(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Угольки
— Ээй! Разлила-а-сь, разлила-а-сь…
Крепкий подзатыльник, прилетевший от деда, выбил из глаз целый сноп искр.
— Замолчи, охальник, разве можно в лесу булгачить? Смотри у меня.
Почесал затылок и уставился на деда, хмуро сдвинувшего брови.
— Дед, суеверия твои уходят корнями…
— Суеверия мои, — передразнил дед ехидным голосом, — не суеверия это. Что сам видел, от того и предостерегаю. В лесу булгачить нельзя. Невесть кто услышит и придёт посмотреть.
— Кто, например?
— Чего ещё. Домой придём, там расскажу, — дед с опаской оглядел верхушки колыхающихся на ветру деревьев, — а ну, давай, пошли дальше — без грибов вернёмся, бабка твоя запилит, что весь день просто так егозили.
— Бесы, они ведь все бывшие ангелы. Когда Господь и воинство Его их с небес на землю турнули, летели они, как звезды падающие, шибко сильно горели, пока долетели, обуглились, крылья растеряли да глотки обожгли с глазами. Оттого и стали все хромые да немые почти. Оттого и громких звуков не любят, особливо не переносят в своей вотчине песен.
— В какой вотчине?
— У-у, приехали горожане. Лес — их вотчина, Лесных. Они ж, где упал кто, там и спрятались от Михаила и его ангелов. А потом так и стали сидеть себе, кто в омутах, кто в болоте, кто в чаще. Ходят они глазу человеческому невидимо, да и, говорят, не шибко людей-то и замечают, особенно днём — глаза-то слезятся от света белого, да только пункты надо ставить, то бишь внимания их привлекать не надо. Особенно под вечер, когда уже стемнело.
После войны, когда Ключёвка сгорела, народ из Долгоруково к нам перебираться начал. Гуторить начали, что сгоревших видели то там, то тут. Ключёвских, значит.
Ну бабы и подхватили. Из Ключёвки-то никого в живых не осталось, все сгорели. Тёмно дело, конешн, когда пожар начался — долгоруковские прибежали, там всего версты полторы, да уже пепелище застали, ровно, кто керосином всё облил да поджёг.
Наши-то мужики посмеивались поначалу, одно время шастали на долгоруковскую запруду за карпами, но как Сева Беляков из лодки выпал и утоп, где воды по пояс было, перестали.
Стрижень-то, с ним был, да умом и тронулся. Вернулся через день, и всё говорил про девку, обожжённую, что из воды Севку-то утащила, а другие по дальнему берегу стояли и смотрели.
Сгоревшие, значит.
И в ту сторону совсем ходить перестали. Вот лес и разросся, вон, смотри, если по просеке по той пойти, то на старую дорогу и выйдешь, сначала кладбище пройдёшь, а потом будет и ключёвское погорелое. За ним лес редеет, и будет мост через Семь Ключей, по тому берегу идёшь и выйдешь прямо на запруду, а там уже и Долгорукое будет. Пустое, даже ворон нет.
Откуда знаю.
Оттуда, лазили, когда молодыми были. И на спор, и просто интересно было.
Ключёвку через лес обойдёшь и туда. Кто посмелее — прямо через погорелое. Даже днём, страшно-ни страшно, а оторопь берёт.
В шестьдесят втором, в августе, нагрянула к нам из города комса институтская.
С ними руководитель, этот… лесной инженер из Камышлы и двое преподавателей. Двое суток у нас, в Соснах сидели, а потом подавай им провожатого — в сторону Долгоруково.
Наши мужики все до одного упёрлись и ни в какую. Даже кто в лес ходил, кто больным сказался, кто пеньком прикинулся — ничего не знаю, в лесу отродясь не был.
Некоторых жёны втихую к родственникам услали, а Куделиха — председателева тёща — вообще народ подговаривала дрекольем выпроводить шолудей незваных.
Словом, сполох тот ещё вышел. А инженер оказался мужиком, поглядел, послушал, а потом председателя за грудки.
Чем уж он ему пригрозил — шиш знает — вышли они из управы скоренько, да и согнали всех комсомольцев деревенских.
Всех трёх человек. Меня в том числе, парней-то уже, почитай, тогда уже мало было — кто шабашил, кто в Город подался, а окромя меня ещё Сашка Быстряков да Стрижень, Стриженов Лёха, который к тому времени уже совсем умом двинулся, только щи лаптем не хлебал, а так — полоумный, дурачок-дурачком.
Инженер и преподаватели Стриженя враз отправили, а мне с Сашкой велели вещи собирать, да утром готовыми быть.
Отец, помню, плечами пожал, сказал: «На бабьи сказки — никакого слуха не напасёшься», а мать все дела побросала и к Верьгезовым.
Вон, видишь, наверху, это их дом. До сих пор живут, внуки уже, или правнуки… Не общаются ни с кем, как приехали после войны из Аделяково, так и живут особняком.
Наши никогда их не жаловали, побаивались, судачили, что раз мордва, значит глазливые.
Правда, девки к дядьке Миколю бегали.
Миколь — по их, по-нашему Николай. Он у них в семье в то время самый главный был, хоть и не самый старый.
Гадать умел, вот и ходили. Верно, что-то ещё, потому как в пятьдесят втором… или третьем, не помню сейчас, я малой был, чуть не пожгли хату им, когда он две свадьбы расстроил — килы навесил на невест, но народ быстро охолонился, когда участковый пообещал всех пересажать за такие дела.
Во-от, мать к нему и побежала. О чём они толковали уж не знаю, только утром, когда мы с Сашкой к управе вышли, да городских ждали, сам Миколь-то к нам и пришёл.
С котомкой, с ружьём, пришёл, поздоровался, как сто лет знает, самокрутку скрутил и молча сел. Когда городские зенки продрали наконец, он инженера в сторонку отвёл, о чём-то потолковал и с нами пошёл. Инженер обрадовался, хотел было нас по домам с Сашкой отпустить, да преподаватели упёрлись — вишь с вредности, Сашке дали… мензурку, что ль… мензулу, вот, столик такой складной переть, они его раскладывали по точкам своим и чёт чертили, а мне выдали дальномер, за вахлаков нас взяли. Помню комса ещё подшучивала, пока Миколь их не отшил в два слова. Так завернул, что даже камышлинский инженер крякнул.
Так и пошли, прямо через просеку, потом свернули, через каждый километр раскладывались.
Упарились мы с Сашкой, да и студентикам, видно было, непривычно по лесу шастать. После полудня все так притомились, что проситься на привал стали. Только Миколю всё нипочём, как лешак, истино, он иногда даже вперёд уходил, а потом нас поджидал.
Привал решили сделать у реки. Даже сейчас из Семи Ключей пить можно, а тогда — хоть курорт открывай, что этот твой боржом, разве что реку мы в тот день не нашли.
Шагали, шагали, и выскочили прямо на овраг. Мы с Сашкой глаза вытаращили — овраг-то — это ручей высохший, после того, как в Долгоруком запруду сделали, он и высох.
А обойти и реку, и горелое ключевское, и Долгорукое мы никак не могли. Это почти сорок километров. С нашими сборками-разборками, да толпой.
Инженер в крик кинулся, когда мы ему на плане показали примерно где мы.
Это что, говорит, за местные такие, что своего леса не знают?.
И смех, и грех, только Миколь головой покачал и сквозь зубы бросил что-то про деревню брошенную. Пошли вдоль оврага, да через полчаса на неё и вышли.
На Долгорукое.
То, что Долгорукое, я тебе точно говорю — амбары прямо у запруды, клуб старый, который из церкви переделанный, его ни с чем не перепутаешь и ни души.
Понимаешь, ни души.
Мы бы с Сашкой тогда побросали все эти мензуки-дальномеры, да текать, ан нет — Миколь так на нас глянул и шепнул, чтоб даже не думали.
Может, говорит, так выйдем. Я-то вообще ничего не понимал тогда, а Сашка зашептал: «Водило, как есть водило».
Городские плечами пожали, правда уже не потешались, инженер всё говорил о разгильдяях, которые брошенные населённые пункты на карты не наносят.
Свернули в лес сразу, чтобы на старую дорогу выйти, снова ходили-ходили, а потом выскочили на просеку.
Совсем с другой стороны, почитай, откуда в лес пришли. Ох и ругались, я скажу, преподаватели с инженером, студенты в ступоре стояли, а мы около Миколя жались, чтобы ненароком не потерять.
Там на просеке и привал сделали. А потом, Миколь стал уговаривать инженера вернуться. Дескать — время позднее, не успеем, а наши Сосны буквально за поворотом.
А инженер с преподавателями упёрлись, говорят — времени мало, если понадобится — в лесу заночуем.
Миколь лишь руками развёл и под ноги сплюнул. А в инженера как бес вселился, чуть не пинками всех подгонял.
Собрались мы, пошли по просеке, дошли до кладбища, мы с Сашкой про мост вспомнили, только до реки опять не дошли. Прямо через дорогу — два дерева поваленных.
Видно было, что давно лежат, то ли ветром повалило, то ли от веса упали, но решили мы их обойти.
Обойти-то обошли, через кусты, да с оборота-то дороги не увидели.
Как не было.
Студенты оглобли повернули и назад — а просеки и нет. Только что была и нет. Тут уже нас всех холодный пот прошиб.
Даже преподаватели присели, а камышлинский Миколя в сторону отвёл и чего-то начал выпытывать.
«А чё там, спрашивать, водило настоящее, — Сашка тогда треногу свою бросил и спокойно уже так уселся, — нечего было ходить».
Студенты, кто услышали, начал было спрашивать, только Миколь и инженером уже всех опять подняли.
Побрели мы снова, Миколь уже впереди, а инженер с преподавателями руками разводили. Лес, как будто не кончался.
Ни дороги, ни реки, мы с Сашкой вообще не понимали куда мы идём. Поняли, когда почти на закате выбрались.
Прямо на ключевское горелое.
Я тогда подумал: «Всё, теперь точно приехали». А эти блажные наоборот обрадовались. Инженер завернул, что мы не там повернули, да крюк сделали.
«Ага, и реку перепрыгнули не заметили», — мне Сашка на ухо прошептал.
Так это полдела, они вишь, ночевать удумали прямо там, на краешке.
Тут уже Миколь голос подал. Не знаю, как, но отговорил. Там, недалеко, поляна была, ровная такая, похоже на пасеку расчищали в своё время, в Ключевском до пожара пчёл много держали, вот там и встали.
Пока комса лагерь соображала, Миколь ко мне и Сашке подошёл и сунул нам втихую по мешочку.
«Если ночь пережить хотите и домой вернуться — делать всё как скажу. Мешки в карманы. Сидеть тихо и от меня ни на шаг. Чтобы не было».
Помню, за пазуху его затолкал — всё думал, что там такое?
Маленький такой мешочек, скорей ладанка, только тёплый, словно у печи держали.
«Сидеть тут и с места не двигаться, може пронесёт», — Миколь нам бросил и в лес ушёл.
«Сашк, а чего он?», — я тогда растерялся совсем, и устал, и голова не соображала.
«Не знаю, поди, посмотри сам».
Конешн, никуда я не пошёл. Как мы с Сашкой сели, так и сидели.
Студентики костёр сообразили, чёт наварганили, инженер с преподавателями всё говорили о чём-то.
Так солнце и село.
Городские поближе к костру сели, харчевали, про нас забыли, похоже, даже не позвали, а мы с Сашкой закемарили даже.
Проснулись мы от того, что Миколь вернулся. Рядом сел, растолкал нас, заставил поесть и строго предупредил, чтобы спать не вздумали.
Фляжку нам ещё дал, а там — самогон, на травах. МЫ с Сашкой тогда и не пробовали ни разу ещё, думали, чего он — сам: «Не спать», а самогонку суёт.
По глотку выпили — ох, мать, такая вещь дурная. Что уж туда мордва запихала не знаю, только сон у нас сняло как рукой.
Сидим, как два сыча, вроде даже видеть стали лучше, вроде и не темно так на полянке.
А Миколь на городских оглянулся, достал что-то из рюкзака и начал вкруг нас ходить и на землю белое сыпать.
«Дядь Миколь, то соль у тебя?».
«Соль, что ещё. А теперь молчать, и чтобы ни звука».
Круг сделал вокруг поляны, в темноте-то соль белеет, и сел рядом.
Сашка всё порывался что спросить, видать самогон в голову всёж-таки дал, пока подзатыльник не получил.
А студенты разошлись, я тебе скажу, видать, у них свои фляжки были припрятаны, а у одного гитара была, помню, инженер всё ругался на него — дескать — не филармония и всё грозился её в лес закинуть.
Когда стемнело порядком — смотрим, он её достал да давай бренчать.
Миколь тогда вздохнул и тихо так под нос себе: «Ну, всё, точно не пронесёт».
Вот проговорил, студенты как раз хором заголосили, тогда и замаячило.
Мы с Сашкой чуть в землю со страху не закопались, когда со стороны горелого огоньки между деревьев загорелись.
Синие, словно кто свечки заводил. Вверх-вниз. Даже привстали, только Миколь на нас так рявкнул, что мы обратно сели и больше не рыпались.
Городские огоньков не заметили, они не долго маячили. Погасли разом и ветер налетел такой, что из костра угли столбом посыпались в стороны.
Причём дуло со всех сторон разом. Миколь тогда вскочил, загородил нам костёр, не видел я, кто кричал, потом выяснилось, что тому, с гитарой, прямо в лицо головня попала, обожгло так, что без бровей остался.
Студенты в крик, преподаватели столбами встали, а ветер унялся, словно и не было.
Гитаристу стали лицо мыть, а Миколь крикнул инженеру: «Погаси костёр, а то худо будет!».
Городские осатанело так взглянули на него, и тут ветки затрещали.
Миколь ссутулился и рукой махнул: «А-а, ладно, поздно уже».
Кто-то к нам ломился. Прямиком через лес, так что кусты трещали.
«Ой, это что, лось?», — один из комсы встал и собрался уже от костра отойти. Миколь только на нас обернулся и палец к губам прижал.
Сколько лет прошло, даже ща оторопь берёт. Лось-не лось, а остановилось это недалеко, мне даже показалось, что между деревьев глаза мелькнули — два синих огонька, какие давеча между деревьев маячили — моргнули и пропали.
И тут же с другого конца поляны донеслось: «Люди добрые пустите погреться».
Зычно, что диктор в радиолу, мы все аж подпрыгнули. Помню ещё голос громкий, раскатистый, но сиплый, с присвистом.
«Вы кто, товарищ?», — инженер встал и прямо туда, на голос.
«Кто-кто, прохожий», — тот, в лесу засмеялся ещё хрипло, как закашлялся.
«Проходите конечно, место есть».
Тут-то всё и вышло… Высоченный… метра два с лишком. Высоченный, но какой-то… горбатый что ли, ломанный весь, лицо волосами закрыто, ещё зипун на нём точно помню.
Я ещё удивился. Вот этому зипуну и удивился больше всего, я такие только у бабки моей в сундуке видел, а руки длиннющие.
Больше ничего тебе не скажу — он, не к ночи помянут, как из земли вырос. Точно по краю света от костра.
Инженер-то в ряд уже подошёл, ну, этот из леса ручищу выпрастал, хвать инженера-то за руку и вытянул. Как ребёнка, силищи видать немерено, инженер даже гаркнуть не успел.
Студенты закричали, кто-то кинулся, а Миколь как заорёт: «Кто жить хочет — от костра ни шагу!».
Крикнул, а сам уже к костру подбежал и щепоть чего-то кинул. Огонь оранжевым стал, так ярко заполыхало, что на поляне даж травинку видно стало.
Нас с Сашкой окрикнул, а мы, вот те крест, как сидели, так и сидели, со страху ноги отнялись.
Он сам, Миколь, к нам подошёл, за шкиряк поднял и поближе к костру отвёл.
Студенты все белые сидели, одному преподавателю плохо стало, тоже с испугу.
«Это… кто ещё…», — кто-то из них голос подал.
«А, ну, закрыли все варежку и зашили!», — Миколь вроде шёпотом сказал, но так зло, что все присели.
Полвека уж прошло, видно, ту ночь до смерти буду помнить.
Мы сидим — ни живы, ни мертвы, а Миколь сыпет вокруг нас что-то, вроде соль опять… или чего ещё, да в костёр иногда подкидывает траву какую-то, изредка кого толкает, кто носом начинал клевать. Хотя, какой сон.
Он-де вокруг нас шатался всю ночь.
С час прошёл, когда он инженера утащил, а потом — слышу, снова ветки захрустели, уже тише, словно он старался не шуметь… или не торопился… кто его разберёт, но близко совсем.
И холодно сделалось. Вроде возле костра сидели, а всё равно зуб на зуб не попадал. Ну, и страшно, конечно.
Ходил, ходил, а не видно, близко не казался, несколько раз принимался звать по именам всех.
Голос ещё ниже стал, аж в кишках зудело, да прямо подмывало отозваться.
Миколь кулаки показывал, да знай свою траву в костёр подбрасывал.
«Никак мордвой в лесу пахнет», — смотрим, а Он прямо возле дерева торчит.
Свет не достаёт, контур видно, да глаза светятся. Синие. Как плошки.
«Тон кинь, цёрыне?».
Миколь сам дёрнулся, но смолчал.
А этот потоптался, потоптался, да и отошёл.
Уже рассвело почти, когда преподаватель Миколя за рукав тронул и спросил: «Он ушёл?».
И тут же, снова хруст, только с другой стороны.
Миколь головой покачал и снова жестом приказал помалкивать.
Вот-та, сидели мы пока солнце высоко не поднялось. А потом, все вещи побросали и бегом.
Миколь только воду разрешил взять. И без оглядки. Не знаю, как выбрались, но плутали долго.
Сашка-то всю дорогу молчал, а я всё боялся, что никогда из этого леса проклятущего не выберемся.
Выскочили мы резко, на поля аж около Юлдуза, считай, в другой стороне совсем. Ещё километров двадцать пять в сторону.
Думаю, без Миколя мы бы вообще не вышли.
А в Юлдузе нас местный участковый всех и принял. Студенты-то и сказать ничего толком со страху не могут, мы с Сашкой молчим — нам Миколь шепнул чтобы никому ничего вообще, а преподаватели давай всё рассказывать, что было.
Участковый нас даже обнюхивать принялся, думал пьяные. Пьяные-не пьяные, а председателю нашему позвонили, он приехал и подтвердил, что инженер с нами был, а теперь нет.
Такое началось.
С Исаклов, с Камышлы наехали. Милиция, лесники. Нас трепали, что собака тряпку.
Вместе с Миколем свезли в Исаклы и в милиции держали. Попытались было поиски устроить, так народ с окрестных деревень по домам позакрывался.
Отец рассказывал — сам-то я не видел — что наш участковый в ногах у исаклинцев валялся, плакал, но в лес так и не пошёл.
Должностные просто осатанели тогда — человек пропал, кто с ним были ересь несут, а люди кругом как ополоумели, устроили средневековье.
Это председатель уже орал. Орать-то орал, но искать тоже не спешил.
Брат Миколя, Сегай, с сыновьями отрядился дня через два исаклинцев проводить. Провёл он их по краю леса, да прямо в Долгоруково.
Там, говорят, в одном из домов инженера-то и нашли.
Мёртвого конешн, так они труп на руках тащили, в обход леса, потому что сами исаклинцы уже поостыли там кого-никого искать.
Фельдшер потом трепался, что от исаклинского врача слыхал, который труп осматривал, что инженер умер со страху. Сердце не выдержало.
Из повреждений — только ушиб на руке. Видать, правду говорил, потому как нас отпустили опосля. Признали, что криминала нет, а смерть естественная.
Только из комсомола и меня, и Сашку выперли на всякий случай, за распространение этой… короче, за то, что городские болтали.
Нам-то хоть бы хны, а вот городским, думаю, тяжелей досталось.
Огонёк папиросы дрожал в наступившей темноте.
— Дед, у тебя, что, руки дрожат?
— Иде?
— Иде, иде, дрожат. Не пойму, ты на полном серьёзе сейчас это всё травил?
Тяжёлый вздох, затяжка, лицо деда, на секунду обозначившееся в темноте.
— Вот ничем вас молодых не проймёшь.
Где-то за огородами завыла собака. Позади на веранде бухнула дверь — в квадрате света грозная бабушкина тень пророкотала:
— Вы, шишиги полуночные, спать пойдёте или будете до солнца страхи всякие калякать?
— Да, баб, сейчас.
Окурок полетел в темноту, а дед, закряхтев поднялся с лавки.
— Дед, погоди, так как же так?
— А вот так. Ты думаешь, почему с того края у нас лесхоз, а в ключёвскую сторону ни один лесник не ходит? И Долгоруково даже при Советах так и не заселили?
Воровато оглянулся в сторону дома, наклонился и зашептал:
— У нас все местные знают, что в ту степь ходить не след, понимаешь? Мы когда в милиции сидели, Миколь один раз разговорился, там лейтенантик был из мордвы, еду нам таскал домашнюю, а когда начальство всё здесь было, припёр бутылку, да с нами и сидел.
Ключёвка не просто так выгорела. Они, ключёвские, ведьму пожечь решили. Вот и пожгли, да так, что сами все сгорели, а теперь вокруг горелого Их земля, понимаешь?
— Да, чтоб тебя прибрали, блудь лысый, ты закончишь там пацану страсти на ночь говорить?
— Да идём мы, вот ведь летавка старая на мою голову.
— Я те устрою, летавку! Только зайди в дом! В бане ночевать буишь!
Дед ударил себя по лбу.
— Пойдём.
— А что Миколь?
— Ничего. Как жил, так и жил. Окромя Верьгезовых никто туда и не ходил. Да и они только по краю. Говорили, что они неспроста к нам аккурат после ключёвского пожара-то переехали…
Тяжеленный подзатыльник от бабушки прилетел так что у деда зубы стукнули
— Я те покалякаю, я те покалякаю!
— Баб.
— А, ну! Тебе тоже выписать?! Это надо, на ночь глядя. Вот я вам завтра устрою обоим. Небо с выделанку устрою!
Свет погас. Квадрат окна, расчерченный рамой. Бабушка вышла в сени, проверить калитку.
В три скачка к деду в комнату:
— Дед, дед.
— Ая.
— А что в мешочках тех было?
— В каких?
— Которые вам этот, Миколь дал.
— Ааа, не поверишь, уголь обычный.
— Чего?
— Угольки. Потому и тёплые были. Мы с Сашкой та и не поняли, откуда он их взял, почему ладанки не стлели и…
Грохот двери и дедовский шёпот: «Атас».
Обратно, обратно, за печь, под одеяло.
Бабушка грузно прошлёпала, заглянула за занавеску и, ворча, ушла к себе.
Текущий рейтинг: 90/100 (На основе 174 мнений)
