(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Таджикская колыбельная
Первая история[править]
Конец 90-х, Азия, гражданская война.
Мы с оператором вылетели в затерянный горный кишлачок. Его только-только правительственные войска отбили у большой банды, промышлявшей в этом районе. Бандиты, перед тем, как уйти, перерезали там всех от мала до велика и заминировали все, что можно. Правительственное подразделение сразу же на подходах потеряло троих — подорвались на минах.
Мы высадились из вертушки и тут же получили строгие инструкции — ходить четко за сопровождающими. Шаг влево, шаг вправо и — здравствуй, мина. Идем гуськом по безопасной тропинке, след в след за солдатами. Останавливаемся периодически, снимаем. Кишлачок маленький, аккуратный. Вокруг — синие горы. Маленькие домики, густая трава. И — яблони. Громадные, кряжистые. Ветки — в больших плодах, необыкновенно красивых, зеленых с красными боками. Но ощущения неприятные. Сквозь ароматы трав пробивается сладковатый запашок — то ли яблоки гниют, то ли что похуже. "На нас из домов кажется смотрят," — шепчет мне на ухо оператор. А окна — черные, мертвые.
Возвращаемся назад. И тут вижу рядом с тропинкой в траве фотографию в рамке. Могу дотянуться и поднимаю. Сопровождающие орут — куда, мины! Извиняюсь и очищаю фотографию от травы и грязи. Девчушка, лет четырех, хорошенькая, большеглазая, с ямочками. Стараюсь не думать, что сейчас с малышкой. В кишлаке живых не осталось.
Потом записываем интервью с командиром. Он жалуется — так ни одного яблока и не попробовали. В траве — и противопехотные, и разрывные, и просто растяжки — целый арсенал. К деревьям не подобраться.
Начинает темнеть, и нас определяют на ночлег в лагере, что чуть ниже кишлака — метрах в двухстах. Меня — в палатку с медсестрой, оператора — в соседнюю. Предупреждают — огня ночью не зажигать ни коем случае, даже фонариков. По склонам ходят банды, могут обстрелять.
Долго не могу заснуть — холодно. Лежу, слушаю шум реки — она недалеко от кишлака. И тут начинают пробиваться какие-то непонятные звуки — то ли стоны, то ли всхлипы. Потом они складываются в мелодию. Низкий женский голос поет тягучую унылую песню. Каждая фраза заканчивается всхлипом. Вскакиваю, начинаю будить медсестру. Но она, кажется, и так не спит. "Слушай, в кишлаке кто-то есть. Женщина. Она же сейчас на мине подорвется". Медсестру трясет.Она хватает меня за локоть — "Ты что, не понимаешь? Живых там нет! Не уходи!" Но я нащупываю выход из палатки, расстегиваю его. И понимаю, что никуда действительно не пойду. Над кишлаком — почти полная луна. Все залито серебристым мертвенным светом. Как на гравюре — белеют домики, черными силуэтами выделяются яблони. Именно оттуда доносится пение — все громче и громче. Рядом с нашей палаткой на корточках сидит часовой. Он зажал уши руками, мерно раскачивается и громким шепотом читает молитву. Возле него валяется автомат.
Медсестра затаскивает меня в палатку и судорожно задраивает ее. Объясняет: " Мы неделю здесь, и как стемнеет — начинается. В первую ночь двое ушли, тоже решили, что кто-то в кишлак вернулся. Один подорвался на мине, другой просто пропал. Если в ближайшее время не сменят, все с ума сойдем!" Прошу перевести слова песни. Она соглашается.
"Деточки мои, вы далеко ходили, вы очень устали. Где бы вы ни были, возвращайтесь ко мне. Я уложу вас спать." такая вот старинная таджикская колыбельная.
Медсестра тихонько плачет. И я, чтобы не прислушиваться к жуткому пению, начинаю рассказывать ей, что нашла в траве фотографию девчушки. И решила не оставлять ее там, на обочине. Даже вытаскиваю фотографию из рюкзака, хотя что там в темноте увидишь! "Слушай, оставь ее мне, — предлагает медсестра, — мы тут из камней что-то вроде памятника делаем, там ее и укрепим". Прошу зачем-то — "Только осторожней с ней,ладно?" и передаю фотографию. Песня, наконец, затихает и я незаметно засыпаю.
Утром меня расталкивает медсестра. "Что это? Что?" — почти кричит она. Выбираюсь из-под одеяла и вижу — на моем рюкзаке — большое красное яблоко. И маленькая куколка. Такие делают дети в кишлаках из двух пучков соломы — головка-ручки-юбочка.
Тут прилетает вертолет и мы быстро грузимся в него, не успев ни с кем фактически попрощатся. Куколку и яблоко я успеваю засунуть в рюкзак. Яблоко съедает в вертолете совршенно оголодавший оператор. А куклу я привожу домой.
Я нашла ее у себя в столе года через четыре, когда покидала Таджикистан. Солома уже практически рассыпалаь в пыль,но еще сохранила запахи горных трав.
Вторая история[править]
У меня тоже история есть. Еще из того времени, когда я работала в Азии (кстати, работала собкором одного из федеральных каналов). Однажды мы — съемочная группа — оператор, водитель и я ехали через страшное место. Это — холмы невдалеке от столицы.
Еще в советские времена там начали строить поселок, заселили несколько четырехэтажных домов. И тут — землетрясение. И на три крайних дома оседает верхушка холма. То есть все погребено под тоннами земли, спасатели пытаются откопать хотя бы руины крайнего дома и даже почти подбираются к тому, что осталось от здания. Причем даже слышат голоса из завалов. Кто-то зовет на помощь, и плачет ребенок. И тут — новый подземный толчок. Еще один пласт земли падает вниз. Погибает даже кто-то из спасателей. А сама операция полностью теряет смысл — уже не откопать. Погибли несколько десятков человек, две или три многодетных семьи. С тех пор место это считалось гиблым, местное население шарахалось от него, как черт от ладана. Даже выбирали дальнюю, неудобную дорогу, чтобы только не оказаться в окрестностях злополучных холмов. Я несколько раз проезжала там, но ничего не заметила и не почувствовала — холмы и холмы.
А тут мы пересекаем жуткое место и попадаем в туман. Густой, как сметана. Ползем на черепашьей скорости. Ощущения не самые приятные. Как будто тебя обернули ватой и вынули из реальности. Тоскливо и тревожно. До тумана мы хохотали над чем-то. А тут замолчали. Вслушиваемся — гул мотора и какой-то непонятный шум — то кажется, что это голоса издалека, то вроде ветер. И вдруг я ловлю себя на том, что про себя напеваю какой-то мотив. Совершенно незнакомый, тягучий и заунывный. Слышу — водитель рядом что-то мурлыкает. То самое, что и я про себя пою. Оборачиваюсь назад, там сидит оператор. Он смотрит на нас огромными глазами. И вдруг начинает петь — уже со словами. И я делаю над собой невероятные усилия, чтобы не подпевать. Потому что как будто слова тоже знаю. А песня на таджикском языке, который из нас троих знает только оператор. Водитель уже подпевает. Я пытаюсь справится с паникой, потому что под такую песню накатывает невероятная жуть. И вдруг с заднего сиденья — вопль. Орет оператор. Водитель — по газам, мы мчимся на 140-ка — и выскакиваем из тумана. Слава Богу, ни одной встречной машины, никакого препятствия не случилось — нас бы просто по нему размазало.
Мы отъехали от жуткого места подальше. Остановились, отдышались и напустились на оператора — чего орал, чуть нас не угробил. А он объясняет, что к окну (стекла были закрыты) прямо напротив его лица прислонилась ладонь — точнее ладошка, маленькая, детская. А потом еще одна. И еще. И тут он закричал. А песня, которую мы пели — старая таджикская колыбельная. Там мать зовет детей прийти к ней и уснуть.
Примерещились детские ручки оператору или нет, мы докапываться не стали. А решили, что больше через холмы не ездим — ни за что и никогда.
А потом я рассказывала эту историю друзьям, а они мне в ответ — то, что знали о гиблых холмах. Там где-то за неделю до нашей поезки погибла местная музыкальная группа. Ехали на микроавтобусе, почему-то улетели с дороги. Все погибли. А солистке группы (она за день перед гибелью жаловалась общему знакомому) снились какие-то дети. Они брали ее за руки и уводили в горы. И еще военный грузовик перевернулся. Но там погибли не все. А водитель клялся, что резко затормозил, потому что увидел прямо посреди дороги играющих детей. Которых там просто быть не могло.
Случаев было немного. Наерное, потому, что через холмы практически никто не ездил. Мы, когда изредка проезжали по этой дороге, машин вообще не встречали — ни встречных, ни попутных.
См. также[править]
Текущий рейтинг: 85/100 (На основе 168 мнений)
