Странный друг

Уже несколько лет любимым моим занятием были прогулки по огромному, запущенному и невероятно красивому старому кладбищу, заросшему вековыми деревьями и разнообразными цветами, тонкий аромат которых смешивался с запахом сырой земли и подчёркивал атмосферу общего запустения. Я посещал его при любой возможности, потому как это место было единственным в городе оплотом безмятежной мечтательной тишины и безлюдности, где я мог чувствовать себя спокойно и дышать свободно. Мне доставляло удовольствие созерцание старинных надгробий и могил, поросших бурной растительностью, таящих в себе воспоминания о прошедших временах, а также моё полное одиночество, ощущение которого усиливалось почти полной тишиной, нарушаемой лишь щебетом птиц и шелестом листвы в вышине.

Я мог гулять так целыми днями, возвращаясь домой уже после наступления ночи. Впрочем, темнота не мешала мне наслаждаться покоем и умиротворённостью этого места. Тёмными мрачными зимами, когда с кладбища полностью исчезали все признаки жизни, и оно становилось настолько мёртвым, насколько это было вообще возможно, я посещал его исключительно по ночам. Мне нравилось, как бледный свет луны отражался от гладких каменных надгробий и заставлял их отбрасывать тяжёлые чёрные тени, чётко выделяющиеся на сизом покрове заснеженной земли. В сущности, для меня не имело значения ни время года, ни время суток. Моё сердце было открыто для этого места всегда, и начинало болеть, когда неотвратимая обыденная необходимость заставляла меня удалиться от этого восхитительного места.

То событие, которое на долгое время обрекло мой разум на мучительное состояние, близкое к помешательству рассудка, но тем не менее до сих пор отдающееся нежным трепетом в моём измученном сердце, началось весной и закончилось осенью того года, когда особенно обильно расцвела сирень, и весь город утопал в пенных облаках её благоуханных цветов. В тот день, как и обычно, я прогуливался по своему излюбленному месту отдохновения, начав прогулку с живописной тенистой боковой аллеи, уходящей под уклон к широкой центральной дороге с часовней и мемориалами усопших знаменитостей. Оттуда я намеревался перейти в самую старую и отдалённую часть некрополя, содержащую старинные полуразрушенные склепы и многовековые немецкие захоронения. В этой наиболее старой и таинственной части кладбища было темнее, чем в любой другой, из-за того, что невообразимой высоты деревья смыкались кронами и образовывали живые зелёные своды, задерживающие большую часть солнечного света.

Там было одно место, окружённое со всех сторон заброшенными могилами, заросшими до такой степени, что они образовывали некое подобие живой изгороди, скрывавшей от редких посторонних глаз небольшую низину с удобной лавочкой и столом для поминовений. Именно там я часто забывался в безмятежности и размышлял об эфемерных вещах, незначительных для окружающих, но значимых для меня. Это было одно из тех особых мест, которые я любил больше всего во всём этом диком саду, но далеко не единственное. В моём распоряжении была ещё очаровательная увитая плющом беседка у подножия монументального строения, стоящего на крутом обрыве над рекой. Это строение было восхитительным архитектурным сооружением - мавзолеем некого де Витте. Этот мавзолей был особо значимым для меня тем, что услышав однажды о его красоте и плачевном состоянии, я потратил около года на одни лишь его поиски на обширном заброшенном пространстве, коим являлось это старинное кладбище. И когда однажды, узрев сквозь сплетение ветвей его чарующие очертания я понял, что поиск завершён, я стоял пред его подножием с замирающим от восторга сердцем и несколько часов не мог отвести от него свой взор.

В тот день, который положил начало переменам в моих привычках, я посетил некоторые из своих тайных мест и вдоволь нагулялся по травянистым склонам и узким тропкам, пролегающим меж могил. С наступлением сумерек я почувствовал усталость и повернул в направлении исходной точки моего путешествия. Я возвращался той же дорогой, которой пришёл сюда. Маттиола, распустившая к вечеру свои бледные пахучие цветы, затопила тонким, пьянящим ароматом всё сумрачное пространство, подёрнутое дымкой испарений, поднимающихся от разогретой за день земли. Дойдя до середины боковой аллеи, петляющей между многоярусными анфиладами полуразрушенных склепов, увитых диким виноградом, я впервые увидел его.

Он сидел на остатках кирпичной кладки одной усыпальницы, особенно пострадавшей от рук вандалов, и, казалось, разглядывал что-то у своих ног. В сгущающейся тьме я не мог разглядеть подробностей, но, по всей видимости, он был одет во что-то чёрное и бесформенное. Его длинные волосы скрывали от меня его лицо, но когда он, очевидно, услышав мои шаги, повернулся ко мне, я увидел, что оно неестественно бледное. Из этого я заключил, что незнакомец - один из гóтов, иногда проводящих в пределах кладбища свои встречи. Однако странным казалось то, что человек этот был один, тогда как гóтов я встречал только многочисленными группами. К тому же с наступлением темноты они всегда старались убраться восвояси. Гóтов я не любил, и предпочитал избегать с ними контактов, воспринимая их присутствие, как меньшее из неотвратимых зол. Именно поэтому, увидев, что я замечен, я с отрешённым видом проследовал своим маршрутом далее, изображая полное безразличие и незаинтересованность. Несмотря на это, краем глаза я не переставал видеть обращённый ко мне бледный овал его лица, что меня насторожило, поскольку более всего я не любил пристальное внимание кого бы то ни было к своей персоне, а особенно - в подобное время и в подобном месте. К счастью, следуя изгибу дороги, я вскоре перестал чувствовать спиной его тяжёлый взгляд, а спустя четверть часа и вовсе забыл об этой странной встрече.

Моя жизнь текла своим чередом, и спустя несколько дней я вновь с замирающим от предвкушения приятной прогулки сердцем спускался по узкой тенистой улочке, огибающей госпиталь и ведущей прямиком к кладбищенским воротам. В этот день моей целью было дописать последнюю главу фантастической повести, которую я сочинял последние три месяца, и для этого мне нужна была тишина и покой, в изобилии имевшиеся в том месте, куда я держал свой путь. Перед написанием я решил немного прогуляться и набраться вдохновения. День был превосходным, после прошедшего ночью дождя было свежо, а всевозможные запахи, источаемые этим местом, усилились во сто крат.

Я ограничился лёгкой прогулкой по верхней аллее и решил обосноваться в новом уютном месте, только недавно открытом мною. Располагалось оно почти над самым оврагом, спускающимся к размывающей его скорбные недра реке, полумилей левее изумительного мавзолея де Витте, который при всей своей красоте и изяществе обладал одним значительным недостатком – он стоял на абсолютно открытом пространстве, и редкие прохожие, которые, к сожалению, там встречались, могли бы спугнуть моё вдохновение и испортить весь творческий настрой одним лишь своим появлением. К тому же у меня с собой была бутылка вина для пущего раскрепощения своего сознания, и я не хотел предаваться сей творческой вакханалии под чьим-нибудь, пусть даже случайным, взглядом. Выбранное же мною место, помимо того, что находилось на краю обрыва, располагалось среди огромных старых клёнов и тополей, которые вкупе с заросшими могилами надёжно скрывали меня от любого намеренного или случайного вмешательства. В этом укромном месте я провёл несколько часов, полностью оправдав все свои ожидания. Заключительная глава удалась на славу, и настроение моё сделалось более чем лучезарным. Я побыл там ещё немного, после чего решил пройтись в новую часть, которую смело можно было именовать не иначе как современным «пантеоном». Здесь я намеревался встретить закат.

В этом «пантеоне» почти полностью отсутствовала зелень, а обширная его территория была вымощена мрамором, лабродоритом и ониксом, могилы были ухожены и постоянно поддерживались в порядке многочисленными служащими и уборщиками. Этот анклав свежих помпезных захоронений, оснащённых прекрасными или уродливыми, но неизменно величественными монументами, являл собой настоящий музей человеческого тщеславия. Складывалось впечатление, что этот обширный участок родственники усопших использовали в качестве полигона для состязаний в финансовой состоятельности. Мне же, как проходящему созерцателю, было вполне удобно пользоваться впечатляющими результатами этого соревнования кичащихся своим чрезмерным доходом потомков. Сей анклав снобизма располагался на пологом склоне с видом на низину, занимаемую городом. С трёх сторон обрамлённый гигантскими деревьями, пафосный посмертный музей казался обособленным от всего остального кладбища, а из-за своего высокого месторасположения всегда овевался лёгкими дуновениями ветра.

Когда я покинул своё укрытие, было уже предзакатное время, и оранжевое солнце медленно клонилось к горизонту. Пробивающиеся сквозь хитросплетение ветвей лучи рисовали на поверхности дороги кружевные узоры, и я ступал по ним в задумчивости, держа направление на солдатский могильник. Вдруг какое-то движение на границе моего обзора вырвало меня из безмятежной задумчивости. Я резко повернул голову в направлении этого движения, и увидел чёрную фигуру, бредущую в самой чаще боковых могил. Фигура двигалась в противоположном мне направлении, шагах в двадцати от края той удобной широкой дороги, которой воспользовался я.

Несмотря на кучность могил и густые заросли, фигура двигалась плавно и легко, будто хорошо знала путь сквозь всё это нагромождение оград, кустов, крестов, стволов и других препятствий. Вглядевшись пристальнее, я с некоторым тревожным удивлением узнал в этой фигуре того незнакомца, которого несколько дней назад повстречал у подножия разрушенной гробницы. Как я и предположил, незнакомец был облачён в длинное чёрное одеяние архаичного покроя, но из-за гипюровых оборок на подоле и длинных развевающихся волос, в тот момент я с определённостью не мог сказать - мужчина это или женщина.

Поравнявшись со мной, незнакомец остановился и обернул ко мне лицо. От его взгляда мне стало не по себе, но вопреки этому, на этот раз я всё-таки сумел рассмотреть и запечатлеть в памяти черты его лица – правильные и плавные. Мы разглядывали друг друга с минуту, в течение которой я физически ощущал, как по мне скользит его тяжёлый взор. Затем он отвернулся и проследовал далее, а я так и остался стоять, глядя вослед его плавно удаляющейся фигуре.

Я был смущён и несколько обескуражен той странностью, с какой этот тип вёл себя, и тем, как это влияло на мою тонко организованную психику. От давешней эйфории не осталось и следа. Меланхолия овладела моим сердцем, и я, более никуда не заворачивая, побрёл прямиком домой, где в гнетущей атмосфере перманентного хаоса забылся сном ещё до того, как солнце опустилось за горизонт.

Проснувшись на следующий день бодрым и хорошо отдохнувшим, я был склонен полагать, что большую роль в моём предубеждении к тому странному незнакомцу сыграли винные пары, окутывавшие накануне мой разум плотной пеленой. Признаюсь, я даже испытал перед ним некоторое неудобство, так как предполагал, что в момент нашей встречи на моём эмоциональном лице без труда читались все мои внутренние переживания. Спустя четверть часа раздумий, я решил не придавать этому эпизоду особого значения, и, исполненный благостным одухотворением нового прекрасного дня, начал строить планы на его проведение.

Испытывая удовлетворение от того, что мой трёхмесячный труд над очередным литературным опусом был, наконец, завершён, я осознал, что всё это время подспудно держал себя в изоляции от окружающих, и подумал, что настал отличный момент для того, чтобы вновь наладить с ними контакты. Окружали меня не так уж много людей – трое верных друзей и несколько приятелей. Известив их всех о моём намерении провести встречу, я получил ответы от троих из них. Я радовался грядущей перспективе приятного времяпровождения, но в тот момент даже не предполагал, в какое безумие выльется эта затея.

Встреча была назначена на вечер. Весь день я занимался своими делами, и когда настал срок, я покинул свой дом и отправился в условленное место. Друзья мои, надо сказать, были весьма своеобразными личностями, разделявшими мои взгляды на течение жизни и одобрявшими всякую отчуждённость от реального мира. Надо полагать, именно эти качества и делали их друзьями такого психически нестабильного индивида, как я. Впрочем, не стоит забегать вперёд. Тогда я воспринимал себя как вполне адекватную личность, находящуюся при здравом рассудке.

Встретившись в центре города, мы посвятили время пешей прогулке по узкой бетонной набережной древней реки, за долгие века обмелевшей до состояния ручейка. Мы любили это место из-за отсутствия в нём посторонних людей, и часто бывали там, когда собирались вместе. Меня абсолютно не удивляло то, что люди предпочитали обходить это место стороной: зловонное русло, закованное в бетон, несло свои воды вдоль глухих стен отвёрнутых от неё зданий. Присущие сему месту длинные тёмные коридоры тоннелей, образованные пролегающими сверху широкими мостами, железобетонные арки боковых ответвлений, ведущие неизвестно куда и скрывающие в своих недрах какие-то отдалённые и неясные звуки, а также разнообразные, временами пугающие артефакты, вынесенные потоком на берега…

Да, со всей определённостью могу сказать, что отсутствие прохожих в этом месте имело очевидное основание. Мы шли не спеша вдоль этой атмосферной городской клоаки, и спустя несколько часов и миль, вышли к месту, где русло реки вливалось в овраги того самого кладбища, коему я посвящал всё своё свободное время. Не сговариваясь, мы свернули с пути, и вступили в его пышущее цветением чрево. Друзья мои провели меня одним маленьким, но непередаваемо живописным участком, о котором я не знал до тех пор. В моих воспоминаниях до сего дня теплится тот восторг, который я испытал, пробираясь сквозь частокол кованых чугунных оград, увитых ипомеей, и гроздьев сирени, нависающих над головой и хлещущих по плечам в особо непроходимых местах. Более всего меня поразила одна статуя. Это был бюст из белого мрамора – портрет молодой женщины, умершей более века назад. Вопреки времени, её ухоженную могилу устилали лилии и ирисы, а монумент окружали цветы жасмина. Лёгкий аромат цветов витал в воздухе, и это было так завораживающе прекрасно, что мне казалось, будто даже моё дыхание вносит диссонанс в эту пастораль.

В тот вечер темы наших разговоров касались чего угодно, но не сверхъестественного. Прогуливаясь вдоль концентрических дорожек цветущего колумбария, мы рассуждали о низменности человеческой натуры, о пороках естества, но никак не о душе и её безупречной непогрешимости. Как и подобает подобной близкой компании, для закрепления своих вновь возобновившихся отношений, мы осушили не одну бутылку вина и все пребывали в безотчётной эйфории. Учитывая наши творческие склонности, мы решили пойти домой дорогой искусных впечатлений и сцен, составляющих подспорье для наших будущих творений, из-за чего мы позировали в особо атмосферных местах, снимая друг друга, как со вспышкой, так и без оной. Мы вытворяли разные, даже не дозволенные обликом морали вещи, так как творчество наше не знало границ, и заготовки для него нуждались даже в самых скверных и аморальных образах. Винные пары сделали своё дело, а ночные демоны, слетевшиеся на их запах, потворствовали нашему безнравственному и распущенному действу.

Ночь не смущала нас. Она была чарующе прекрасной, и разбрелись мы по домам, лишь когда восходящее солнце озарило своими первыми неясными лучами небосвод. В тишине и покое я провёл последующий день, и лишь под вечер сердце моё начало подводить меня, выстукивая ритмы и вырываясь из груди при виде того, что оказалось запечатлено на наших снимках. Почти на всех из них – то в зарослях, то в тени смутно виднелась фигура того самого встреченного мною ранее человека, но очертания её, хоть и были вполне определимыми, всё равно оставались какими-то нечёткими и размытыми, а образ – скорбным и навевающим печаль. Временами фигура сидела, сгорбившись, на могильных камнях; иногда же её силуэт читался средь деревьев позади… но всегда она была неподалёку от нас, в пределах видимости, что давало повод думать, что человек оказался там неслучайно.

Мне стало страшно. Кто это был? Просто гот? Почему он преследовал нас? Почему наша шумная компания не спугнула и не смутила его? В моё трепещущее сознание начали закрадываться сомнения и неоднозначные вопросы. Я лично видел этого человека два раза. Он не проявлял желания вступать в контакт, так зачем же ему понадобилось преследовать нас в тот вечер таким странным образом?

Я не решился показать снимки своим друзьям. В тот вечер я оставался в полном одиночестве и гадал, помешает ли мне этот эпизод вновь посещать моё излюбленное место уединения. Прошло немало времени, прежде чем я пришёл к мысли самому познакомиться с этим странным незнакомцем. Он сам дал повод для этого, так что такая перспектива более не казалась мне кощунственным вмешательством в его жизнь и его скорбь, так хорошо ощущаемым внешне. И я не стал откладывать своё намерение. В моём распоряжении оставалось ещё несколько дней свободы от забот, и я, выбрав подходящее утро, направился туда. Было совсем ещё рано. Соловьи выводили завораживающие сердце трели, а роса капала крупными каплями с листьев. Я был уже там. Природа расцветала, радуясь новому восходу, семейство соек резвилось в зарослях акации, и мне посчастливилось даже воочию увидеть двух белок, играющих на толстой ветке в нежных лучах восходящего солнца. Животные, как и я, любили это место. Здесь царила всепоглощающая гармония, и я, пребывая здесь, приобщался к ней.

Не прошло и получаса, как вся моя затаённая тревога сошла на нет, и я был почти готов повстречаться с тем загадочным незнакомцем лицом к лицу и заговорить с ним. Я даже предпринял попытку поискать его, бродя теми маршрутами, где он мне ранее встречался. Но на этот раз кладбище оставалось абсолютно пустынным. Я даже слегка огорчился, потому как мой запал прошёл, но всё же, здесь было настолько прекрасно, что долго расстраиваться я не смог. Я обосновался с книжкой на самом лоне природы, на ступенчатом, поросшем туями и увитом лозами плюща склоне в старой части и полностью отдался на волю фантазии.

Тишина была всеобъемлющей, но не гнетущей, и лишь изредка прерывалась карканьем ворон или кукованием кукушки. Я так увлёкся, что часы пролетали незаметно, а чтиво моё было столь насыщено атмосферой таинственности и потусторонней жути, но в то же время так остросюжетно, что я оставался им поглощён вопреки всем событиям, развивающимся прямо подле меня. А события имели место, ибо оторвав на секунду свой взгляд от книги, я увидел, как прямо передо мной, футах в десяти, полускрытый надгробием разделяющей нас могилы, сидел он и смотрел на меня.

До сих пор не могу понять, почему я тогда не закричал, но опомнившись от первого резкого, пугающего впечатления, усиленного влиянием читаемых мною ужасов, я взял себя в руки и нервозно спросил его, кто он такой и почему следит за мной. Он же в ответ на мою эмоциональную бурю усмехнулся и сказал, что он - лишь прохожий, любящий это священное место, подобно мне, а следит за мной из личного интереса, проистекающего из впечатления от моих постоянных долгих прогулок здесь. Он сказал мне, что чувствует во мне родство душ и сходство интересов, и что не решался сам заговорить со мной об этом, просто наблюдая издалека.

Услышав это, я несколько расслабился. Незнакомец более не вселял в меня тот необъяснимый ужас, вызванный неизвестностью, но при ближайшем рассмотрении он оказался ещё более загадочным, чем казался мне ранее. Казалось, что он не просто играет в старину, как делают это остальные готы, а действительно к ней принадлежит. Его молчаливость, хорошие манеры и удивительный фасон одежды подчёркивали его отличность от всей той толпы, вечерами заполняющей верхний пролёт анфилады старых польских склепов. Учтивость и изысканность его речи являли собою редкость в нашем грубом и необразованном мире, так что я не преувеличу, если скажу, что он заворожил меня собой.

Тот вечер мы провели вместе. В философских рассуждениях и обстоятельных беседах на тему наших впечатлений от собственных переживаний, навеянных этим величественным и таинственным некрополем, распростёршимся на мили под чистым небом и сводами вековых деревьев, бросающих на него свою густую сень.

Удивительной была та лёгкость, с которой проистекало моё общение с этим человеком. Будучи замкнутым интровертом, я не любил новых знакомств, допуская к себе лишь узкий круг избранных людей, которых я любил и знал много лет. В остальном же мне доставляло намного большее удовольствие чтение имён на могильных камнях, нежели общение с живыми представителями рода человеческого. В моём сознании складывалось впечатление, будто мы были давно знакомы, и не было никаких преград нашему взаимопониманию. И это притом, что оба мы были молчаливы, и пустопорожние разговоры обо всём подряд, не несущие смысловой нагрузки, были нам не свойственны.

Мы подружились, и встречались здесь почти каждый день. Лично я испытал некое единение душ с этим загадочным человеком, и впоследствии мы могли часами бродить и наслаждаться окружающей нас гармонией, не проронив и слова. Разговоры, впрочем, тоже имели место. Он рассказывал мне истории давно усопших людей, и у меня складывалось впечатление, что он был намного более осведомлён об истории данного кладбища, нежели его администрация. Кто знает?.. Может он и сам был историком, либо архивариусом данного места. Об этом я его не спрашивал. Я упивался его рассказами, он упивался моей заинтересованностью. Вместе мы испытывали непередаваемые ощущения, исследуя все тайные закоулки и забытые склепы этого места.

Однажды, обходя в своей прогулке старую часть по периметру, мы вышли на открытую площадку, замощённую широкими гранитными облицовками захоронений. Здесь душистая сирень всевозможных белых, розовых и лиловых оттенков росла особенно густо, и мой спутник с неописуемой, какой-то детской радостью, собрал огромный ароматный букет из её пенных цветов. Он так искренне смеялся, предлагая мне окунуться в её кружевные, благоухающие гроздья, что моей душой завладел тот же восторг, и я вдыхал её запах, а к моему сердцу подступала эйфория. Это беззаботное, полное безотчётной радости мгновение преследует меня и по сей день. Мы были так далеки от земных забот и тягот жизни… Мы были счастливы.

В тот раз, как и в предыдущие, мы гуляли по забытым людьми дебрям до самой темноты. В такие моменты время для нас замедляло свой бег, но всё же не останавливалось, и когда солнце прятало свои лучи за горизонт, мой друг, неизменно сопровождал меня по центральной аллее до нагромождения старых усыпальниц, где наши пути расходились. Этот перекрёсток находился как раз в том самом месте, где местные готы проводили свои сборища, из чего я утвердился в мысли, что мой друг, так или иначе, но принадлежит к их компании. Впрочем, он ни разу не выявлял желания познакомить меня со своими товарищами, как, впрочем, и я не спешил знакомить его со своими. В то время я даже не задумывался о такой возможности, каким-то непостижимым образом такая мысль вообще не приходила мне в голову.

Мы никогда заранее не договаривались о наших встречах. Я просто приходил, а он уже ждал меня. Необязательно на одном и том же месте, нет – мы могли встретиться в любом уголке этого необозримого и величественного города мёртвых. Но прощались мы, как ни странно, всегда в одном и том же месте. Я не придавал тогда этому значения, а просто отдавался на волю эмоций, коих было в избытке в то счастливое лето. Мой друг показал мне такие, места, о которых я даже и не подозревал, а о том, чтобы найти их самому, не было даже и речи. Спустя некоторое время мы сдружились настолько, что иногда вечерами не расходились по домам, а проводили в наших тайных местах ночи, подёрнутые пеленой и освещённые лунными бликами. Цветение, листва, земля… Тихие беседы в потаённых местах за бутылкой вина… Тишина и умиротворённость…

Господи, как же мне не хватает этого теперь! Как я был счастлив и открыт тогда, и как замкнут и меланхоличен я сейчас… Нет ни дня, чтоб я не погружался в воспоминания о прошедших временах, но о посещении нашего священного и сокровенного места я не могу теперь и помыслить. Теперь один только вид его непостижимых затенённых и до боли знакомых аллей вселяет в меня одну лишь боль…

Эта перемена случилась внезапно и не по моей воле. Однажды мои родители, которых я безмерно любил, но всё-таки совсем не понимал, решили покончить наконец с моими странностями, не дающими им покоя. В них, как и во всех обычных здравомыслящих людей, вселяла ужас одна лишь мысль, что я выбиваюсь из общего потока жизни, и, поскольку своими силами поменять моё мировоззрение им не удалось, они решили применить ко мне врачебные меры. Без моего ведома они устроили мне встречу с психиатром прямо на дому, и когда я, пребывая в бешенстве от подобного факта, всё же высказал в лицо доктору все своё мнение относительно подобного оборота событий, он всё-таки умудрился вытянуть из меня некие факты, позволившие ему поставить мне диагнозом нервное расстройство. Об этом я не знал. Я был так взбешён и обескуражен, что сбежал с сеанса до его окончания. Впоследствии оказалось, что доктор прописал мне какие-то препараты, которые родители тайно подмешивали мне в пищу. Клянусь, я не знал об этом, и всё это время сильно страдал из-за какого-то несоответствия в сознании. Мне было так плохо, что я, даже страстно желая, не мог вырваться на волю и уйти туда, где мне было спокойно, и где меня ждал мой верный друг…

Спустя время мне полегчало, и первым же делом я кинулся в объятия тишины, очарования и умиротворения. Но как глубока стала моя печаль, когда я не встретил там своего друга!..

Я не встретил его ни в первый день, ни во второй, ни во всю последующую неделю. Я был огорчён и удручён безмерно, но всё же надежда не переставала теплиться в моём сердце. Спустя ещё неделю я понял, что мои ожидания тщетны. Мой друг по каким-то причинам забыл меня и больше не появлялся там, где я ждал его долгими томительными днями. Моему горю не было границ. Я так истосковался по нашим долгим чарующим прогулкам по тенистым склонам и цветущим чащам… Я не помнил себя от тоски и грусти по утерянным дням…

Началась осень. Буйство красок придало кладбищу особое очарование, но я испытывал лишь душевную скорбь, бесцельно блуждая меж могильных оград и тщетно пытаясь найти его - моего верного друга.

И однажды, наконец, случилось то, что окончательно и бесповоротно выбило меня из колеи и помутило мой и без того трепещущий от душевных страданий рассудок. Ища его везде, я зашёл на верхний ярус польских склепов, где располагалось место встреч кладбищенских готов, и где обычно перед расставанием мой друг покидал меня.

Я спросил у них о нём, но они лишь отрицательно покачали головами. Они не знали его, и у меня не было оснований им не верить. Тогда я, потеряв всякую надежду, бездумно спустился вниз, чтобы в одиночестве залить свою боль вином. Мне пришлось протискиваться меж двух полуразрушенных склепов, чтоб спуститься, и вдруг моё внимание привлекла та самая, почти разрушенная гробница, на остатках которой я впервые повстречал его.

При виде её я чуть не расплакался – такой тяжкой волной нахлынула на меня ностальгия по ушедшим дням. Я подошёл к ней, сел на край кирпичной кладки и закрыл лицо руками. Это было слишком тяжело. Я чувствовал, как горячие слёзы орошают мои ладони, и когда я отвёл их, вытирая лицо, то ненароком взглянул себе под ноги. И это зрелище лишило меня душевного равновесия навсегда. Я не знал кричать мне, или плакать, или, может, бежать…

Потому что у моих ног, в глубине того, что раньше было резным ажурным склепом, лежали изъеденные червями и временем кости, укутанные в такое знакомое, ныне истлевшее, но некогда изящное чёрное одеяние, украшенное гипюровыми рюшами на подоле…

Bosolaka

Текущий рейтинг: 42/100 (На основе 53 мнений)

 Включите JavaScript, чтобы проголосовать