(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Бацько
Восип проснулся от того, что все тело зудело, чесалось и свербило так, что хотелось содрать с себя кожу, лишь бы избавиться от этой напасти. Он потянулся, отбросил в сторону засаленное, замызганное, словно его жевала с голодухи какая-то корова, лоскутное одеяло и присел на лавку. Поймав на ноге крупного, с горошину, клопа, он раздавил его пальцами, состроив брезгливую мину. Восип приехал сюда поздней ночью и пока еще не успел оглядеться. Хата, в которой он заночевал, видала лучшие времена. Пахло сыростью и гнилым деревом. Сколоченный из каких-то чурбанов стол, две лавки, старый из трухлявых досок сундук с проржавевшей замочной скважиной, печь, местами раскрошившаяся и не топленная еще с царских времен — все это представляло собой гнетущее зрелище.
— Трофим! — позвал он.
Никто не отозвался.
— Трофим! Где тебя черти носят!
В хату вбежал запыхавшийся одноглазый крестьянин неопределенного возраста, лохматый, словно домовой, с всклокоченной, похожей на сапожную щетку, бородой.
— Да, Вашбродие! — крикнул он, становясь по стойке «смирно» и украдкой пытаясь натянуть пониже драный зипун, который явно был ему мал.
— Отставить, Трофим! Товарищ. Это же так просто. Товарищ. Никаких «благородий». Я этих «благородий» ваших, вот — вот этим — Восип указал на свой изношенный, отродясь не видавший ваксы сапог, — вот этим самым, как гниду давил.
— Как скажете, товарыщ! — послушно откликнулся Трофим.
— Сообрази-ка нам чего перекусить. Щей бы. Страсть как жрать охота! — Восип потянулся, а в животе его призывно заурчало.
— Нэма щей, товарыщ Шыпшына! — Трофим единственным глазом покосился на Восипа с опаской, и поймав на себе его взгляд, тут же вперился в пол.
— Как нема? — Шыпшына был удивлен. В деревне — и без щей.
— А так и нэма, товарыщ Шыпшына! Нэма, и баста!
— Тогда, что ли, хлеба притащи, пожуем! — Восип все еще не оставлял надежды хоть чем-то позавтракать.
— Так хлеба-то, товарыщ Шыпшына, тоже нэма! — крестьянин продолжал глядеть в пол, почесывая одной ступней о другую — его, видно, ночью в сарае тоже заели клопы.
— Сухари? — предположил Шыпшына.
— Былы сухари, да вот давеча к концу все вышлы! — Трофим ковырял пальцем в дыре на своем маломерном зипуне, отчего та становилась все больше и больше.
— Да в этой глуши вообще хоть что-то пожрать есть?! — воскликнул Восип, не выдержав.
От крика его Трофим весь как-то сжался, словно хотел стать совсем незаметным, и пробормотал еле слышно:
— Лебеда была.
— Что-что было? — переспросил Шыпшына.
— Лебеда. И крапива, — произнес Трофим и еще сильнее вжал в голову в плечи, ожидая, что его вот-вот начнут бить.
— Лебеда — повторил Восип в задумчивости и задал еще один вопрос — А может, тут какая живность есть? У меня вон, — он указал на свой «маузер», — ружьишко. Подстрелим может чего?
При слове «подстрелим» мужик задрожал мелкой дрожью и машинально перекрестился.
— Так, товарищ Горохов, это что за непристойный жест я только что увидел? — Восип в один прыжок подскочил к трясущемуся от страха крестьянину.
Трофим оторопел и тупо молчал, его не переставал бить озноб.
— Религия — Восип поднял для убедительности палец к верху, как делал политрук, когда пытался донести очевидное новобранцам — Религия, как говорил Владимир Ильич, есть опиум для народа!
Трофим поглядел на него одним глазом — второго у него не было — и шмыгнул носом.
— Запомни это, товарищ Горохов. И чтоб больше без такого безобразия! — сказал Шыпшына строго и продолжил — А теперь к делу. Живность есть какая в округе? Мясо — оно, знаешь ли, бегает, летает, ползает, товарищ.
— Нэма! — горестно протянул Трофим и зажмурил свой единственный глаз, снова ожидая удара.
— Совсем? — комиссару все еще не верилось в масштаб происходящего.
— Совсем, товарыщ Шыпшына! — крестьянин понял, что бить его вроде не будут и, тяжело вздохнув, опустил плечи — Лягушков мы всех давно съелы. Рыба в пруду сдохла. Мышей, как стало жрать неча — так тож не стало. Пернатые нас стороной облетают. Совсем нэма, товарыщ Шыпшына!
— Куда же все делось? — Восип был в недоумении.
— Дык ваши же товарыщи прыехалы да у город увезлы. У городэ, говорят, нужнее! Прыказ, говорят, мол у них. Эвон усе и забралы — Трофим испугался, как бы не сказал чего лишнего и зажал рот грязной мозолистой ладонью, как напуганный ребенок.
— То-то ты весь бледный, как говно овсяное! — выругался Шыпшына — Конечно, без мяса-то! Валяй, Горохов, тащи свою лебеду. А после покажешь мне ваше село. Поглядим, насколько тут у вас все запущено.
Услышав о лебеде, крестьянин, спотыкаясь, выбежал из хаты, а Восип достал из кармана шинели трубку, вытряхнул из подаренного матерью кисета остатки махорки и задымил в окно, глядя на выбитую колесами колею, утопавшую в грязи и косую плетень вдоль нее.
Трофим вернулся, сжимая что-то в кулаке и пряча это под зипун. Он затравленно поглядел по сторонам и убедившись, что никто за ним не смотрит, вынул из-под одежи свои трофеи — несколько пожухлых листьев лебеды и пару маленьких кустиков крапивы.
— Пробавляемся, как скотына какая! — сказал он, горько вздохнув — Будут вам, товарыщ Шыпшына, щи. Уж не обессудьте — из чего есть. Чем богаты, как говорытся.
Шыпшына взял закопченный старенький чугунок, который Трофим вытащил из-под печки — черт его знает, сколько он там пролежал — столько в нем было пыли, — скрупулезно вымыл его, а затем, надрав коры с худой осинки на дворе, такой тощей, что не сгодилась бы и на дрова, развел небольшой костерок и поставил воду греться. Трофим, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу, подошел к котелку и бросил в него свой «урожай». Странный, непривычный запах ударил Восипу в нос.
— И чего только люди не едят! — подумал он.
Вскоре, Восип с Трофимом сидели на земле и хлебали потрескавшимися деревянными ложками крапивные щи.
— Лучше так хоть, чем с голоду пухнуть! — сказал Трофим, набивая полный рот и торопясь, словно бы за ним гналась стая голодных собак. Вода стекала по бороде, а на мохнатых усах оставались маленькие зеленые кусочки.
— С голодухи пухнуть, значит? — Восип подскочил и резко ударил по ложке Трофима так, что она выскочила у крестьянина из рук и едва не выбила ему единственный глаз — А ты понимаешь, что… ты, гнида антисоветская? Ты понимаешь… лихо ты одноглазое?! Мы им, значит, помещиков… того…мы, им значит, землю в руки?! А тут — нате — выкуси! Да я тебя сейчас за такие слова за волоса, да и пулю в лоб в ближайшем овраге, как шелудивому псу пущу! Понял, ты, фуфлыга?!
Трофим затрясся, закрыл руками лицо и как-то совсем по-собачьи жалостно заскулил.
— Что ноешь, сволочь подзаборная?! — распалялся Шыпшына — Против Советов, значит? Против дела Революции, мурло?! Да я тебя…
Крестьянин даже не думал сопротивляться. Он словно примерз к месту, только бормоча испуганно под нос:
— Господы помилуй… Господы помилуй… Богородыце Мати, заступысь…
Восип замахнулся, но вспомнил вдруг политрука товарища Кондратенко. У него словно нарисовалось перед глазами такое же глухое село, где пряталась от народного гнева белая мразь, забитые крестьяне, которые тряслись от каждого шороха, не зная, кому верить, отчаянная нехватка провианта и… пустой вещмещок, из которого исчезли последние припасы, хотя никто из бойцов никогда не решился бы на такой позорный поступок — обокрасть товарища. Ярость внезапно покинула Восипа, и накатило вязкое щемящее чувство жалости.
Трофим, это никчемный фуфлыга, действительно ничего не мог понять. Привыкший к нищете, побоям и лживым обещаниям эфемерного счастья, которыми кормили неизменный в его косности народ обрюзгшие попы, этот маленький жалкий человечек просто не способен был осознать всего величия Революции. Тьфу!
— Мурло — ты и в Африке мурло! Фикус, мать твою налево, религиозный! — Шыпшына отвернулся и смачно плюнул на землю с досады.
Трофим не шевелился, закрывая лицо руками.
— Да хорош уже! Я тебе не баря какой, дохлебывай, да пошли! — крякнув, Восип снова присел на траву и принялся за еду. Трофим же так и сидел, загородившись от все еще ожидаемого удара.
— Да ешь уже давай! Инда не голодный! — Восип зачерпнул пахучей жижи и отправил в рот полную ложку.
Крестьянин вздохнул, поднял упавший прибор с земли, отер о грязный край зипуна и уселся рядом с Шыпшыной.
Так они и поели, молча, и думая каждый о своем.
Когда же импровизированная трапеза подошла к концу, Восип встал, отряхнулся и сказал:
— Пошли! Достопримечательности показывать будешь!
Село выглядело удручающе. Покосившиеся хибары с прохудившимися крышами и глухими проемами вместо окон, на некоторых болтались наперекосяк ставни с облупившейся краской. Но у большей части и ставень-то не было — торчали тут и там, как гнилые зубы у старика. Огороды с косыми плетнями поросли сорной травой. Если в других местах Восипу встречались порой облезлые драные козы, да бывало, что у кого была и захудалая коровенка, а по улице суетливо бегали куры такие тощие, что глядеть жалко — то здесь все словно вымерло.
— И правда, ни одной живой твари — сказал Шыпшына задумчиво — Не соврал, стало быть, товарищ Горохов.
— Дык я вже говорыл — съелы! — отозвался Трофим — Нэма жывотыны. Уж который год как нэма.
— И как же вы тут живете-то? — Восипу действительно стало жаль этих нищих, забитых людей
— Да эвон как усегда и жывем, товарыщ Шыпшына. Наш бэлорусский мужык и в аду не сгыбнет! — Мужик, видать, хорохорился перед приезжим, а может, боялся кары за «антисоветчину».
— Так держать, товарищ! — похвалил его Восип — Наша земля, брат, она народом сильна — Шыпшына понимал, что не вполне верит в то, что говорит, но верить ему очень хотелось.
— Так оно и так! — подхватил его мысль Трофим — Эвон народ всяко терпеть могет, Бог терпел и нам велел!
— Фикус, ты, фикус! — Восип произнес эти слова сердито, и крестьянин снова рефлекторно вжал голову в плечи, но Шыпшына не собирался устраивать ему выволочку — уже понимал, что толку от этого мало.
— Ничего! — продолжил Шыпшына, стараясь отвлечь крестьянина от религиозной темы и увести его в нужное русло — Вот сделаем тут у вас все по-нашему, устроим по-советски — терпеть больше не вознадобится. Наша власть, товарищ, она — народная.
— Эвон и если б так! — не было ясно соглашается ли с ним мужик, или нет — Пожыуем — увыдым.
Невдалеке показалась женская фигура. Угловатая, отощавшая, но все еще крепкая, одетая в выцветшую залатанную юбчонку и какую-то бесформенную не то кофту, не то рубаху, баба суетливо копошилась у тонкого деревца, обдирая кору и складывая ее в подол. Взгляд Восипа упал на лапти, дырявые с обеих сторон они светили голыми пятками, а мясистые грязные бабьи пальцы с ломаными ногтями высовывались наружу.
— Збыся! У нас тут товарыщ у городу прыехал! — крикнул Трофим, увидав бабу.
Та вздрогнула, уронив куски коры от неожиданности, и обернулась:
— Трошко, лихо ты одноглазое! Инда можно так крычать! Я уж думала — Лукьян!
— Лукьян чай усе ищет, где спырту достать, нэма его тут, не трысись! — Крестьянин улыбнулся, обнажив гнилые пеньки, и принялся подбирать рассыпанную бабой кору.
— Денечка доброго, милок! Меня Збыславою кличут. Как к нам у городу занесло? — новое лицо в селе будило в ней неизбывное бабье любопытство.
— Восип Шыпшына, народный комиссар по продовольствию — представился Восип — по поручению Советов у вас. Будем, дорогая, бытье ваше налаживать!
— Ох! Куда направляетесь-то, касатики?
Баба так и норовила увязаться за Шыпшыной, хотя от упоминания о Советах как-то съежилась и оторопела.
— А вот не твоего бабьего ума дело, Збыся! — неожиданно резко одернул ее Трофим, — Куда товарыщ комыссар велыт, туды и пойдем.
Збыслава словно оскорблено фыркнула, пожала плечами и, засунув кору в подол, засеменила, переваливаясь, как гусыня, прочь.
«Вот он каков, Трофим-то!» — подумал Восип, и ему стало немного смешно.
Крестьянин меж тем оживился и принялся болтать без умолку:
— Вона туты, товарыщ Шыпшына, был у нас хлев, да коровы усе подохлы. Ну, мы их и съелы. Давно было. Хлев потом на дрова растащылы. А эвон поглядите-ко! Колодэц! Он, кстаты, в рабочем состоянии! Ежыли пыть охота — пожалуйста.
— Ну хоть что-то! — одобрил Восип, и тут его взгляд привлекло нечто, рыжевшее вдали. Рожь? Да неужто? Целое поле ржи!
Он резко схватил Трофима и развернул его так, чтобы тот тоже увидел поле:
— Так, а вот это как понимать?! У них тут, мать вашу, целое поле простаивает! А они крапиву жрут, дебилы! Лебеду, черт подери! Вы что, совсем тут головой поехали?
— Дык енто ж церковное поле-то. Хоша — не хоша, а не можно никак жать! — заявил Трофим.
— Не можно? Чего это вдруг — не можно? Или инструменты для покосу профурыжили? — Восип не понимал в чем дело, — Дак мы из городу привезем, тоже мне, беда!
— Не, ынструмент есть, но жать никак не можно! — повторил Трофим упрямо.
— Да с чего не можно-то?! — Шыпшына недоумевал еще больше — Аль боишься, что после крапивы с хлебу брюхо треснет?
— Ну положым, товарыщ, не тресныт, но жать усе рауно не можно! — отрезал крестьянин решительно.
Сколько бы Восип не пытался дознаться причины, Трофим упрямо молчал, твердя одно — не можно — и баста!
Вскоре Шыпшыне надоело, и он сказал сердито:
— Экий ты, фуфлыга бестолковый! Ну и жри дальше крапиву! А я вот погляжу, что народ на заседании скажет, референдум устроим — вот и увидишь как «не можно», — передразнил он крестьянина.
Восип сложил рупором ладони и закричал, что было сил:
— Товарищи! Эй, есть тут еще кто? Выходите, выходите давайте!
— Дык не выйдыт ныкто! — вмешался Трофим, — не будут жать!
Шыпшыну начала раздражать тупая и, главное, необъяснимая упертость крестьянина:
— Да какого хрена не будут?! Тут хлеб простаивает! Сгниет же к сучьей матери! Будут жать — вперед и с песней побегут. Это ты, фикус, пост себе какой-то выдумал! А народ советский — он не дурак, он свое дело знает! Какого хрена не будут, а, мурло ты бестолковое?!
— Бо не можно, — упрямо повторил Трофим.
— Не можно, значит? — переспросил Восип с затаенной злобой.
— Не можно! — подтвердил крестьянин.
— Не можно! А крапиву жрать — можно? — Шыпшына цедил слова сквозь зубы, но вскоре не удержался и сорвался на крик, — С голоду мереть — тоже можно, да?! И с какой, позвольте спросить, стати?! Или вы тут со своими поповскими бреднями совсем из ума выжили?! Мало тебя били, прощелыга никчемушный?!
Трофим затрясся и снова Восип увидел уже успевшую набить оскомину картину — мозолистые грязные руки, закрывавшие лицо и единственный глаз. Внезапно перед глазами Шыпшыны встал другой портрет — испуганное, жалкое, зареванное лицо мальчишки из белогвардейской деревни. Восип встряхнул головой, силясь прогнать наваждение, и убрал руку с «маузера».
— Ладно, черт с тобой — сказал он Трофиму — Иди, народ собирай. Референдум будет!
Крестьянин послушно поплелся вперед, остановился у какой-то кучи тряпья, валявшейся на том месте, где, по его словам, ранее был хлев, и стал копошиться в ней.
— Трофим, мать твою! — прикрикнул на него Восип — Я тебе что велел?
— Сычас-сычас, обождыте, товарыщ Шыпшына — пробормотал крестьянин и продолжил рыться в тряпье.
Внезапно куча зашевелилась, и из нее показалась лохматая покрытая колтунами маленькая голова. Вскоре показалось и все остальное.
Из кучи вылез тщедушный заспанный мальчонка лет восьми. Он хлопал глазами и отчаянно зевал:
— Чего тебе, дядька? Ишь, поспать не дал, лихо одноглазое! — заворчал он на Трофима.
— Аверьян! Иди народ зови! Тут этот, как его, рыфырендом будет! — ответил ему мужик.
— Рыфин дом? Какой Рыфин дом? — мальчишка тер глаза, ничего не понимая.
— Собрание будет. Дуй давай! — Трофим хотел слегка щелкнуть ребенка по лбу, но тот увернулся и убежал.
— Усе, товарыщ Шыпшына — крестьянин повернулся к Восипу — сычас прыдут. Пожалте у ту хату, там усе и поместятся.
И Трофим указал на хибару побольше других, но в прочем ничем не отличавшуюся от остальных — такая же прохудившаяся крыша, дыры вместо окон и трухлявые стены.
— Тута надысь дохтур жыл — сказал он.
— А куда делся? — Восипу сделалось интересно.
— А солдаты забралы и усе с ним. Хороший был дохтур — Трофим почесал в затылке — у глазом эвон помог.
— А что с глазом-то было? — Шыпшыне с самого приезда было любопытно узнать об этом, но случая спросить до сих пор не подворачивалось.
— Да шо у глазом? Гнойнык, сказал. Эвон и вырезал глаз, шоб дальше не угнило! — Трофим снова почесался и зевнул.
— Зачем резать-то? — удивился Восип — нечто не спасти было?
— Не спасли, — как-то равнодушно ответил на его вопрос Трофим.
— Эх, деревня! — возразил Восип с досадой — Кабы барчук какой — живо бы все по первому классу этот ваш эскулап сделал. А на народе, значит, вот так, спустя рукава... Тьфу! — и Восип смачно харкнул на землю.
— Может и так, — согласился мужик, — но дохтур был хороший.
Невдалеке показалось несколько человеческих фигур. Когда они подошли ближе, Восип разглядел трех отощавших мужичков в грязной залатанной одежонке, уже знакомого ему Аверьяна, Збыславу и с десяток других баб, выглядевших немногим лучше нее. Деревенские косились на комиссара с недоверием, не понимая, зачем их собрал этот приезжий чужой человек.
— Товарищи, пройдемте в зал собраний! — сказал Восип.
Конечно, хибару «дохтура» назвать так было можно с очень большой натяжкой, но привыкший к казенному языку комиссар хотел соблюсти торжественность. Когда бабы грузно уселись на лавки, а мужики, за неимением сидячих мест — встали за ними, Шыпшына по перенятой от политрука привычке поднял кверху палец и начал свою речь:
— Товарищи! Меня прислала сюда Советская власть, по приказу самого Милютина Владимира Павловича, земельного комиссара для осуществления контроля за проведением национализации и выявления контрреволюционых элементов. Я здесь человек новый, нездешний — для вас незнакомый. Но вскоре, я надеюсь, мы сможем стать друг другу товарищами и даже друзьями, — Восип закашлялся от привкуса проклятой лебеды, взял фарфоровую чашку в горошек с отколотой ручкой и зачерпнул колодезной воды из загодя принесенного Трофимом ведра. Прочистив горло, он продолжил:
— Советская власть — для народа. Наша власть — народная, а народ — это вы. Только народная власть заботится о благе простого человека. И именно ради вашего блага я сюда приехал. Товарищи! Мы забрали у барей землю и отдали ее вам. Но что вы делаете? Что вы творите? Как можно такое вообще допустить?! Целое поле ржи пропадает! Да вы знаете, что за такое статья специальная есть — за укрывательство! Это же если продотряд увидел бы — вас бы всех тут распатронили. Ладно, спрятал кто пол-мешка муки — нешто я не человек, не понимаю. Но у вас-то пропадает целое поле ржи. Пропадает пока вы — советский народ кормите меня, народного комиссара лебедой да крапивой. Скрыть хотели? За дурака меня держите? Есть у вас хоть какое-то объяснение? У вас там превышение по продналогу на добрые два гектара. Вы кого обмануть хотели? Вы не барей да царей обворовываете — вы власть народную обворовываете, своих братьев, которые в грязных окопах за вашу же свободу на амбразуру бросаются, а вы… В общем, именем Совнаркома РСФСР я, товарищи, передаю вам декрет — собрать рожь с территории бывшей церкви до конца месяца — десять дней, значится. Вопросы?
Восип уперся руками в сохранившийся от прошлого владельца массивный стол и оглядел публику. Люд смотрел в пол — опасаются, не доверяют. Бабы, сидевшие поближе продолжали по-овечьи пялиться на Шыпшыну — ни слова из сказанного они не поняли.
Голос взяла старушка, высохшая и тощая, удивительно, как в таком тщедушном теле еще держится дух:
— Товарыщ, ох, милок, все не привыкну к слову-то ентому новому, как вас по имени-то?
— Восип Шыпшына, Комиссар продовольствия Витебской губернии — представился Шыпшына.
— Товарыщ Восип, мы бы и рады рожь-то забрать, да не можно, милок. Никак не можно, — старуха закатила глаза и перекрестилась.
— Не можно, не можно! — зашумели хором бабы.
— Я ж говорыл, товарыщ Шыпшына… — вздохнул Трофим — …что не можно!
Это единодушное «не можно» загудело у Восипа в голове, как мушиный рой, и он, еле сдерживаясь, чтобы не взорваться от злости, спросил:
— Почему? Почему не можно! Кто-нибудь скажет мне хоть одну разумную причину?!
— Хоша — не хоша, а не можно. Поле-то церковное, — повторил Трофим то, что уже сказал ранее.
— И что, что церковное?! — Восипа аж передернуло — Что?! Боженька накажет?! Руки отсохнут?! Молния мне в темечко ударит?!
— Может, милок, может! — неожиданно заявила старушка.
— Не может! — возразил комиссар — Нету никакого Бога! Его попы выдумали, чтобы народ обирать! Чай, забыли, как десятину отстегивали, да? Это же выдумка все, товарищи! Вы бы что ли грамоте учились, да книги читали правильные по диалектическому материализму. Маркса, Энгельса — вот где правда-то, товарищи, не в поповских талмудах-то! — Шыпшына заметил, что крестьяне по-прежнему глядят на него, как баран на новые ворота и попытался объяснить проще, — Кабы был ваш Бог, он бы чего, барей бы допустил? И чтоб драли вас, чтоб продавали, как скотину, чтобы как вещами обходились? Мне тоже сызмальства бабка-то за веру православную лапшу на уши вешала. Только вот не видать чего-то, чтобы Бог ее ей помог. Как в грязи да бедности росла, так и померла, земля ей пухом! Религия — опиум для народа! Так сам Владимир Ильич сказал!
— Инда твой Ыльич Хрыста-Бога сыльнее! Тьфу! — раздался голос откуда-то из-за бабьих спин.
Это нахальное возражение возмутило Восипа и он спросил:
— Кто это сейчас вякнул?
Крестьяне молчали.
— Кто это сказал, я спрашиваю?! — рука Восипа рефлекторно потянулась к «маузеру».
Ни слова. Стоят как вкопанные.
— Стыдно, товарищи. Очень стыдно, — комиссар говорил нарочито миролюбиво, с легкой укоризной в голосе, — Сначала вы рожь укрываете, да меня, благодетеля вашего, крапивой потчуете. А теперь что? Теперь вот среди вас предатель завелся, антисоветчик, а вы и его укрываете? Я же с вами, товарищи, по-хорошему хотел, по-доброму. Чай, и сам простой человек как вы. А придется, видимо, по-военному, по закону делать!
Народ глядел на Шыпшыну, испуганно хлопая глазами, но выдавать бунтовщика крестьяне не спешили.
— Так вы, вот значит как, товарищи? — Восип развернулся, отхлебнул из чашки еще немного воды и продолжил, вертя ее в руках, — Может, добром дело все же уладим, а? А то ведь добалуете — сюда уж не я, сюда другие приедут, а у них разговор короток — расфурычат всех, и поминай как звали! Две статьи, между прочим, серьезные на вас уже! Давайте, что ли по-людски, последний раз прошу!
Видимо, слова комиссара, наконец, возымели эффект, потому что бабы испуганно расступились, и взору Восипа предстал тощий, с неприятным, изрытым оспинами перекошенным лицом мужик. Неспешно и вальяжно подошел Шыпшына к крестьянину.
— Я сказал, гнида ты городская! Ну, я, я сказал! — презрительно процедил он — Народная власть, как же, обосраться и не встать! Усе у народа забралы, усе у себе у город увезлы, а нас еще поучает, како нам жить. Тьфу!
И мужик плюнул себе под ноги, немного попало Восипу на нос сапога.
— Как зовут? — строго спросил комиссар. «Лукьян» — раздался шепоток где-то в толпе.
— Деревенский я, Лукьян, как и вы все. Ты значит, сказал?
— Я сказал, я! И что ты мене сделаешь, ты клещ паршивый?! Стрелять будешь?! Ну, давай, стреляй! Пущай все видят, какие вы «народные», христопродавцы, шоб вас черт драл! — мужик орал, а лицо его покраснело от напруги.
— Нечто я, советский комиссар, в свой народ стрелять буду?
Мужик глядел на Шыпшыну с ненавистью и молчал. Восипу снова вспомнилась белогвардейская деревня, но он прогнал воспоминание.
«Бывают ситуации, когда насилие есть необходимая и единственная мера» — мысленно напомнил Восип сам себе слова Ленина.
— Сядь!
Крестьянин продолжал молча коситься исподлобья.
— Сядь! — повторил он.
Стоит, как столб, поди ж ты!
— Еще раз повторяю, а ну сел! — сказал Шыпшына.
Мужика забила мелкая дрожь, но садиться он даже не думал.
Тогда Восип полез в кобуру.
— Сел, сволочь! — снова потребовал он, наставив пистолет на крестьянина.
— Нет — прохрипел бунтовщик, а ноги его, словно вопреки его желанию сгибались в коленях, пока он сам не уселся в собственный плевок на дощатом полу.
Крестьяне наблюдали за происходящим в тягостном молчании.
— Раззявай давай пасть!
Мужик поглядел на него со злобой, но приказ не выполнил.
— Раззявай, мразина, не то курок спущу! — пригрозил Восип.
Дрожа, подбородок, покрытый клочковатой бородой медленно пополз вниз, показались желтые, испещренные черными точками редкие зубы, потянуло гнилью.
Шыпшына бросил взгляд на чашку, которую все еще держал в руке, словно видел ее впервые. Покрутил, словно примеряясь, допил последние остатки воды на дне и принялся засовывать ее прямо в рот крестьянину. Та не лезла, цепляясь то за редкие зубы, то за щеку недосколотой ручкой.
— В одно рыло хотел все захапать, а рыло-то маломерное! — выругался он, пихая чашку. Люд продолжал глядеть на происходящее, оторопев от страха и даже не думая вмешиваться. Чашка шла туго, и Шыпшына, бранясь, проталкивал ее, не смотря на мычание мужика, которое оставалось единственным звуком в повисшем безмолвии — за исключением скрежета керамики о зубы.
— Вот хлебало-то рыбье! Рот что у окуня! — Восип поднажал на чашку, раздался хруст челюсти, и посуда застряла.
Восип удовлетворенно крякнул, осмотрел мужика с ног до головы, покачался из стороны в сторону, словно примеряясь. А потом, давно отработанным движением, со всей силы саданул коленом в самый подбородок мужика.
Раздался треск, и бунтовщик взвыл, но то месиво, которое осталось от его рта смогло издать только страшный нечленораздельный хрип — сломанные зубы мешались в кровавой каше с осколками чашки. Лукьян катался по полу, держась за лицо — челюсть неестественно повисла. Он бесцельно ползал по кругу, поливая кровью доски.
— И поделом! — Шыпшына оглянулся. Люди стояли, словно столбы, не в силах пошевелиться от шока. Кто-то разинул рот в бессловесном страхе, кто-то машинально крестился, а на подоле Збыславы расползалось темное влажное пятно.
— Доставайте рабоче-крестьянский инструмент, товарищи, и приступайте к сборке урожая. Встретимся завтра на поле. И кто-нибудь, приберите это, — презрительно кивнул Восип в сторону воющего Лукьяна, после чего, нарочито громко топая сапогами, первым покинул «зал заседаний».
Спать Восип ложился, не дожидаясь Трофима.
— Пущай подумает, каково Советам палки в колеса пихать — подумал он — авось и сподвигнет люд на дело!
За окном сгущался сентябрьский сумрак, слегка подвывал в щелях ветер, выползали на охоту вездесущие клопы — эти всегда найдут, где прокормиться — а Шыпшына сонно смотрел в окно, лежа на лавке.
Ни шороха, ни одной человеческой фигуры на улице, только качающийся ряд сорной травы вдоль плетни, похожий на пьяный штрафбат лилипутов.
Вдруг половицы заскрипели, и Восип разглядел в темноте маленькую сгорбленную тень. Крадучись, она двигалась к середине хаты, где был люк в подпол. Комиссар старался не двигаться, дабы не спугнуть незваного гостя. Ему было любопытно, кто настолько безрассудный смог сюда прийти. Люк скрипнул, раздались звуки робких шагов, кто-то очень тщедушный и жалкий, стуча в темноте от страха зубами, спускался в кладовую. Шыпшына встал и, чертыхаясь, полез вниз — вслед за странным незнакомцем. Спустившись, он заметил неприметную фигурку, которая рыскала по кладовой, двигаясь мелкими перебежками. Вскоре, обнаружив в углу мешок муки, непрошеный гость вцепился в него и потащил за собой, пятясь спиной к лестнице. Тут его спина и уткнулась в грудь Восипа. Фигурка развернулась, и комиссар увидел мальчишечье лицо — до боли знакомое.
Снова он? Здесь?! Откуда?! Мальчишка явно не ожидал встретить в хате людей. Он застыл на месте от удивления, мертвой хваткой вцепившись в мешок.
— Воруем, значит? — сказал Восип строго.
Подросток молчал.
— Народную армию, освободителей своих грабим?! — спросил Шыпшына еще более сурово.
Мальчика забила дрожь, но он снова не произнес ни слова.
— В отказ идешь, значит? — комиссар поднял несостоявшегося вора за грудки и хорошенько тряхнул, но тот молчал, глупо семеня ногами в воздухе и не отпуская мешка.
— Сказывай, кто таков? Чьих будешь?
— Н-н-н-ничьих, д-д-д-деревенских — наконец пролепетал ребенок.
— А мука — кому? — не отставал Восип.
Подросток хлопал глазами и молчал.
— В военное время! У своих товарищей воровать! Стыдно! — попробовал было Шыпшына устыдить вора.
Ни слова в ответ.
— Кому мука, спрашиваю? — Восип замахнулся, намереваясь отвесить воришке хорошую затрещину.
— Н-н-н-нашим м-м-мука, — пробормотал тот, заикаясь и как-то весь сжавшись.
— Кому это — «вашим»? На мразь белую, значит, работаешь? — комиссар терял терпение.
Мальчишка, казалось, не понял вопроса. Он тупо посмотрел на Восипа и ничего не ответил.
— Кто тебя заслал? Кому мука? — распалялся все более Шыпшына.
— Нашим, — повторил малец упрямо.
— ВАШИМ?! Беленьких значит, любишь? Ну-ну, будет тебе беленькое! — с этими словами Восип резко тряхнул мальчишку еще раз и бросил его на дощатый пол. Тот, наконец, уронил мешок, чем Шыпшына тут же воспользовался, быстро придвинув мешок к себе.
— Ну, признаваться будем? — спросил он, вынимая «маузер».
— Нашим мука, — все, что только и сказал воришка снова.
Восип приставил дуло ко лбу непрошеного гостя.
— Рот открывай, не то курок спущу — велел он.
Но ребенок сидел как вкопанный.
Совсем потеряв терпение, Восип схватил пацана за лохматые нечесаные вихры, и выкручивая их, принялся пихать муку в распахнутый в безмолвном крике рот, не давая горе-вору даже опомниться. Успокоился он только тогда, когда немалая доля муки исчезла из мешка, а мальчишка перестал дышать.
— Беленькое он, значит, любил… — процедил Шыпшына, и его глаза покрыла внезапно какая-то алая пелена, сквозь которую Восип слышал крики.
Голос политрука товарища Кондратенко он узнал сразу:
— Самовольно?! Без суда и следствия?! Гражданского, да еще и ребенка?! Под трибунал за такое пойти не хочешь? Сгною! В глушь уедешь, под Витебск, грязь месить!
Обливаясь холодным потом, Шыпшына стал искать глазами укрытия, и, разглядев невдалеке маячащий черным зевом проем двери, метнулся к нему, но споткнулся, с грохотом шмякнулся на пол и… проснулся.
Сон, это был только сон. Восип обнаружил себя на полу возле лавки. У дверного прохода спал Трофим, сопя и почесываясь во сне. За окном занималась заря.
— Не можно жать, значит — пробормотал Шыпшына под нос и вышел из избы. Село, мертвое и днем, ранним утром гляделось нежилым вовсе. В покинутых избах, хозяева которых, видно, померли с голоду или же сбежали в поисках лучшей доли, хозяйничал ветер, заглядывавший во все щели и свистевший в каждом углу. Шыпшына шел по грязной дороге, которую за ночь размыло дождем, сапоги хлюпали по грязи, а где-то впереди маячило злосчастное поле, посреди которого, словно древний идол царскому режиму, торчала, как какое-то ветхозаветное пугало, развалившаяся церквушка. Вдалеке залаял пес.
— Надо же, собаку, значит, не съели, — сказал сам себе комиссар и усмехнулся получившемуся каламбуру.
Избы оставались за спиной, а рожь — будущий хлеб, как он искренне надеялся, расстилалась перед Восипом, словно грязное одеяло.
Шыпшына подошел ближе, взял в руки колос и, оглядев его, вздохнул с досадой:
— Вот же ж дрянь-то! Спорынья! Знамо дело, отчего «жать не можно!». И никакие религиозные бредни тут ни при чем! Хотя… может, не все поле-то спорчено?
Воздух прорезал пронзительный колокольный звон. Восип задрал голову и не смог понять, в чем дело — на колокольне никакого колокола не было, только болтался на колокольне почерневший кусок веревки.
— Что за чепуха? — Шыпшына затряс головой — Уже и в ушах звенит не пойми с чего.
Траченная короедами створчатая дверь церкви внезапно с противным скрипом распахнулась.
— Ветер шалит — подумал комиссар — а все ж, загляну-ка я внутрь!
Едва Восип вошел, как в нос ему ударил затхлый запах плесени и гниющего дерева. От былой роскоши в заброшенной церкви не осталось и следа. Все, что блестело давно, словно сороки, растащили местные. На стенах встречались облезлые изображения святых. Краска облупилась, и от некоторых остались только отдельные части — руки, ноги, фрагменты лиц. Уцелели лишь два-три изображения, да и то не полностью: у одного — кажется, бабушка звала его Иваном Предтечей — облезла краска в районе глаза, и святой напоминал посуровевшего Трофима, у другого отсутствовали пальцы, у третьего — нога. Бородатые и тощие, эти древние люди удивительно напоминали крестьян, и видимо потому были тем так понятны и милы. Пройдя дальше комиссар уперся взглядом в алтарь, который был расколот пополам. На нем лежал небольших размеров колокол, который его, видать, и расколол при падении.
— Так вот, что звенело! — воскликнул Восип — Стало быть, кто-то из крестьян придуривается! Решили, значит, пугать меня, дурачье!
Ему во что бы то ни стало захотелось найти шутника и дать тому по шее.
— Что угодно выдумают, лишь бы не работать! — ворчал Шыпшына, оглядываясь по сторонам. Внезапно из-за алтаря показалась фигура в островерхом капюшоне.
— Ишь, ряженый! Стой! Кто таков? — крикнул Восип.
Фигура не ответила. Некто в дырявом одеянии, некогда бывшем монашеской рясой, а теперь напоминавшей рваный мешок, раскачивался на месте и бубнил себе под нос обрывки молитв.
Комиссар подошел ближе.
— Блаженны плачущие, ибо утешатся! — донеслось до него.
— Эй!
Монах не оборачивался.
Восип дотронулся до плеча странного человека и ощутил шероховатую поверхность старой ткани. Человек не реагировал.
«Ткнуть его что ли, как следует?» — подумал Шыпшына — «Авось очухается!»
Он нащупал дыру в ткани и со всей силы ткнул в нее пальцем. Однако, палец словно прошел сквозь воздух.
— Се есть тело мое, — надтреснуто пробормотал человек, не оглядываясь.
«Что-то тут не так!» — Восип пока еще не понимал, что именно. Насмешливое равнодушие незнакомца начинало его раздражать. Шыпшына схватил оборванца за плечи, с намерением развернуть к себе и взглянуть в лицо, но обнаружил, что держит кусок тряпья, зацепившегося за крюк в стене, на который ранее вешали подсвечники.
— Ибо не войдет скупой в царствие Небесное! — донеслось до Восипа откуда-то из-за спины.
Комиссар развернулся и ничего не увидел, только со стены, напротив которой он стоял, строго глядел единственным глазом Иван Предтеча.
— Что-то тут явно неладно, — пробубнил Восип себе под нос.
— Блаженны нищие духом! — снова донеслось до комиссара со стороны алтаря.
Восип подошел к жертвеннику. Трещина от упавшего колокола раскалывала камень пополам, а посредине зияла дыра величиной с лошадиный круп.
— Ну не внутрь же он залез! — пробормотал комиссар, хотя его так и тянуло проверить. Шыпшына подошел ближе, и на него вдруг повеяло холодом.
«Ветер», — подумал Восип.
Внезапно ему почудилось, что из дыры в алтаре кто-то на него уставился. Очень недобро уставился. «Мало ли кто там сидит!» — комиссару стало боязно. «Да и человек туда бы, скорее всего, не влез… » — поспешил он успокоить себя.
— Хвала в Вышних Господу! — раздался гулкий бас откуда-то сверху.
Шыпшына задрал голову и тут же едва успел отскочить — рядом с ним приземлился увесистый обломок кирпича.
— Инда думаешь, прятаться да озоровать можно?! А вот хрен тебе! — признаваться себе в том, что тут орудует нечистая сила и Восип ее испугался, комиссар решительно не хотел, — Вот вернусь с мужиками, живо с тобой разберемся. Тоже мне — пугало.
Вновь раздался оглушительный звон колокола, и Шыпшына, пятясь, вышел из церкви. Дверь за ним резко захлопнулась.
Восип кинул взгляд на строение. Звон стих, и развалина стояла, как ни в чем не бывало.
— Один туда не сунусь — решил Шыпшына и побрел сквозь поле, раздвигая руками колосья. Один колосок обломился и уколол Восипа в ладонь. Комиссар взял его и оглядел:
— Надо ж, а этот цел!
Восип остановился. Метрах в пятнадцати от бывшей церкви колосья ржи были не тронуты спорыньей. Дальше поле было безнадежно испорчено.
В чудодейственные свойства освященной земли комиссар не верил и увиденное его немало озадачило, но вместо с тем и обрадовало.
— А жать-таки можно! — воскликнул Восип и устремился к деревне.
— Инда воротылысь, товарыщ Шыпшына! — крикнул Трофим с порога — А я уж думал у город уехалы!
«Вот еще! В город и без продналога! А харя не треснет?» — подумал Восип, но вслух сказал иное:
— Чтоб я, советский комиссар, свой народ в нужде бросил? Ты что, Трофимка, шутки шуткуешь?
— Нешто мне шутковать надобно! — замахал руками мужик, — У меня тута эвон чаго!
Трофим выудил из кармана залатанных штанов луковицу:
— У колодцу пошел, а оно и валяется. И не спорченое. С лучком-то щи сподручнее хлебать! Инда не так?
Тут и Восип повеселел. Не такой-то уж Трофим никчемушный, коль где-то луком разжился. Конечно, в то, чтобы мужик просто нашел лук на дороге, Восип не верил, но сейчас его занимало вовсе не это.
— Ты скажи-ко, Трофимка, что у вас за дурень в храме озорует? — спросил Шыпшына.
Услышав о церкви, Трофим перекрестился и его забило мелкой дрожью.
— Зачем ходылы? — завыл он как баба — Не ходы! Место нечистое, сгыбнете, товарыщ! Не ходы! Не ходы!
— Место как место. Обычная развалина. Инда я развалин не видывал? Скажи, кто дурит, кто озорует? Там рожь пригодная. Жать можно! Хлеб будет! — продолжал настаивать на своем Восип.
— Не можно жать! Никак не можно! — заголосил Трофим — Не ходы! Сгыбнешь! Не ходы! Хрыстом Богом прошу, не ходы!
Шыпшына схватил стоящее у печи ведро воды и окатил Трофима:
— Хорош! Хорош! Полно! Кто озорует-то?
Трофим посмотрел на него, хлопая глазами. С жидкой бороденки и оборванного зипуна стекала вода.
— Не ходы, товарыщ! Сгыбнешь! Место больно плохое, — повторил он.
— Снова ты фикусничаешь! Эх ты! Тьфу! — Восип по привычке с досады плюнул на пол — Раз ты не скажешь, другие скажут!
И с этими словами Шыпшына вышел из избы.
Не зная, куда пойти, потому как крестьяне наверняка будут прятаться после карательных мер на референдуме, комиссар отправился наугад к хибаре, где, как сказал Трофим, жил когда-то доктор. Вдалеке показалась вдруг знакомая фигура.
— Збыслава! — крикнул Восип
Баба вздрогнула, уронила листья лебеды и принялась судорожно собирать их в подол, роняя снова и снова.
Шыпшына подошел ближе и поднял упавшие листья, протянув их Збыславе:
— Полно лукаться-то! Я ж чай не зверь какой!
Крестьянка нервно сглотнула слюну, но ничего не ответила.
— Да не пужайся ты! Вопрос есть один. Кто у вас в церкви безобразничает?
Ответа снова не последовало.
— Кто в церкви безобразит, спрашиваю? — снова спросил Восип.
— А… — баба вышла из ступора и торопливо зашептала, — Там, товарыщ комыссар, нечистая сила пакостит. Место плохое, не ходыте, Бога ради! Вона Авдей ходыл, да и пропал!
— А может, Авдей и озорует? — Шыпшыне стало интересно, что за смелый мужик осмелился пойти в «нехорошее» место.
— Никак уж не Авдей — снова зашептала Збыслава — Авдей уж теперь никак не сможет озоровать, земля ему пухом.
Баба перекрестилась.
— А что ж с ним сделалось-то? — задал Восип новый вопрос.
— Знамо что — крестьянка перекрестилась снова — сгыбнул!
— Как так «сгибнул»?
— Эвон не знамо! Слыхали, выл он да крычал! Три ночи подряд! Искалы, искалы, а нема его нигде! Уж како мужики к церкви подходят — так и слышно, а кругом обошли — нема. Трофим эвон и внутря ходыл и там нема, страху Божьего натерпелся, а Авдея нема, — Збыслава вздохнула, — а не ходыл бы он туда, не сгыбнул бы! Уж и сказалы ему, а он все свое! Нету, мол чыртей да бесов, а выдумки все! Хороший был мужик, царствие ему небесное, инда, что без головы.
— Так кто ж его раскатал так? Поймать надо да судить! — ситуация в этой деревне нравилась комиссару все меньше и меньше.
— Эвон разве уж нечистого поймаешь? Разве в каталажку засадишь? — баба пожала плечами — не можно!
Восип понял, что и здесь не найдет ответа:
— Ладно, бывай, Збыся.
— И вам не хворать, товарыщ!
Следующим комиссару повстречался один из тех мужиков, что были вчера в докторском доме. Увидев Восипа, мужик шарахнулся в сторону и хотел было дать деру, но Восип окрикнул его:
— День добрый, товарищ!
Мужик остановился:
— И вам добрый, товарищ комиссар!
— А ты чего, не местный? — Шыпшыну удивил чистый говор крестьянина — Говоришь не как все.
— Да русский я, — ответил тот, — как белые пришли, бежали мы с тятькой, да вот ажно сюда занесло. Тятя у меня даром что дряхлый, за Советы горой стоял, а сил-то уж нет воевать. А я бы и рад, да старого нешто бросишь?
— Как звать-то тебя?
— Демидом кличут.
— А скажи-ка мне, Демид, — снова «закинул удочку» комиссар, — Что ты думаешь о всех этих суевериях? Народ вон рожь жать не хочет. Церковь говорят, проклята мол. Место, мол, нехорошее. Чай, и сам веришь? Ты ж, как погляжу, коммунист!
— А как не верить, товарищ комиссар? Как не верить-то? — вздохнул Демид — О Авдеее слыхали?
— Да вот уж, Збыся проболталась.
— Язык что помело у бабы! — Демид снова вздохнул, — Я ж тоже там был. Три ночи Авдейка орал, сколько не искали его, а не нашли! Как в воду канул! Вот и не верь теперь!
— И что? — удивился Восип — И правда думаешь, черти его сожрали?
— Черти не черти, а был мужик и не стало его!
— Был я, Демид, в этой вашей церкви, чертей не видал, но кто-то там засел, да безобразничает! — Шыпшына решил идти в открытую, — Кто б это мог быть?
— Знал бы, сказал бы! А знать — не знаю, товарищ комиссар, — крестьянин виновато пожал плечами, — Не обессудьте уж! И мой уж вам совет, не ходили б туда.
— Дак ходил же уже! — Восип усмехнулся — Видишь же, живой, здоровый!
— Дак на первый раз пронесло, а на второй — черт его знает! — Демид почесал в затылке, — Я, товарищ комиссар, в поповские сказки мало верю, да вот Авдей-то сгибнул! Ладно, позвольте откланяться!
Мужик снял дырявую шапку и церемонно поклонился.
— Крыша прохудилась, как дождит — на голову льет! Пойду я, товарищ комиссар, латать надо б.
Демид развернулся и зашагал прочь.
— Ничего от этих крестьян не добиться, — проворчал Восип под нос с досадой, — Но уж нет! И рожь покосят, и безобразника найдем!
Комиссар огляделся по сторонам и увидел в оконном проеме одной из лачуг старуху, ту, которая первая заявила, что «жать не можно».
— Вот у нее-то я и спрошу! — решил он.
Старуха, вопреки ожиданиям Восипа, его визиту не удивилась и отпираться не стала.
— Знамо дело, товарыщ Восип, кто озорует! — сказала она — Только вы-то инда городской, инда ученый! Не поверыте же!
— А может, и поверю! — возразил Шыпшына — Уж рассказывай.
— Было так дело, значытся! Был у церквы у нашей поп. Чего был — то не мне вам, городским, сказывать да указывать, Вы, товарыщ Восип, и без меня старой знаете, чего с ним сделалось. Распяли на двери, да оставили воронам да зверям диким на корм. А, хоть и сгыбнул он аки мученик, за веру-то Христову, да инда не схоронылы-то, как християнину положено. Вот, чай, душа-то попова и барагозит. Вот и весь сказ, — старуха вздохнула и поправила съехавший назад платок на голове.
— Эх, говорил вам вчера, говорил, да все впустую видать! — ответил Восип с досадой.
Старуха только развела руками:
— Я ж говорыла, товарыщ Восип, не поверыте!
Восип собрался раскуривал трубку, уже готовясь ко сну, когда в избу вбежала запыхавшаяся Збыслава, а за ней, еле поспевая, давешняя старуха.
— Беда! — заголосила она, — Ой, беда! Горе-то какое!
— Что за беда? Что за горе? — к такому повороту событий Шыпшына не был готов.
— Аверьянушка пропал!
— Этого нам еще не хватало! — воскликнул Восип — Как пропал? Куда пропал?
— У енто клято поле пошел! Прошку искать! — баба заломила руки, и лицо ее приняло мученический вид.
— Какого еще Прошку? — никакого Прошки комиссар в деревне не мог вспомнить.
— Да Прошку же! Пес наш который! — Збыслава удивленно подняла бровь, словно не понимая, к чему объяснять очевидное.
— А как же — не съели? — в свою очередь удивился уже Восип
— Прошка сам кого хочешь съест! — в дверях вдруг очутился Демид, — Инда здоровая псина, что телок! И где только жрать находит?
— Ты ж крышу латать шел? — поддел мужика Шыпшына.
— Крышу, товарищ комиссар, и потом можно, а коли робенок пропал, так уж дело отлагательства не потерпляет! — возразил Демид решительно.
— Вот это — я понимаю, наш, советский дух! — обрадовался Восип.
— Вы бы, мил-сынки, поосторожничали, у поле-то ходыть под вечор-то! — подала голос старуха, — Место нехорошее! Кабы сами не сгыбнули-то!
— Не дрейфь, старая, не сгибнем! — Демид подмигнул комиссару — Робенка сыскать надобно незамедлительно!
— Верное дело говоришь, товарищ! — отозвался Восип — Пошли, мужиков собирать.
— А ты б, Збыся, лучше за робенком-то прысматрывала! — укорила Збыславу бабка, — Из-за тебя, вона, люди хорошые на погыбель пошлы!
— Тьфу ты, не каркай! Инда не ворона! — Демид плюнул на пол и в шутку погрозил бабке кулаком.
— Прысмотрышь за ним, как же! Бегает где хочыт, неслух! Бацьки-то как не стало, никакого нет с ним сладу! — сердито отозвалась на укор Збыслава и шмыгнула носом.
Возможно, бабы принялись бы пререкаться и далее, но Восип прикрикнул на обеих:
— Отставить! Не задерживайте товарищей!
— Да кто вас, мил-сынки, задержываыт-то? — старуха вздохнула и в который раз поправила платок на голове, — Ступайты ужо!
— А что, у Збыславы что ли муж поп был? — спросил Демида Шыпшына, когда оба вышли из избы.
— Не, товарищ комиссар, не поп, — ответил Демид, — Пахарь, брат Лукьянов.
Мужиков, помимо Демида, собралось трое. Двоих комиссар уже видел на собрании в докторской хате, но имен их не знал, а третьим был Трофим, который, внезапно растеряв всю бабью плаксивость, твердо сказал:
— Чорту-диаволу не выдам! — и присоединился к остальным.
Восип и Демид шли впереди, а Трофим с двумя другими тащились следом, стараясь не отставать и время от времени опасливо перешептываясь о чем-то.
Вскоре комиссару это надоело и он сердито крикнул на шептунов:
— Больше двух — говорят вслух!
— Да мы, товарыщ Шыпшына, за Авырьяна боымся! — ответил ему Трофим, — Кабы он не сгыбнул как Авдей!
— Голова на плечах есть — не сгибнет, — Демид был настроен не менее решительно, чем Восип, и комиссара это воодушевляло.
Поле приближалось. Стая ворон, не пойми откуда взявшаяся, слетела с зараженных колосьев и с громким граем поднялась в воздух, застилая небо, подобно черной туче. Омерзительное карканье заглушало собственные мысли Шыпшыны, вклинивалось в мозг острой иглой, он не выдержал и пальнул из маузера наугад в небо. В ту же секунду вороньи крылья начали стремительно светлеть, и вскоре стая просто растаяла в воздухе.
— Морочыт! Морочыт, диавол! — воскликнул Трофим и перекрестился.
— Это у нас от нервов эта… как ее… коллективная галлюцинация… вот, — пробормотал Восип. Происходящее было непонятным, а всего непонятного Шыпшына страсть как не любил.
Вдруг посреди ясного неба ударил гром, а затем в воздухе раздался уже знакомый Восипу гулкий колокольный звон, и мужики — все кроме Демида — внезапно стали креститься и кланяться.
— Это что еще за цирк? — крикнул на них Шыпшына.
— Тшшш! Товарыщ Шыпшына! Хрыстом-Богом прошу, не барагозьте! Надобно так! Нето сгыбнем! — затараторил Трофим в ответ — Все как одын сгыбнем!
Двери церкви со скрипом отворились, словно приглашая мужиков войти внутрь. Крестьяне стояли как вкопанные и заходить не спешили.
Над полем начали сгущаться тучи, появившиеся сами по себе. Резко подул ветер, едва не сбив Демида с ног. Трофим вцепился в дырявую шапчонку и стащил ее с покрытой колтунами головы, остальные мужики последовали его примеру. Свою фуражку Восип снимать и не думал.
— Чего стоите, как бараны? — Восип начинал терять терпение — Или ребенка не надо искать, да?
Снова ударил гром и крестьяне испуганно перекрестились.
— Пущай стоят, товарищ комиссар! — откликнулся Демид — Рохли! Мы и вдвоем живо управимся!
Сказав это, русский решительно вошел в развалившееся здание, а Шыпшына — следом. Уже оказавшись внутри церкви, он понял, что Демида нигде не видит.
— Демид! — позвал он.
Тот не откликался.
— Демид! Полно те! Не смешно! — снова крикнул Восип.
Снова тишина.
Тем временем в другой части церкви мужик звал комиссара, но ответа не слыхал, словно что-то глушило все звуки.
— Душе мое к Господу вопиет! — раздался вдруг гулкий бас со стороны алтаря.
Восип обернулся и увидел знакомую фигуру в драной монашеской рясе. Из-под капюшона торчала всклокоченная борода, а лица Восип как ни силился, разглядеть не смог.
— Думал, не вернусь? — ехидно спросил Шыпшына.
— Как пес возвращается на блевотину свою! — последовал ответ.
— Вот ты как? Дразниться еще? Ну, я тебя! — комиссар замахнулся и хотел ударить лжемонаха в живот, но рука его прошла сквозь воздух, а голос сзади произнес:
— И если ударят тебя по левой щеке, подставь правую.
Восип огляделся, но никого не увидел. Внезапно голову пронзила острая боль, словно бы в нее впивался с десяток шил, и комиссар почувствовал, как по лбу течет что-то теплое. Шыпшына вытер лицо ладонью — и верно — вся рука оказалась в крови.
— Да что за черт тут происходит?! Демид! Трофим! Мужики! Айда сюда! — закричал он.
Никто снова не отозвался.
— И наслал Господь Израиля песьих мух! — снова услышал он голос у самого уха. В воздухе раздалось жужжание, и вскоре крупные, блестящие насекомые облепили голову комиссара, жаля и копошась в ранах.
— А как тебе такой номер? — Восип выхватил маузер и выпалил туда, где, как ему казалось, был «монах». Но выстрела не случилось.
Восип с силой надавил на курок. Ничего.
— Да воскреснет Господь, и расточатся врази его! — знакомый голос раздался откуда-то сбоку, и насекомые исчезли. Откуда ни возьмись с потолка стал сыпаться песок, заполняя дырявый дощатый пол. Не прошло и минуты, а песок уже доходил Шыпшыне до колена. Он чувствовал, как шуршащие, голодные твари ввинчиваются в его плоть, пытаясь отложить там яйца. Попытавшись выбраться из зыбкой массы, Восип упал с ног и, встав на четвереньки, попробовал подняться.
— Какою мерою мерял, такою и тебе воздастся! — подал голос незнакомец, и Шыпшына скорчился от острой боли в животе, снова повалившись в серый песок. Комиссар потянулся к маузеру и почти рефлекторно нажал курок. Пуля с грохотом ударила в стену.
Что-то — комиссар не понимал уже, что — то ли колокол, то ли в голове — зазвенело, и кусок стены обрушился. Обломки падали рядом с Восипом, почти касаясь его, и внутри стены Шыпшына увидел полуразложившийся труп в крестьянской одежде.
— Авдей — успел он подумать прежде, чем что-то ударило его по голове, и глаза застелила мгла.
Придя в себя, Восип обнаружил, что лежит на лавке. Он попытался встать и тут же застонал — голова дико болела.
— Жывы, товарыщ Шыпшына! И слава Богу! — услышал комиссар голос Трофима.
— Трофим? А где остальные? Где Демид? Где Аверьян? — Восип снова попробовал подняться на ноги, но не смог.
— Демид у хате у себя, Федор тоже, Вадима мы не нашлы. А Аверьян — Аверьян жывой! — ответил мужик.
— Что это было? — Шыпшына силился понять, что произошло, и не мог.
— Диавол! Чорт лукавый! — пожал плечами Трофим — говорылы же вам, товарыщ Шыпшына, место нехорошее!
— А этот… монах… поп… неужто — призрак? Да призраки разве такое могут? Они же, — Восип скорчился от боли, — нематериальны. Невещественны же.
— Невыщэствыны! — согласился крестьянин.
— Так кто же это был? Раз не призрак? — произошедшее настолько не укладывалось в привычные Шыпшыне рамки, что он хотел услышать хоть какое-то объяснение.
— Чорт лукавый, — повторил Трофим.
— Да не верю я в чертей, Трофим! — возразил Восип, впрочем, не будучи уже твердо уверенным в своем неверии, — Давай по-серьезному!
— А по-серьезному — нет никакого призрака, товарищ Шыпшына! — внезапно абсолютно без акцента ответил крестьянин.
— Трофим?! Как это понимать?! — Восип вскочил с лавки, но скорчился от боли и упал.
— Нет призрака, — повторил Трофим, — и попа никто не убивал. Люди добрые, а Господь милостив!
— То есть как нет, как не убивали? — Шыпшына все еще не понимал, о чем речь.
— А так и не убивали, товарищ комиссар. Глаз только не сохранили. Нешто не разумеешь? — мужик улыбнулся впервые за все время, — я-то и есть он.
— Да ну? Ты — поп? — Восип все еще не верил услышанному — И зачем же ты меня все это время дурил?
— А затем и дурил, Восип, чтоб не совался, — ответил Трофим назидательно, — а теперь что — расстреляешь небось?
— Нет, — ответил Шыпшына, — А открылся зачем?
— А затем, что мы теперича с тобой, товарищ комиссар, так сказать, повязаны, в одной лодке, так сказать, — усмехнулся новоявленный поп, — Вот скажешь ты в городе — нечистая сила, мол, в церкви. Кто тебе поверит?
— И верно — никто! — Восип был вынужден согласиться, но тут же спросил, — Да неужто правда — нечистая сила? Разве так бывает? Вот как ты мне докажешь, что это вы никого не укрываете, чтоб продналога не платить?
— Пока шли службы, тихо было. Теперь церквы-то нету, а капище осталось чернобожье. Чернобог нонче голодный — морочит, пугает, а то и вовсе забирает к себе, — ответил поп, — Ты, товарищ комиссар, у Аверьяна лучше спроси.
Стоило ему это сказать, как в комнату вошел Демид, а с ним тот самый мальчишка, которого Трофим выгонял из сенного стога. Только — седой как лунь. Мальчишка дрожал всем телом, словно в лихорадке.
— А я-то вас, товарищ комиссар, как в церковь вошли — сразу из виду выпустил, — сказал Демид, — уж я и кликал, и кликал, а ничего не слыхать. И перед глазами как туман какой-то сделался! А потом не стало тумана, вижу — лежите без сознания! Я вас и вынес, и бегом, бегом оттеда!
— Благодарю, Демид, как до города доберусь, доложу начальству, — Восип с трудом сел на лавке, — Родина должна знать своих героев. А этого где нашли?
Шыпшына указал на Аверьяна.
— В поле. Голова седющая. В руках — ошейник. И молчит, как немой.
— Ты, Аверьян, не бойся, — обратился к мальчику Восип, — жив же, здоров же, не покалечился. Что видел страшного? Скажи, мы уж тебя не выдадим!
Но Аверьян только дрожал и стучал зубами, бормоча что-то под нос.
— Что он там бормочет? — спросил Шыпшына, — Погодите-ка. Не слышу. Тихо все, мать вашу!
Все затихли, и Восип прислушался:
— Бацько… Бацько…
— Так что такое или кто такой этот самый бацько? — Шыпшына нахмурился и почесал в затылке, — Аверьян, ты чего испужался-то? Скажи, чего видел?
Мальчишка не ответил, его продолжал колотить озноб.
— Приведите мальца в порядок, — велел комиссар мужикам, — Я у него после выспрошу. А пока кой-чего вызнать надобно. Трофим, тут у вас книги есть?
— Как не быть кныгам-то? — Ответил Трофим, снова включая «мужика», — У дохтура у хате кныг выдымо-нэвыдымо.
— Добре! Тогда поищу, авось чего и найду по делу.
— С Богом, товарыщ Шыпшына! — Трофим накрыл дрожащего Аверьяна замусоленным одеялом и пожал руку Восипу.
Хибара «дохтура», уже знакомая Шыпшыне, имела вид заброшенный и унылый. Облезлые следы изразцовой росписи на печи, старый дубовый стол и деревянные лавки, оставшиеся с собрания. Сколоченные из грубых досок местными мужиками стеллажи были набиты какой-то рванью и рухлядью — обрывками ткани и бинтов, пустыми склянками, заржавелыми щипцами и скальпелями. Книг не было.
— Неужто растащили печки топить? Вот же дурачье сельское! — Восип чуть было не не ушел несолоно хлебавши, однако, заметил люк в полу, который прикрывала массивная квадратная дверца с увесистым чугунным кольцом.
— Эх, лучину бы!
Кое-как сварганив из подручных средств факел, комиссар отворил дверь и спустился в подпол, тут же чихнув от пыли. Книги были повсюду. Они лежали стопками на земле, вспухшие от влажности и покрытые паутиной.
— Эдак я тут с месяц эти залежи буду разбирать. Надо бы все перетаскать наверх! — сказал Восип и собрался тащить книги в избу. Внезапно он услышал сопение какого-то зверя. Шыпшына выхватил маузер, готовый защищаться, если животное вдруг вздумает напасть. Стопка книг упала к его ногам, и из-за нее выскочил пес. Выглядел он, супротив ожидания, упитанным и сытым. Длинная шерсть лоснилась и была покрыта репьями. Шыпшына не поверил своим глазам:
— Да неужто Аверьянов пес? Кто ж его кормит-то, когда все тут с голодухи пухнут?
Пес подошел к комиссару и приветливо лизнул грязный сапог. Восип решил не оставаться в долгу и ласково потрепал животину по шее, нащупав старый потертый ошейник. В свете импровизированного факела что-то блеснуло и комиссар заметил, что к кожаному ободу подвешен на шнурке небольшой медный крестик. Однако, стоило ему коснуться безделушки, как пес тут же утратил дружелюбие, сердито зарычал, а затем одним прыжком оказался на лестнице и выбежал прочь из подпола, недовольно лая.
— Чем дальше, тем страньше, — пробормотал Восип недовольно и принялся перетаскивать книги наверх. Собаки в хате уже не было. Потратив не менее часу и изрядно пропотев, Шыпшына стал разглядывать свои «трофеи». Книги были большей частью дореволюционные и медицинские. Недовольно ворча, комиссар откладывал в сторону одну за одной. Все не то.
— Разумение человеческое и обманы ума, кои приключаться могут, — прочел Восип.
Бегло пролистав глоссарий, он наткнулся на главу о коллективной галлюцинации, но, углубившись в чтение, решил не продолжать его — было ясно, что Бацько, не обладая выраженной материальностью, все же не есть порождение больного ума — его или местного народа. Следующей книгой стали «Поверья славянские, малоросские и великоросские, а также роду иного». Упоминания о призраках даже не стоили внимания.
Взгляд Восипа упал на абзац со словом «Умрун».
«Умрун..», — гласила книга, — «сиречь, беспокойник, клиппа есть по поверью народному человек некий, коий христианской кончины не стяжав, от сего упокоения не имет и нраву будучи чрез обстоятельство сие для люда прочего вреднаго, из места приюта последнего своего восстает и злочиния да непотребства различныя учиняет. Поелику нрава умрун сквернаго, блага от него не жди, а коли повстречал, прочь беги, ибо умрун суть медлителен, а того кроме места смерти своея покинуть не может. Для всякаго люду умрун опасен, скотину же по причине неизвестной милует».
Верить прочитанному или нет, Восип решительно не знал. Таинственный Бацько, определенно «скоты миловал», но о необычных способностях «умрунов» книга молчала. Поиски затягивались.
«Обычаи и обряды прежнего времени» — такова была последняя книга, которая могла дать ответ. В ней комиссар с ужасом и отвращением прочел о том, как невежественные крестьяне имели обычай, возводя новое поселение, убивать по жребию одного из своих, дабы, согласно их суевериям, дух покойного охранял место от злоумышленников, врагов, разбойников или нечистой силы. В книге говорилось, что дух этот якобы принимал некую «требу» за свои услуги, взамен на которую не трогал местных.
— Дело принимает интересный оборот! — воскликнул Шыпшына, — А что если с ним уговор учинить?
Этой идеей, уже наедине, когда мужики увели все еще дрожащего Аверьяна к рыдающей матери, Восип поделился с Трофимом. Бывший поп мысль не одобрил сразу:
— С нечистой силой уговор водить вздумал! Ты б хоть книг поболе читал, никогда это добром не кончалось. О душе-то подумай, Восип.
— Да ну ее, душу! — буркнул Шыпшына в ответ, — Кто знает, может и нет ее, души никакой. Что в книгах тыщу лет назад написали, это один разговор. Да вот не видал души-то твоей никто.
— Сие взором духовным видать только можно, — возразил Трофим назидательно.
Но комиссар только махнул рукой:
— Как будто я не вижу, что слабо тебе, что струсил? Ну тебя! Один пойду!
Вопреки ожиданиям, ни Трофим, ни те немногие деревенские, кого Восип встретил по дороге к церкви, его не останавливали. Крестьяне только крестились, косясь на Шыпшыну и шептали друг другу:
— Совсем сдурел товарищ комиссар. Пропадет, как Авдей! Знать, мало его Бацько проучил!
Комиссар ловил эти шепотки краем уха и отмечал про себя.
— Значит, и про Бацьку они все знали-то. Знали и молчали. Вернусь, задам им жару, — думал он.
Знакомое поле встретило Шыпшыну спокойствием. Ветер пригибал зараженные колосья, шелестел меж стеблями. Протоптанная к развалинам тропинка не выглядела зловеще. Бацько, кем бы он ни был, словно бы заранее знал и чувствовал намерения пришедших, и хотя в этот раз комиссар шел с миром, именно это спокойствие, кажущееся своего рода затишьем перед бурей, его пугало. Однако же, отступать было поздно. От крестьян помощи ждать не приходилось, а перспективы невыполнения приказа Земкома маячили впереди чем-то более страшным и весомым, нежели непонятное церковное пугало. Дверь в этот раз даже и не думала распахиваться сама, и Восипу стоило немалых усилий, чтобы сдвинуть эту гнилую окованную чугуном громаду с места. Обстановка внутри бывшей церкви особо не изменилась. Разве что высохшего трупа в стене, того, что Шыпшына видел раньше, теперь нигде не было видно, а на расколотом алтаре горела невесть кем поставленная свеча. Не зная, как позвать хозяина руин, Шыпшына почувствовал себя глупо. Ранее Бацько всегда появлялся сам, а теперь решительно ничего не происходило. Переминаясь с ноги на ногу в нерешительности и ощущая себя идиотом, Восип думал, что бы ему предпринять. Бородатые святые на облезших стенах смотрели на него, словно бы усмехаясь. Две дюжины лет назад, когда Шыпшына был еще совсем маленьким, покойная бабка, бывало, таскала его в церковь, но теперь, будучи уже тридцати трех годов от роду, комиссар решительно не помнил, что и как следует делать в храме. Внезапно к нему вернулось уже испытанное прежде ощущение тревоги.
Та самая дыра в алтаре. Из нее словно бы снова кто-то выжидающе глядел на Восипа. В прошлый раз комиссару так и не хватило смелости подойти и заглянуть в нее. Видимо, теперь выхода не оставалось. Нехотя, втайне надеясь, что так называемый Бацько оформится из ниоткуда где-нибудь неподалеку, Восип пошел к алтарю. Ни звука. Ничего подозрительного. Шыпшына наклонился и поглядел в дыру. Что-то резко дернуло его вниз и комиссар увидел, как в его шинель вцепилась тощая исхудалая рука, на которой местами отсутствовала кожа.
«Неужто и правда умрун?» — только и успел подумать Восип, прежде чем рука снова с нечеловеческой силой дернула его шинель, и комиссар провалился куда-то под алтарь.
Сначала Шыпшына ничего не мог разглядеть, но когда глаза привыкли к полумраку, он понял, что находится в каком-то помещении, похожем на подвал или погреб. На стенах можно было различить знакомые бородатые фигуры, но лиц видно не было — покрытые копотью, они казались и вовсе неузнаваемыми. Из закромов памяти всплыло слово «адопись» но значения его комиссар вспомнить не мог. Где-то впереди маячили небольшие огоньки — свечи горели и здесь. Восип встал на ноги и сделал шаг вперед. Под сапогами что-то хрустнуло. Комиссар поглядел вниз. Ребро. Был ли это скелет Авдея или же того, кого, возможно, замуровали здесь по древнему обряду, Шыпшына не знал. Еще один шаг, и снова хруст под ногами.
— Черт возьми, да сколько же тут костей?! — выругался Восип. Никто не ответил.
Шаг за шагом Шыпшына шел вперед, то и дело наступая на чьи-то останки. Коридор казался бесконечным, на стенах коптили зажженные неизвестным служителем лампадки, окон или дверей видно не было. Тоннель закончился, в самой его глубине освещаемый неровными бликами свечей, надутой жабой царственно возлежал огромный плоский камень, весь в бурых разводах. Вокруг стояли, обезображенные временем и влагой до полной неузнаваемости, деревянные идолища.
— Блаженны ищущие Царствия Небесного, — донесся гулкий бас откуда-то издалека.
Восип огляделся. Никого.
«Эх, была-не была!» — подумал он.
— Ищущий да обрящет! — снова раздался голос уже ближе.
Восип выдохнул, утер со лба выступивший от волнения пот и ответил:
— Аминь.
— Войдите в Чертог Отца Небесного! — голос прозвучал уже у самого уха, и тяжелая ладонь легла комиссару на плечо.
Шыпшына обернулся. Перед ним стоял он. Бацько. Двух метров росту, в рваной монашеской сутане, с длинной всклокоченной бородой до пояса. На первый взгляд фигура не вызывала ни страха, ни отвращения. Но только на первый. Глаз беспорядочно вращался в глазнице, в другой глаза не было вовсе. Его заменили ней копошащиеся личинки, извиваясь и давя друг друга. Сперва Восипу показалось, что Бацько улыбается ему, но достаточно скоро он понял — это не улыбка. Просто не было губ.
— Умрун! — против воли воскликнул комиссар.
— Ибо воскрес, смертью смерть поправ, — протянул нараспев Бацько.
Только теперь Шыпшына ощутил исходящий от него странный запах. К аромату ладана примешивался тлетворный смрад гниющего мяса. Восип попытался убрать руку умруна — если это был он — со своего плеча, но обнаружил, что хватает руками воздух.
— В ком несть веры, да не обрящет, — прокомментировал его неудачу мертвый монах.
Комиссар набрался смелости:
— Есть во мне вера. Есть. Верю я, бацько, в разум человеческий. В дух народный. В равенство и братство людское. Не надо нам Царства Небесного, мы и здесь, на земле не хуже зажить можем.
— Блажен, кто верует.
— Дай людям зерна. Зачем пугаешь? — комиссару все еще не верилось, что он стоит невесть где, в каком-то заброшенном подземелье, да еще и говорит с мертвецом.
— Не хлебом единым жив человек, но словом Божьим!
— Все сделаем, все дадим, пойми ты, уж не знаю, прости, как тебя назвать, люди с голоду мрут, как скотина какая. А у тебя — хлеб. Тебе-то зачем? Ты уже отжил свое. Людям нужнее! — слова лились из уст комиссара, как кагор из пробитой бочки.
— Ибо сказал Господь — возлюби ближнего своего, как самого себя.
— И как это понимать? Согласие?
Ответа не последовало, а Восип обнаружил, что стоит у входа в церковь посреди поля. У ног его оказался совершенно новый, блестящий острым лезвием серп.
— Благодарю, батько! — крикнул комиссар и потянулся к серпу, чтобы принести пару колосков — показать крестьянам, что «жать можно».
— Не хлебом единым жив человек, но словом Божьим! — раздался гулкий бас из-под земли, а следом зазвонил несуществующий колокол.
— Товарищ комиссар! — услышал Шыпшына из-за спины голос Демида, — Ух, все в порядке! Местные все хвосты-то поджали. Хоть бы один сподобился! Погубит, говорят, Бацько городского, и все тут! Я уж один пошел вас искать! Товарища в беде бросать — стыдоба!
— Будем жать, — ответил Восип изменившимся голосом, — Бацька дал добро.
Весть о чудесном спасении товарища комиссара неслась быстрее, чем красноармейский поезд. Шыпшына показывал крестьянам колосок и говорил:
— Можно жать, братцы, можно! Бацько благословил!
В поле крестьяне шли, все еще труся, не веря, что Бацько никого не тронет. Трофим идти отказался:
— Все это от диавола, от лукавого! Я лучше лебеду буду жрать, чем хлеб сатанинский!
После долгих и затяжных дождей, наконец, светило солнце, жужжали невесть откуда взявшиеся мухи, а крестьяне гурьбой опасливо двигались к заветным колосьям. Серпы и косы работали ловко, и зерно шло людям в руки, росли скирды, а крестьяне, вовсе потеряв страх, пели рабочую песню:
— Косы да серпы несём,
Хором песенку поём,
Урожай собирай
И на зиму запасай.
Ой — да собирай
И на зиму запасай.
Когда упал последний сноп, раздался вдруг истошный крик Збыславы. Люди кинулись к бабе, не понимая, что произошло. Несчастная орала, что было мочи, прижимая к животу окровавленный обрубок руки. Кисти не было. Кровь заливала рваное платье.
— Не хлебом единым жив человек! — раздался подземный рокочущий бас.
Крестьяне побросали инструменты и бросились наутек.
— Бацько! Бацько прогневился!
— Эй, а зерно?! Зерно?! Дождь пойдет, сгниет же, олухи! — Восип кинулся за убегавшими. О Збыславе все забыли.
Уговорить крестьян вернуться на поле Шышпшыне в тот день так и не удалось. Вдвойне провальной затея оказалась еще и потому, что вернувшись на поле с Демидом бабы они не нашли. Комиссар готов был рвать на себе волосы с досады. Но делать что-то надо было.
Запершись в хибаре «дохтура», Восип снова листал книги, одна за одной, ища заветные «Обряды былых времен». Демид стоял у двери, ему было велено никого не впускать. Впрочем, желающих войти и не находилось.
— Нашел! — раздался торжествующий крик.
В эту ночь Трофиму спалось плохо. Снились тревожные сны. Каркали вороны, небо было затянуто черными тучами, лил кровавый дождь, всюду летали оводы и шершни, а люди, исхудавшие, с впалыми щеками и пустыми глазницами измождено падали наземь, воя:
— Отец наш небесный, почто ты нас оставил?
Трофим брел по деревне, двигаясь к проклятому полю. На колосьях сидела жирная саранча. Казалось, словно бы все казни египетские сразу за что-то обрушились на их несчастное село. Церковь, не развалившаяся, а прекрасная и златоглавая, как прежде, была единственным светлым местом среди ада и погибели, творившихся вокруг. Трофим открыл дверь, и тут же грянул выстрел. Пуля пронзила лоб попа, голову разорвало, как перезрелый арбуз, а тело бессильно рухнуло у входа в храм Божий.
— Восип! — крикнул бывший поп и проснулся.
Восипа в хате не было.
— Чего это я? Он же теперь у доктора живет! — Трофим присел на лавке и почесал затылок.
Внезапно раздался колокольный звон.
— Как-так? — не поверил своим ушам мужик — Кто его на место водворил?!
Трофим вышел из избы. Слух его не обманывал. Колокол звенел и звенел, призывая прихожан на утренний молебен, как и много лет назад.
— Что за чудо Господне? — из единственного глаза бывшего попа потекла слеза, и он стремглав побежал к церкви.
Двери были распахнуты. Горели свечи. Нестройный хор пел:
— Слава Матери Матерей, Неизреченной, Неизбывной, Неназываемой! — тянул знакомый голос.
— Слава! Слава! — вторил хор.
В дырявом переднике из свежесодранной человеческой кожи, завязанном кое-как, с безумным лицом у алтаря стоял Восип. За спиной его маячила зловещая размытая тень.
У подножия алтаря грудой валялись чьи-то внутренности.
Качаясь, как пьяницы или сомнамбулы, в заляпанной кровью одеже, рядами стояли селяне, крестясь и выкрикивая:
— Матери слава! Слава!
— Ешьте, ибо се есть плоть моя! — пророкотал кто-то невидимый, и тень над Восипом вытянула длинный узловатый палец, указывая на Трофима.
— Братие! — раздался голос Шыпшыны — Причастия нынче несть! Кто жизнь готов положить за веру православную?
Медленно, раззявив голодные рты, больше похожие на звериные пасти, крестьяне повернулись к Трофиму, лица — а это были лица, но чужие, содранные и надетые — ничего не выражали, в глазах читалось лишь одно — голод.
— Отче наш, — начал было Трофим, но запнулся.
Авторы — Nazar Chagataev, German Shenderov
Текущий рейтинг: 65/100 (На основе 136 мнений)
