартира, стулья опрокинулись, стол зазвенел тарелками и ножами — люди стояли друг против друга, потные и красные, липкие в похоти своей, а рты их широко, беззвучно раззевались, глотая воздух и скаля зубы, и языки болтались, глотки перекрывая, слюнявые бело-розовые языки, выплевывая в пустоту слова:
— Человечины! Жареной! Хотим, хотим!..
— Скатерть-самобранка! — крикнул не своим голосом Семибратов, но ему показалось, что все равно он нем, что звуки, еле народившись, тотчас замирают на губах. — Скатерть-самобранка! — завопил он из последних сил. — Ну-ка ты, чудеса творящая, вмиг исполни волю мою! Дай нам человечины сочной, пропеченной, чтобы таяла во рту! Мы ждем, ждем — расщедрись, родимая!
Никто опомниться даже не успел, как края скатерти внезапно изогнулись, тотчас же исчезло все с нее — и яства царские, и напитки божественные, — а петухи, что скатерть украшали, стремглав взлетели, перья и крылья распушив, вскричали жутко и вразнобой и обернулись огненными петухами, рванулись к Семибратову и закружились вкруг него, смерчем встали от пола до потолка и охватили Семибратова пламенем и жарким и неугасимым, объяли целиком...
— Ой, мамочки мои, горю! Помогите! — завыл, опрокидываясь навзничь, Василий. — Спасите же! Воды...
Запахло паленым, дух жаркого разлетелся по квартире, а Семибратов катался по полу, срывая с себя одежду, но огненные петухи клевали тело и не было от них спасенья.
Вспыхнули картины на стенах, треща заполыхала ель, огонь переметнулся на шторы, занялась обивка стульев и дивана — дом горел.
«А он, постойте-ка... — мелькнуло в последний раз в мозгу Семибратова, — он и другим, наверно, предлагал... Приятственного обращения требует?»
— Спасите, ради всех святых!
Но люди словно обезумели.
Молча, позажимав носы, лишь бы не чувствовать этого дьявольского запаха, они все, давя друг друга, кинулись в переднюю, а из передней вон, вон из квартиры, чтобы выскочить на улицу, подальше от пламени, чтобы вдохнуть морозного воздуха и мчаться, мчать куда глаза глядят...
Часы в углу пробили двенадцать раз и смолкли.
В других домах, в чужих квартирах люди поднимали бокалы, чокались и пили за здоровье, за счастье, за добрые чудеса на этой земле, вступившей незаметно в Новый год...
В ту ночь по городу носились красные машины, и телефоны надрывались под гнетом цифр «01».
Автор: Александр Силецкий
Источник: royallib.ru
Текущий рейтинг: 85/100 (На основе 190 мнений)
