Приблизительное время на прочтение: 27 мин

Я работаю на кладбище

Материал из Мракопедии
Перейти к: навигация, поиск

Дикое, но симпатичное[править]

Накануне поминальных дней на кладбище толкотня, и движения больше, чем на Бессарабском рынке в базарный день. Красят оградки, белят бордюры, заливают бетонные цоколя и обкладывают их плиткой, устанавливают памятники. Все заказы как всегда «на вчера», всем срочно и только самое лучшее, чтобы с гарантией на всю жизнь земную и не меньше половины жизни загробной. Заказчики в крике, приемщики в шоке, установщики в мыле.
Редко, кто справляется с потоком заказов перед поминальными днями силами своих бригад установщиков. Я на неделю зову на помощь рабочих из области. «Дикие бригады». Они приезжают – хмурые, неразговорчивые и неприхотливые, на раздолбанных ржавых микроавтобусах, в которых днем возят цемент и гранитные плиты, а ночью спят вповалку, заякорившись у края кладбища.

PBel 45762 900.jpg

Самые отчаянные ночуют прямо на кладбище – разбивают в проходе между оградок палатки и ночуют, жарят на спиртовках сосиски, греют чай, выпивают для согрева водки. Охранники кладбища, по идее, должны их гонять, но охранники тоже люди, и понимают «диких», кто за сто грамм понимает, кто за двести, кто за открытку к столетию Тараса Шевченко.
Помню, разложились так мои «дикари» на Лесном кладбище, устроились, а мне к ним приехать надо, на следующий день фронт работ обозначить. И, как назло, машина сломалась, не выдержала поминальных гонок. Ловлю я такси, говорю – Лесное кладбище – и еду.
А время позднее, к двенадцати ночи поближе.

Подъехали. Таксист у ворот кладбищенских притормозил.
- Заезжай, — говорю ему. – Вовнутрь заезжай.
Охранник из будки своей вышел, меня увидел, узнал, кивнул и ворота открыл.
- Туда? – таксист в темноту кладбища рукой ткнул.
- Туда, — говорю. – Там недалеко.
- Не поеду. Не-не. Не поеду и все.

А у меня пешая прогулка по ночному кладбищу тоже восторга не вызывает, мне на дальний участок надо, а в кладбище 140 гектар, пока дотопаешь, да ночью, по темноте.
Убеждал таксиста долго, деньги показывал, хоть в руки и не давал.
Убедил. Заехали мы. Едем. По краю дороги кусты и деревья лохматятся какими-то косматыми рылами, скелеты крестов намогильных мелькают в свете фар, бледные портреты умерших с памятников укоризненно поглядывают. Гляжу, приуныл мой таксист, в сиденье вжался, по сторонам не смотрит, шепчет чего-то, то ли молится, то ли себя ругает.
Когда из-за поворота фары осветили палатку и людей вокруг синюшного огонька спиртовки, таксист не закричал только потому, что у него дыхание перехватило. А так он всем телом показал, и мимикой, и жестами, как ему закричать захотелось.

- Ты постой тут, — сказал я таксисту, когда он чуть отошел, и вернулась к нему способность информацию воспринимать. – Я скоро. С товарищами пообщаюсь и назад поедем.
Вот если бы таксист дорогу назад помнил, он бы меня вряд ли дождался, будьте уверены, и денег ему даже не надо было. Укатил бы, только его и видели. Да вот беда, дорогу он не запомнил, потому стоял на месте смирно, лишь свет себе в салоне включил зачем-то.
Пообщался я с бригадиром «диких», разложили мы с ним при свете горелки, какие завтра работы да на каких участках делать, ударили по рукам. Помню, я внушение ему еще сделал, чтобы не шумели и не мусорили. Впрочем, бригада была нормальная, насколько может быть нормальной «дикая» бригада из области, спокойно ночующая в палатке посредине кладбища.
Поехали домой.

PBel 45762 9001.jpg

Таксист молчал всю дорогу. Даже музыку не слушал. Под конец, у подъезда, когда я с ним расплачивался, голос подал.
- Вот расскажу кому, не поверят, — сказал и добавил почему-то. – Но я не расскажу.
Махнул я ему рукой и домой пошел.
Уснул моментально – набегался за день, наездился.

Жена разбудила меня через час, растолкала, вся всклокоченная, перепуганная, в темноте два глаза аж светятся, так широко раскрыты.
- Там, — сказала. – На кухне. Холодильник.
- Логично, — ответил я. – Не в зале ему же стоять. Молодец. Место знает. Оценка пять.
И заснуть попытался. Но жена у меня упертая, особенно когда испуганная.
- Кто-то на кухне у нас, — прошептала жена и в плечо мне так вцепилась, что даже спать перехотелось.
- Ладно, — сказал. – Плечо мне отдай. Схожу, посмотрю, что там у нас.

А на кухне действительно холодильник, только весь какой-то раскрытый, и ящики из морозилки выдвинуты. И свет на кухне горел. И нет никого.
Посмотрел я вокруг, под стол заглянул, в раковину тоже глянул на всякий случай, холодильник закрыл, свет выключил и спать пошел.
- Нормально все, — жене сказал. – Сквозняк.
Через час меня жена опять разбудила.
- Иди, — говорит. – Твой сквозняк, кажется, гречку с рисом перебирает.

Во второй раз на кухне обстановка была определенно похуже, чем в первый. Свет опять горел, шкафчики нараспашку, и крупа гречневая с макаронами по полу рассыпана. «Ну, — думаю, — определенно я чей-то дух с собой с кладбища прихватил. Ишь, буянит, обживается».
Работники кладбища, как врачи, люди циничные, но в Бога верующие.
Перекрестился я. Водочки из холодильника достал, налил с полстакана, хлеба отломал краюшку, сигаретку положил рядом, спичек коробок. Извинился, если что не так, и пообещал завтра лично проконтролировать, чтобы «дикие» после себя порядок оставили.

Остаток ночи спали мы спокойно.
А утром, как и обещал, заставил «дикую бригаду» на соседних могилках убраться, траву вырвать и оградки поправить.
Хоть и не появлялся никто больше на кухне, а слово есть слово.

Он не уходит[править]

У неё умер муж. Не так давно, год назад. Она рассказала мне, что муж долго болел – рак желудка – мучился, принципиально отказываясь от прописанных врачами обезболивающих уколов.
- Не хватало еще умереть наркоманом, - говорил муж и терпел.
Ночью, забываясь коротким сном, муж скрипел зубами и кричал от боли.
Она вытирала его липкий холодный лоб и поила чаем.
Через год после смерти мужа она пришла в офис и заказала памятник – не дорогой и не дешевый, нормальный памятник, с резным крестом и портретом мужа в пол-оборота.

- Не уходит он, - сказала она мне, когда делала заказ. Она сидел напротив меня, ухоженная, с уложенными волосами, пахнущая хорошими духами. Наверное, в молодости она была красавицей.
- Кто? – не понял я.
- Муж. Ходит по квартире и ходит. Меня по волосам гладит. Я ему говорю – уходи! Что ты здесь забыл? Ты меня пугаешь! Он затихнет. День-два не показывается и опять, просыпаюсь от того, что кто-то трогает. А это он, опять волосы гладит.

Нет, женщина совсем не выглядит сумасшедшей. Скорее, она печальная и усталая.
- Бывает, - говорю.
- Вот, памятник ему поставлю, может быть, успокоится. Я ему так и сказала – все, памятник тебе ставлю и уходи! что тебе здесь на земле делать?
Памятник сделали быстро, за неделю. Бывают такие проекты, когда все ложиться в масть, одно к одному, все получается и ладится. Так и здесь. Неделя – и памятник готов, сделан и установлен.

Она пришла в офис через неделю. Такая же ухоженная, опрятная, хорошо одетая, села с достоинством на предложенный стул.
- Не ушел, - сказала. – Три дня не было. И опять ночью голову гладил. Я же одна живу, дочка с мужем на другом конце города. Страшно очень. Но я дочке и не рассказываю. Скажет еще, что я сумасшедшая.
- Может вам попа пригласить? – советую.
- Приглашала уже. Опять дня два не было, и все равно вернулся. Он мне ночью голову гладит, а я рыдаю. Жалко его, так жалко. Ведь не место ему здесь. Ему туда надо, наверх. А он вот, мне волосы гладит.

Мы пьем кофе, я и женщина. Она рассказывает про мужа, я делаю вид, что слушаю и киваю.
- Ой, - вскакивает вдруг она. – Заболталась я. Пойду. Погляжу. Вдруг он уже ушел.
Я смотрю ей вслед и думаю о том, что раньше, в молодости, она наверняка была очень красивой женщиной.

Маме больше не стыдно[править]

Я узнаю их по мутным стеклянным взглядам, по запаху крепких сигарет и дешевого алкоголя. Я узнаю их по разговору, по склонности больше умничать и рисоваться, чем интересоваться и слушать. Я узнаю их по манере водить разговор по кругу, будто козу на привязи, снова и снова заводить одни и те же вопросы, обсасывать одни и те же детали, уточнять уже десяток раз уточненные моменты и подробности.
Они редко приходят в контору сами, чаще – с кем-то из друзей или родственников, с такими же стеклянными глазами и гнилыми ртами.

PBel 89372 900.jpg


Когда-то, когда я еще не умел их распознавать в разговоре, я предлагал им выезжать на участок для более точного определения объема работ.
Они всегда с готовностью соглашаются, становятся деловито суетливыми, садятся ко мне в машину внушительно и чинно, и едут с министерскими лицами, с какими впору подписывать соглашение о Таможенном Союзе.

На участке у них, где-то в середине кладбища, всегда запущенно и неухожено, и непременный старый крест с табличкой в ржавых потеках клонится набок, будто прислушивается к земле.
И они опять начинают ходить кругами, опять идут один за другим те же самые вопросы.
И они размахивают руками, представляя, где и как должен стоять памятник, словно показывают пантомиму. И опять и опять те же самые вопросы и те же позиции и позы.
Их почти никогда не смущает цена, какую сумму вы бы им не назвали за изготовление и установку памятника.
- Конечно, - говорят они, скорбно вздыхая. – Это же для моих родных.
Чаще всего – для родителей. Реже – для братьев или сестер. Почти никогда – для теть или дядь. Но чаще - для родителей, для папы или для мамы.

Они едут обратно, всю дорогу рассказывая, что завтра они придут к вам с деньгами и сделают заказ. Нет, к чему ждать завтра, они придут сегодня. И их стеклянные знакомые на заднем сиденье мычат что-то одобрительное.
И они никогда не приходят.
Зачем? Ведь они и так уже сделали немало, они все узнали, они проявили участие, они, можно сказать, выполнили свой долг. Почти. Но завтра – непременно и до конца.

На кладбищах по работе я бываю часто. Я помню эти могилы. Иногда специально заезжаю глянуть – не ошибся ли в людях.
Нет, не ошибся.
Сохнет трава. Гнется к земле крест. Ржавеет табличка. Маме больше не стыдно за детей.

Золотая тетка[править]

Сегодня, прям с утра, в контору пришел отменный экземпляр заказчика.
Круглый весь, улыбающийся, с легким утренним перегаром, довольный жизнью и своим местом в ней.
Знаете, есть такие люди, которые всякий разговор в итоге выкручивают в монолог о себе, любимом.
Экземпляр был как раз из таких людей.

У него на Северном кладбище похоронена тетка.

Отличная была женщина, и баба что надо, сиськи такие, что твоя голова, и юмору большого, и души открытой, и нальет всегда, и чем закусить найдет, еще и лаврушки даст зажевать, чтобы жена вдруг не унюхала.
А жена то – о-го-го – дама с характером, кулаки крепкие, раз в магазине так двинула охраннику, который к ней в сумку захотел заглянуть, так тот летел-катился, аж чеки веером над стеллажами. И дочка-красавица, вся в неё, прости Господи, что фигурой, что характером.
А тетка то чего?
Какая тетка?
Ах, тетка!
Тетка молодец. Таких теток нынче поискать – не найдешь, таких уже не делают, выпуск образца одна тысяча девятьсот двадцать Бог его знает какого года, тогда люди всяко больше о душе думали, потому такими человечными рождались.
Тетка квартиру завещала. Это в Киеве-то! Видишь, какой широты душевной человек был. Золотая тетка.
Квартиру-то продали. А и вправду, зачем троим четырехкомнатная квартира? Продали, значит, купили двушку. А чего? Троим двушки за глаза. Свою-то теперь однокомнатную сдаем, да, все чин чинарем. Гусю не сваты, свинье не товарищи.

Тетке вот надо памятник сделать.
Чтобы строго, хорошо и перед людьми не стыдно.
Просчитайте, чего там да сколько, чтобы «под ключ», как говорится.

Я выдаю ему цифру сходу, не заглядывая ни в прайс, ни в каталог. Я не иду к выставочным экземплярам. Я все и так помню, наизусть.
Этот круглый, улыбающийся, вечно довольный собой человечек первый раз пришел в контору просчитывать памятник своей "золотой тетке" года полтора назад, так и ходит, регулярно, каждые два-три месяца.
Непременно всякий раз знакомится, протягивая пухлую теплую ладошку.
Обязательно просит визитку.
Рассказывает, как сам занимался установкой памятников когда-то давно в каких-то молдаванских селах с трехсложными смешными именами.
Рассказывает о тетке, которая завещала ему свою квартиру в Киеве.
И прощается, будто старый приятель, очень и невероятно довольный собой.

А через два месяца он приходит опять, с легким утренним перегаром, и снова знакомится, снова просит просчитать памятник и рассказывает про тетку, человека золотой души, похороненной когда-то где-то на Северном кладбище.

Исполнительница желаний[править]

Место, где её похоронили на Лесном кладбище Киева, в свое время знали многие. И каждый год тысячи людей приезжали к её могиле со своими болезнями и бедами – за чудесным исцелением, за решением своих проблем. Несколько раз её могилу пытались раскопать. Поговаривали, что за её останки вандалам обещались немалые деньги, ходили слухи о могилокопе, которому иностранцы предлагали несколько миллионов долларов только за один её мизинец.

PBel 140158 original.png

А в 2006-м году монахи монастыря «Голосеевская Пустынь», утром, после короткой заупокойной литии, раскопали её захоронение, и в тот же день останки Блаженной Старицы монахини Алипии были перевезены и перезахоронены в Голосеевском монастыре. Благословил перенести мощи юродивой монахини Алипии митрополит Владимир.

Матушка Алипия жила еще при жизни прославилась тем, что исцеляла больных людей. Её пустая могила осталась на восьмом участке Лесного кладбища, среди белых крестов монахинь Флоровского монастыря. Сюда до сих пор приходят люди, о чем-то просят, чего-то желают. Часто приезжают группами человек по десять-пятнадцать, тихо выбираются из микроавтобуса и идут гуськом мимо оградок вслед за равнодушным гидом. Идут за исцелением, идут за исполнением желаний.

Я стою у ворот Лесного кладбища. Юра-охранник опускает стальной трос, пропуская на территорию очередной автобус с очередной экскурсией.
- Опять на восьмой поехали? – спрашиваю у Юры.
- Не, эти на восьмидесятые участки.
- Зачем?
- За желанием…

Я не понимаю. Юра хозяином положения держит паузу, просит закурить, не спеша достает из моей пачки сигарету, долго чиркает зажигалкой, щурясь на меня с усмешкой, глубоко затягивается и медленно выпускает дым в небо, тянет время, выдерживая меня, как на голодной диете выдерживают свинью перед убоем.

- Ведьму там похоронили, - наконец, понизив голос, говорит Юра и опять затягивается сигаретой. – На восьмидесятых участках.

Затяжками он делит свою речь, будто режет ножом хлеб, кусок за куском.

- Давно похоронили. Лет пять или семь. Я только на работу устроился.
Затяжка, воспаленный огонек на конце сигареты, дым в небо.

- Одни тетки на похоронах были. Попели над ней че-то свое и разошлись.
Затяжка, огонек, дым.

- С тех пор и ездят всякие. За желанием.
Затяжка, дым…

- Да тут все знают. Она желание выполняет. Пожелай, чего хочешь, то и исполнится. Верное дело.
Затяжка, огонек, дым…

- Проблема только есть.
Затяжка, огонек, дым…

- Желание всего одно исполняется.
Затяжка, огонек, дым…

- Только одно желание. На всю оставшуюся жизнь. Больше, чего не пожелай – амба, все, не исполнится. Но зато это, первое, - обязательно.
Затяжка, огонек, дым…

- Пришел, попросил – и пожалуйста. А больше проси не проси, все, конец, ничего не получится. Но первое – сто процентов исполнится.
Затяжка, огонек, дым…

- У нас все знают. Смеются между собой, не верят типа. А в одиночку верят. И ходить туда, никто не ходит, на всякий случай. Пожелаешь еще вдруг чего на свою голову.

Юра щелчком запускает окурок за забор.

- А эти на автобусе катаются. Регулярно желающих на желание привозят. Регулярно.
Я машу рукой, мол, не верю в байки, и спрашиваю, добавив в голос иронии.
- И на каком она участке, ведьма твоя?
- Там, - тычет Юра. – На восьмидесятых участках. Не буду точнее говорить, не хочу. От беды.

Позже я узнал номер участка, и даже ряд узнал, и место. Местные работники действительно не любят туда ходить. Я и сам ни разу не был в том ряду того участка, и вам не скажу, где это, так, на всякий случай, от беды.

Голоса[править]

Вам звонили на телефон когда-нибудь привидения? Мне – да. Начало звучит, как признание душевнобольного на приеме у психиатра. Но пока у меня нет других объяснений звонкам на мой «мобильный», звонкам со старушечьим голосом в динамике и странными вопросами, на которые никто от меня не ждет ответа.
Первый звонок раздался с месяц назад.
В трубке – голос пожилой женщины, невнятная дикция, свистящие шипящие, дыхание, словно дети балуются с порванным баяном, дергают его в стороны и щелкают западающими кнопками.
- Здравствуйте, - старуха называет меня по имени-отчеству.
Я здороваюсь в ответ, интересуюсь, кто она и чем обязан звонку.
- Скажите, - шипит в трубке голос. – Если на могилку положить надгробную плиту, она не сильно покойничку давит? Кхе-кхе…
В конце старуха то ли смеётся, то ли кашляет, не разобрать, звук, будто наждаком трут по чугунной сковороде, кхе-кхе.
Я не могу сообразить, что ответить, собираюсь с мыслями, переспрашиваю:
- Простите?..
Но в трубке уже молчание, только еле слышно, как сипит порванный баян, и щелкают западающие кнопки…

Давно, лет двадцать назад, мне уже звонило одно привидение.
Тогда я поселился в съемную квартиру в спальном районе Днепропетровска. Первый этаж, за низкими окнами пыльные непролазные кусты сирени, полумрак, зато дешево. Квартира была двухкомнатной, хотя сдавалась, как «однушка». Во вторую комнату хозяева стащили всю лишнюю мебель и прикрыли дверь, не заперли, а так, прикрыли. Позже я узнал, что до меня в квартире жила мать хозяйки, пока не умерла от инфаркта в той, закрытой комнате. Но я был молод, квартира эта была временной и очень дешевой, и я особо ни над чем не заморачивался.
Что меня поражало в квартире, так это огромный, по-настоящему деревянный и жутко тяжелый шифоньер, такой старый, что даже, наверное, древний, который стоял в углу на кухне. Был он весь заполнен всякими аккуратными мешочками, перевязанными такими же аккуратными тесемками, баночками с самодельными этикетками на боках, коробочками самых разных размеров. В них хранились самые разные крупы и специи, соль и сахар, сода и опять крупы и специи.
- Берите, если надо, сколько угодно, - сказала хозяйка. Готовить я не любил, потому ничего не трогал.
В квартире всегда было темно. Солнце не пробивалось сквозь сирень, в комнате были вечные около десяти часов вечера, но меня это мало волновало.

А вот закрытая комната с вещами вызывала самый живой интерес. В конце концов, через пару месяцев, понукаемый любопытством, я подступил к двери и взялся на ручку. Как бы не так. Дверь не открывалась, будто с той стороны кто-то уперся в неё и не пускал. Я навалился сильнее. Дверь не поддалась. Чувствовалась, что она не заперта, немного двигалась в проеме, но потом упиралась во что-то мягкое. Парень я был упертый, а дверь все-таки была хрущевского образца, хлипкая и поношенная. В итоге, мне удалось немного приоткрыть её. В получившуюся щель без особого труда пролезла разве что средних размеров собака и я. Я и полез.
В комнате было еще темнее, чем во всей квартире. Я пощелкал выключателем, но свет не работал, похоже, хозяева выкрутили лампочки. Кроме кустов сирени за окном, остатки солнечного света загораживали цветы в горшках, в два ряда выстроенные на подоконнике. Цветы давно засохли, скрючились и тянули к небу тощие веточки. В комнате было все и много. Три дивана, пианино, два трехстворчатых шкафа, какие-то наволочки, набитые вещами (они, кстати, и не давали открыть дверь), коробки и коробочки. В довершении всего на шкафу у дальней стенки восседало чучело какой-то птицы, раскинувшей свои пыльные крылья над всем этим великолепием. Одно крыло было отломано и казалось, что птица «зигует» мне и недобро ухмыляется.
Дверь в комнату я закрыл. Но с того момента квартира перестала быть спокойной.

Сначала я подумал, что на кухне в древнем шифоньере завелись мыши. Всю ночь, стоило только выключить свет, что-то шерудило на его полках, копошилось и скрипело дверцами. Я тщательно исследовал содержимое шифоньера, но следов мышиных посиделок не обнаружил. Мало того, я заметил, что баночки переставлены, а мешочки перезавязаны. Я даже специально зарисовывал карту шифоньера – где и что лежит. За ночь баночки и мешочки менялись местами, словно играли в солдатиков на плацу. Потом стал включаться и выключаться свет в коридоре.

Добили меня телефонные звонки. В квартире был старый дисковый телефон, красный и надтреснутый, с трубкой, аккуратно перемотанной изолентой. Через несколько дней после открытия комнаты этот телефон взял манеру звонить в час ночи и молчать в трубку. Молчали не просто так, еще дышали, чесались, плямкали и покашливали, кхе-кхе-кхе. Мне было как бы все равно, но спать звонки реально мешали. Главное, отключить телефон я тоже не мог, мне по нему звонили с работы.
- Слушай, бабуля, - однажды среди ночи устало сказал я в трубку. – Ну, залез я к тебе в комнату, так я же и не взял ничего оттуда. А мог бы. Давай сосуществовать мирно, а?
После этого звонить мне стали дважды за ночь, в час и в три ночи, звонить и молчать, плямкать и покашливать, кхе-кхе-кхе.

Через неделю я не выдержал.
- Слышь ты, бабка! – орал я в трубку в три часа ночи, и в ушах звенело от крика. – Если еще раз позвонишь, я все твои мешочки с баночками на помойку вытащу, пианино разрушу, а птицу выпотрошу и сожру!!!
Звонки прекратились. И игры с баночками-мешочками тоже. Только свет иногда включался-выключался по прежнему, но это мне уже почти и не мешало и даже веселило – все-таки выдерживала характер бабуля.

Опять звонит мобильный телефон. Опять шипящий голос называет меня по имени-отчеству:
- У вас портреты мертвых похожи на живых? Кхе-кхе…
Пока слушаю баянное дыхание, думаю, что надо запомнить номер и перезвонить.
Но перезванивать некуда – номер не определен.

Кухонный разговор[править]

Полдня общался с заказчиками в конторе. Еще полдня катался по дождливым кладбищам, мерил рулеткой мокрую землю, оценивал масштабы очередных работ. В итоге к вечеру захлюпал носом и захрипел бронхами.
Дома выгнал из зала своих девчонок, наглотался таблеток и в одиночестве оплывал жарким потом на диване под пуховым одеялом, дрожа от озноба.
Болеть нельзя. Куча дел, заказов, обязательства и договора. Может быть через недельку-другую, вполне можно будет позволить себе отлежаться пару дней, но только не сейчас, сейчас болеть никак нельзя.
Жар плавил мозги, и они плыли в голове, как парафин в теплом масле лавовой лампы. Я то погружался в дремоту, словно лицо кутали тяжелой мокрой тряпкой, то выныривал из темноты в квартирный полумрак.

Наверное, было уже далеко за полночь. Все уснули, одна лампочка в коридоре тлела неярким бежевым светом, наверное, девчонки специально оставили для меня, если вдруг соберусь в туалет или на кухню. Да на кухне жена тихо раскладывал в тумбочке вилки, было слышно осторожное позвякивание.
Я позвал. Ужасно хотелось пить, и не было сил пошевелиться.
Позвякивание смолкло. Я позвал еще раз, чуть громче, но все равно не громко, чтобы не разбудить детей. Прислушался. Казалось, что на кухне кто-то тоже замер и прислушивается ко мне.
Я разозлился. Чего прислушиваться к больному, тем более, когда ему плохо и хочется пить? Злость придала сил, я встал с дивана и, закутавшись в одеяло, вышел в коридор.
Странно, но свет на кухне не горел. Я шагнул, щелкнул выключателем. Пусто. Никого. Хотя я готов был поклясться, что минуту назад отчетливо слышал, как кто-то раздраженно бурчал здесь, рассовывая в ящике тумбочки вилки с ложками.
Я попил воды, поглазел по сторонам и побрел обратно на диван.
Диван оказался холодным и недружелюбным. Не спалось.

Минут через десять я услышал, как на кухне осторожно скрипнула дверца тумбочки, звякнула ложка, кто-то раздраженно засопел и тихо покашлял.
Я замер, затаив дыхание.
Кажется, кто-то перебирал столовые приборы, разговаривая сам с собой, хоть ни слова нельзя было разобрать, да и словами назвать те звуки было тяжело, скорее вязкое пришепячивание, почмокивание и посвистывание, будто на железный противень сыпали песок вперемешку с мокрым цементом.
Я встал. Диван скрипнул, и звуки тут же оборвались. Путаясь в одеяле, опять побрел на кухню. Там ничего не изменилось, разве что ящик с ложками был немного выдвинут, словно человек с квадратной челюстью в задумчивости приоткрыл рот.

Если на кухне, значит женщина – мелькнуло у меня в голове – если сегодня за мной с кладбища увязалась, то, скорее всего, из последних заказов, а тогда это либо сорокалетняя бывшая жена бизнесмена-строителя, либо бывшая бабушка двух великовозрастных внуков.
- Ты хоть у меня тут пьющая? – интересуюсь у приоткрытого ящика. Ящик в ответ молчит, поблескивая чайными ложечками.
В холодильнике из спиртного только остатки рома, немного сургучной жидкости на дне бутылки, еще с Нового года. Ром – это для женщины даже и не плохо, пожалуй. Налил в рюмку. Присел за стол рядом. Немного подумал, сходил и выключил свет, оставил только в коридоре, и вернулся обратно за стол.
- Ну чего, выпьем что ли, земля мертвым пухом.
Тишина. Только за окном шелестит дождь, тихо постукивают капли в стекло – тук-тук – да отсвечивают редкие огни дома напротив.
- Неужели, это так важно там – ложки? Тем более мои ложки. Нет, я совсем не против, и они чистые. Но. Мне тяжело сравнить загробный мир и… и ложки?

В какой-то момент мне показалось, что тюль на окне дрогнул и потянулся ко мне. В темноте видно было плохо. Я почувствовал движение затылком, словно кто-то перегнулся надо мной и потянул на себя тюль, ухватив за край. Бледная паутина приближалась.
- Вот если вы вдруг подумали, что я пришел возражать, так отнюдь. Мне даже льстит, честное слово.

Остановить поток слов я был не в силах. Он лился по не зависящим от меня причинам. Я лишь не мог оторвать взгляда от приближающегося к моему лицу тюля.
- А в ящике ниже, если вы вдруг еще не обратили внимания, хранятся всяческие мешалки, черпалки и суперприз – толокушка. Уверен, она особенно придется вам по вкусу.
Тюль щелкнул меня по кончику носа.

Тут же на кухне включился свет.
В дверном проеме стояла жена.
Она подошла к столу, поглядела на меня, понюхала пустую рюмку, спросила:
- С кем ты тут ром пьешь?
Я посмотрел на закрытый ящик, потрогал кончик носа.
- Так. По работе заходили.

Ребятишки[править]

Я знаю, когда в Киевской области выдают пенсию – ровно через три дня в контору приходит она, маленькая высохшая старушка, в поношенных кедах и очках с перевязанной скотчем дужкой, каждый месяц, на третий день после получения пенсии, вот уже второй год.

В 1949 году ей исполнилось шестнадцать. Она уже работала в районной больнице, мыла полы, носила утки, ставила укол, раздавала назначенные доктором таблетки. Выбирать не приходилось, отца убило на войне, надо было как-то выживать, и мать, медсестра той самой больницы, устроила её к себе. Тогда же, в 49-ом, случилась вспышка вирусного менингита.

Дети из соседнего с больницей интерната стали поступать один за другим, девочки и мальчики, пять лет, семь, четыре года, и совсем крохотные младенцы, до года, с воробьиными шеями и тонкими ручками. Она носилась с ними, помогала кутать в мокрые простыни, сбивая температуру, колола антибиотики, поила, потом ночевала на узком топчане в коридоре больнице.
Позже, оглушенная и потерянная, хоронила этих детей на местном кладбище, девочек и мальчиков, и крошечных младенцев в фанерных гробиках, похожих на коробку от сапог. Всего тридцать два ребенка.

Медсестрой она проработала всю жизнь. С собственными детьми не сложилось – тот испуг и горе шестнадцатилетней девчонки она так и не сумела перебороть. Её детьми навсегда остались они, тридцать два ребенка под короткими холмиками, помеченными грубыми железными крестами.

- Мои ребятишки, - говорит она. – Олечка, Женечка, Катенька, Мишенька, Петенька…

Она получает пенсию, через три дня приезжает к нам в контору и заказывает гранитную табличку на железных ножках.
- Сейчас Олечке. Так и пишем, Олечка, 1949 год, 11 месяцев.

Двенадцать месяцев – двенадцать табличек. Что у неё остается от пенсии?
- Еще двадцать надо. Двадцать. Тонечке, Митеньке, Коленьке, Санечке… Двадцать еще. Пожить бы еще, чтобы двадцать успеть, пожить бы.

Мы хотели не брать деньги, но она отказывается не платить.
- Каждый труд обязан быть вознагражден, - качает она головой. – У вас же, наверное, тоже есть дети…

От помощи в доставке она тоже отказывается.
Высохшая и согнутая жизнью вопросительным знаком, восьмидесятилетняя старушка, она привязывает бельевыми веревками гранитную табличку к тачке «кравчучке» и бредет к трамвайной остановке, шаг за шагом, оттуда на железнодорожный вокзал, потом электричкой в область, каждый месяц, тащит за собой очередной кусочек гранита с выгравированным детским именем, словно несет свой крест.

Крайние меры[править]

Заказчица – немолодая, низкая и плотная, похожа на прикроватную тумбу с круглым носом-ручкой от выдвижного ящичка. Рот собран в узкую щель, уши прижаты, голова втянута в плечи. В руках – старое черно-белое фото молодой красивой женщины с гривой белых волос.
- Она не блондинка. Она седая, пепельная, с черной прядью, - говорит заказчица. Слова она цедит, почти не открывая рта, и они выходят из неё, как сквозняк, с тихим присвистом.
- Она была похожа на итальянку. На актрису. Все так говорили. И не скажешь, что мы сестры, - говорит заказчица.
- Потому и семьи не получилось, что была слишком красивая, - цедит заказчица, пока я заполняю бумаги. – Таких любить интересно. А жить сложно.

Год смерти женщины на фотографии – 1999-й.
- У нас разные отцы, поэтому, наверное, мы так не похожи, - говорит заказчица. – Вот и жила она, как хотела. С характером была девушка.
Захоронению шестнадцать лет. На фото, которое мне показывает заказчица в телефоне, заросший бурьяном участок на сельском кладбище, из-за сухостоя виднеется покосившийся крест.
- Надо, чтобы все было аккуратно, без лишнего. Проще. Строже. Аккуратней, - говорит заказчица. Она избегает слов «дешево» и «не дорого», находит какие-то обтекающие формулировки, тщательно подбирает слова, но с каждой фразой её пробирает все больше. Она говорит, точно стреляет короткими очередями.

- Надо, в конце концов, привести все в порядок…
- Чтобы все было, как полагается…
Я молчу, словам заказчицы не на что опереться, они уходят в тишину, потому, наверное, она продолжает и продолжает стрелять своими короткими фразами.
- Она была капризная девушка, может быть потому…
- Крайние ситуации требуют крайних мер…
- Может быть, тогда она успокоится, и мы сможем…
- Ведь нам постоянно что-то мешает…
- Продать её квартиру…
- Просто надо сделать все, как полагается…
- И тогда у нас все получится…
- Она успокоится, и не будет мешать…
- И все сложится, как надо…
- Потому что она была капризная девушка…

Заказчица замолкает. Задумчиво смотрит в договор, кажется, не понимая в нем ни буквы. Подписывает. И уходит, больше не сказав ни слова.


Автор - Павел Паштет Белянский
Фрагменты книги "Я работаю на кладбище" (Киев, 2016).
Источник - http://pashtet-77.livejournal.com/

Текущий рейтинг: 88/100 (На основе 239 мнений)

 Включите JavaScript, чтобы проголосовать