(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Саломея
— Эх и везет же некоторым! Вы, Туманевич, прямо Богом отмечены. Как только лучшая невеста на выданье, что побогаче, да покрасивее, так нате вам, пожалуйста. Как дядюшкам помирать да имения дарить — опять же вы первый в списке. Несправедливо, ей-богу. Вот даже в мелочах: проститутки, пардон, у вас и то краше всех. А вот мне с детства не везет. Род, вроде бы, и старинный, известный, да вот денег особо не водится, как вода утекают. Но разве ж я виноват, что во мне азарт такой ко всему заложен? Не в то время родился, не в то… Пропала романтика, все скучно и пошло.
И черноглазый брюнет Арепьев, первый красавец в полку, душа компании и любимец женского пола, низко склонил голову над гитарой. Взял первый аккорд, но играть передумал.
— Тоска, господа, тоска. Повеситься, что ли? — спросил он, театрально взглянув на глупую и красивую, как кукла, этуаль Лили. Та, в естественном испуге, округлила подкрашенные глаза, с силой притянула Арепьева к себе и выдавила крупные слезы на игрушечном лице.
— Евгешечка, радость моя! Да что же ты такое говоришь, разве ж можно руки на себя накладывать? Это ж грех! — скороговоркой причитала легковерная и недалекая куртизанка. — Тогда я тоже повешусь! — и она разревелась пуще от представленной ею трагедии: два трупа, висящие, как груши, на дереве.
Арепьев, резко отстранившись от нее, дико, истерично расхохотался. Слезы лились по его щекам.
— Ну и дуреха ты, Лилитка! Уморила. Уйди, ради бога!
Он резко схватил и поднял ее как пушинку, водрузив на сервированный стол.
— Поручик, это уже слишком! — отозвался из угла комнаты весь сокрытый сигарным дымом хозяин имения, Михаил Туманевич.
— Слишком, это когда я намедни, одев новый парадный мундир и сев в пролетку, чтобы отправиться к барышням Новоземским, был обгажен пролетавшей мимо вороной. Вот это, я вам скажу, точно слишком! Извозчик ржал похлеще своей лошади.
— Слушай, Отрепьев, вечно ты врешь, как последняя сволочь — захмелевшим голосом изрек Туманевич. — Ну а если это и правда, то так тебе и надо. Убери бабу со стола, ну стол же все-таки, экая ты скотина!
— Бабу уберу — ответил Арепьев. — А за Отрепьева ответишь!
— Ладно-ладно отвечу, в другой раз. Есть иное предложение... Господа, прошу всех в гостиную! Бросайте вы свои карты в конце-то концов! Бехтерев! Юркевич! Росянский! Ну, господа! — и хозяин громогласно объявил вошедшим:
— Арепьеву скучно, оне желают вызывать духов. Девочки! Марго, Лили! Подготовьте все к сеансу.
— Да что же ты врешь, змей подколодный, не желаю я никакого сеанса. А желаю шампанского, причем холодного-прехолодного — взревел Евгеша Арепьев, уже нетвердо стоящий на ногах и мутным взглядом обозревающий всю приятельскую компанию. Он развел руки в стороны, недоумевая:
— Какой спиритизм?! Я уже сам как спиритизм.
Вошедшие в комнату игроки, видя нелепую позу оратора, раскатисто захохотали.
— Вот заметьте, выставлен на всеобщее посмешище! Все, дуэль! Юркевич, ты секундант.
— Какой артист умрет… Прямо Нерон, натурально. Ну, раз дуэли давно отменили, а духов вызывать ты не желаешь…
И Туманевич, подойдя к секретеру, вытянул из ящичка толстую тетрадь. С интригой в глазах он потряс ей у себя над головой.
— Тогда вот это, господа!
Надо отметить, что в словах Арепьева о везучести Туманевича крылась чистая правда. Недурен собою, из знатного дворянского рода, имея огромные капиталы со стороны обоих родителей, он словно магнит притягивал все самое красивое и ценное. Так на днях он был помолвлен с прелестной молоденькой княжной М-ской, обладательнице не только необычайной красоты и редкого голоса, но также огромного, баснословного приданого. А несколькими месяцами ранее почивший дядюшка завещал ему большое поместье в соседней губернии и весьма значительный капитал.
Дядюшка у Туманевича был не простой. У Туманевичей все непростое. Дядя был писателем, причем писателем известным. Он много времени проводил за границей, возвращаясь каждый раз с новыми впечатлениями. Но как каждый русский человек, неотрывной нитью, до боли, был связан с домом, о чем в основном и писал в своих произведениях. Он был братом матери Михаила. Своих детей у него не было, и племянник Миша был его любимым из многочисленных детей сестры. Всеми избалованный, всем пресыщенный, Михаил не тянулся к искусству и литературе, чем иногда огорчал дядю. Он грезил стать военным — и стал им. Здесь, в войсках, он оказался в своей стихии: служба, товарищи, веселые попойки, легкие увлечения. Все просто и ясно. Но годы шли, и родители то и дело намекали, а потом и настояли, чтобы он женился. Тут и невеста подоспела, словно Мише на заказ. Да и дядюшка как-то внезапно скончался, оставив ему огромное поместье.
Сегодня Туманевич, уже вступивший в права хозяина старинной усадьбы, организовал здесь небольшой «мальчишник» со своими ближайшими товарищами и подругами.
Не так давно племянник, разбирая дядины бумаги, обнаружил несколько недописанных рукописей, а вернее, записок и набросков. Ему стало странно, что тема мистики была интересна дяде. А это была именно она. В тот день он допоздна засиделся за чтением. Потом долго не мог заснуть, но уже на следующий день все выветрилось из его озорной головы. Сейчас он вновь вспомнил об этом, и ему страшно захотелось попугать этих смешливых дур: Марго и Лили. Открыв тетрадь, Михаил начал чтение.
Записи были обрывочны, почерк — то ровный, то еле разборчивый, видимо, сделаны были в разное время. Дядя либо долго собирал материал, либо вообще был на перепутье: писать об этом или нет. Но, тем не менее, сюжет вырисовывался.
Здесь же, в тетради, лежали пожелтевшие от времени газетная страница и маленький лист бумаги с пометкой: «Был у братьев Самойловых, говорили со мной неохотно, но факты подтвердили. Дело, говорят, прошлое, чего в жизни не бывает. Но с сестрой встретиться не разрешили».
На званом обеде у купца Самойлова произошел странный случай. В присутствии важных персон дочь его, Мария, семнадцати лет от роду, при подаче на стол блюда с запеченным поросенком, резко встала из-за стола, сдернула с него скатерть и стала истерично кричать:
— Уберите, уберите эту проклятую голову! Я так больше не могу!
И она стала топтать ногами упавшее на пол блюдо. С остервенением давила элегантными французскими ботиночками поросячью морду, словно хотела растереть ее в прах.
Затем, отзвязав золотистый ремешок с богатого бархатного платья, вскинув вверх руки, с силой стала тереть им заднюю часть своей шеи, словно хотела перепилить ее, как сук дерева. Глаза ее в этот миг выражали крайний ужас: казалось, она видит в комнате нечто страшное — то, чего никто, кроме нее, не замечает.
Несколько присутствующих за обедом дам разом упали в обморок. Многие мужчины побледнели. Старого Самойлова ту же хватил удар, и прислуга быстро унесла его в другую комнату.
— Доктора, доктора зовите, да поскорее! — встрепенулся молодой фабрикант Миронов.
— И попа! — добавила толстая немолодая купчиха Савельева, соседка хозяев.
Она суеверно, нехорошо посмотрела на трущую шею девушку, потом попросила горничную принести ушат воды. Затем она плеснула в лицо Маши холодной воды. Та перестала тереть шею, сильно побледнела и, резко схватив купчиху за шею, прокричала дурным голосом:
— Лучше ты свою отдай, я устала ждать и бояться!
Оставшиеся из мужчин еле оттянули ее от Савельевой. Та, ни живая, ни мертвая от страха, опрометью выбежала во двор.
— Да, тут точно без попа не обойтись, — проговорил фабрикант и тоже ушел скорым шагом восвояси. А ведь он метил в ее мужья. «Не дай, господи!» — думал он про себя, идя домой.
Двое старших братьев Самойловых увлекли сестру в ее комнату, извинившись перед гостями, которые, как сурки, один за другим, выскакивали из гостиной. После еще очень долго они в недоумении стояли посреди изгаженной комнаты. Ведь только что произошло нечто жуткое и нелепое в их доселе гладкой и спокойной жизни.
После этого случая в дом к Самойловым не ступал ни один человек, не считая, конечно, доктора и священнослужителя. Но ни тому, ни другому ничего добиться от девушки так и не удалось. Папаша ее так и не оправился, и после случившегося с ним позора, тяжело проболев, через месяц скончался.
А спустя еще месяц девушка вдруг объявила братьям, что хочет уйти в монастырь и посвятить себя божьему делу. А потом рассказала такое, что волосы встали дыбом у обоих ее братьев…
На Страстной неделе, перед Пасхой, ей приснился сон. Пришел к ней Старец в черных одеждах, с капюшоном на голове — лица не видно. Сел на кровать, в ногах, и спросил:
— Знаешь ли ты свое настоящее имя, несчастная?
— Мария. — робко ответила девушка.
Старец тяжело вздохнул и продолжил:
— Настоящее имя твое — Саломея, царица Иудейская. После были и другие имена. Они были такие же красивые, как и ты, потому что всегда была ты недосягаемо высока, как во власти своей, гордыне, так в великом грехе, распутстве и тщеславии безмерном. За что и проклята была четырежды. И маешься ты в веках, и ходишь, как заколдованная, по кругу вечному, адскому. Но разорвется он скоро, ибо проклятье закачивает свою силу на четвертом круге. Поэтому дано тебе вспомнить жизни свои прошлые, с их славой и почестями, и концами их страшными. И покаяться… потому как грех твой изначальный покроет только такая расплата. Не я проклял, бог тебя покарал. Четвертую жизнь живешь, последнюю. А теперь смотри сама…
— А как же зовешься ты, отче? — трясясь от страха, спросила купеческая дочь.
Старец снял капюшон. Густая чернота была на том месте, где должна находиться у человека голова.
— Ты сама знаешь.
Прекрасная Саломея, царица Иудейская, танцевала свой «погребальный» танец над усеченной головой Святого. Бессовестная распутница и безбожница, попирающая не только все мирские приличия, но и самого бога. Будь проклята ты!
Но живи долго. Умирай не единожды, а четырежды, и каждый раз подобно жертве твоей, а именно через усекновение головы.
Долгий сон был у Марии, жуткий. Да и не Мария она вовсе.
Вот толпа. Гомон по всей площади. Арка. Огромный темный зал. Палач с подручным в масках. И алые одежды на ее теле, богатые, царские, достойны только ее одной. «И в смерти прекрасна» — слышит она слова из толпы. Или это ее собственные мысли? И красавица Мария, блистательная Мария, королева Севера, потеряла свою величественную голову… Впрочем, это не она. Это царица Саломея только что отыграла свою очередную роль. Кошмарную роль…
И снова раннее-ранее утро. И прекрасная дама в белых одеждах. Много дней перед этим утром провела она в тесной камере старого замка на острове, с каждым восходом солнца надеясь спастись, вырваться из большого города, совсем недавно преклонявшего перед ней колени. Теперь же город стал чужим и жестоким к ней. В оконце камеры она видела мост, недавно обновленный и расчищенный от старых грязных домов по приказу ее Короля. Она смотрела дальше, через реку, за месиво острых крыш и шпилей, надеясь вырваться из этого места на простор, на свободу. Но все стало тщетным этим утром. Вот палач отрезает ее шикарные волосы. Наконец-то ее выводят на свежий, прохладный воздух и везут по тому самому мосту — но не за город, а на дикое, кровавое посмешище городу. Королева прибыла на зрелище. Палач все это время рядом. Он выставляет ее на обозрение гудящей толпы. И, кажется, этот позор длится вечность. Но все когда-то кончается. И ее голова летит в корзину.
Вот и вторая роль на бис. Ушла со сцены новая Мария, новая королева Мария.
Мария Самойлова, дочь купца первой гильдии, красавица, но вовсе не королева и не царица, проснулась — или очнулась? — от глубокого сна-кошмара. Почему она? Почему именно она из множества женщин должна быть последней жертвой проклятия? Можно ли как-то избежать подобной участи? Чем-то пожертвовать? Чтобы бог простил. Ах да, она ведь не Мария…
Спустя несколько дней ей вновь приснился сон. Она опять увидела Старца. Просила, умоляла его о смягчении своей участи. Но он лишь молчал в ответ.
Не найдя решения вопроса, она известила братьев о желании уйти в обитель, где она бы всю оставшуюся жизнь провела в молитвах…
— Однако, господа, уже час ночи. — Туманевич устал читать. Да и после этих литературных посиделок лица присутствующих как-то сразу стали пресными. Веселое настроение куда-то ушло. Арепьев зевнул, закрыв кулаком рот. Задумался на миг. Обеими руками схватил Лили за горло. Шутя, разумеется:
— Умри, несчастная! — проревел он на театральный манер.
Но шутка не удалась.
— Дурак! Отпусти! — прикрикнула на него подружка. Евгений убрал от нее руки.
— Вовсе не смешно, — продолжала сердиться Лили.
— Конечно, не смешно, это жутко страшно! А вдруг эта пакостная Саломея вселится в тебя? А не в эту Машку-купчиху. А? Будешь потом под шампанское вместо жаркого мою голову заказывать? А как во вкус войдешь? — не унимался Арепьев.
— Грех глумиться над святыми, понял? — стояла на своем Лили.
— Это кто бы там говорил, святая мне нашлась!
— Да, как-то смазано вечер прошел. Извини, Мишель, я домой. Спасибо за ужин. — сказал Бехтерев.
И прежде веселая компания потихоньку рассосалась. Хозяин отпустил слуг, сам запер дверь за друзьями и отправился спать.
Но дядюшкина рукопись не давала ему покоя. Он никак не мог понять причину. Мысль витала в воздухе, но не могла сформироваться. И вот, как озарение: бог ты мой! Так ведь и моя невеста — Мария!
Он встал, зажег свечу. Ему вновь захотелось пролистать записки. Кажется, ранее, краем глаза, он заметил, что в самом конце тетради было написано еще что-то. Дядя делал пометки или пояснения… надо посмотреть.
Сделать этого он не успел. В парадную дверь постучали. Так тихо, что он еле уловил это звук.
«Ах, пойду сам, это кто-то из наших решил вернуться, Арепьев, сволочь, поди. Игристого не допил».
— Это ты, враль несчастный? — спросил Михаил через дверь.
— Открой, милый, это я, твоя Мария! Я тайком убежала из дому, так захотела тебя увидеть.
Он слышал голос своей невесты. Как ни странно, это нисколько его не удивило. Глухая ночь, на улице накрапывает дождь. И вот его любимая, почти уже жена, девушка благовоспитанная, дворянка, одна в усадьбе холостого военного… Он впустил ее, затворив за вошедшей дверь, а потом, держа девушку за руку и освещая путь свечой, поднялся с ней на второй этаж.
Никак не удивило его и то, что в огромном верхнем зале горело море свечей. Мария молча прошла к фортепиано и начала играть его любимую мелодию. Михаил уселся в огромное кресло, и с упоением смотрел на влюбленную в него по уши девушку, которая не побоялась сплетен в обществе, и ночью, покинув отчий дом, тайно приехала к нему.
Она долго так играла. Ему захотелось поцеловать ей руку в знак благодарности. Он поднялся. Подошел. Она все так же продолжала играть. Вдруг Михаил заметил на Машиной шее широкую бордовую полосу. Со страшной силой его отбросило назад. Девушка резко развернулась. Наряд ее и, главное, ее лицо, изменились. И это не была Мария М-ская, его невеста и почти жена. И не могла она ею быть. Перед ним во всей своей великолепной, древней как мир, красе, стояла сама царица Саломея. Черноволосая, как ночь, в блестящих, как звездное небо, драгоценностях. С лукавством в голосе она произнесла:
— Отведай моего угощения, милый, и ты не забудешь его никогда!
И она поднесла ему невесть откуда взявшееся блюдо, покрытое золотой тканью.
— Ну же, открой, не бойся, милый! — она пронзительно смотрела ему в глаза.
Панический страх обуял несчастного. С трепетом в сердце сдернул он блестящую ткань и в ужасе увидел на золотом блюде голову своей невесты.
Сбылись, сбылись проклятья, наложенные на коварную и вероломную Саломею. Ну а как же погибла она в своей первой жизни? Ветхие древние книги умалчивают об этом. Но на последней странице старой дядюшкиной тетради было написано:
«Царица Саломея погибла, неловко слезая с верблюда. Он испугался чего-то, понес и удавил ее золотыми лентами, которыми она же его и украшала».
Глубокой ночью к усадьбе Туманевича подкатила пролетка и из нее резко, как черт из табакерки, выпрыгнул пьяный Арепьев. Видя яркий свет во втором этаже, в том же зале, где друзья недавно веселились, он страшно обрадовался и по-свойски, с присущей ему наглостью, затарабанил в дверь. Но тишина стояла в огромном доме.
— Эй, прислуга! Повымирали вы все, что ли? Леший вас задери!.. Мишель, открывай, это я, Арепьев! Понимаешь? — говорил он, еле ворочая языком. — Понимаешь? Я с ними со всеми переругался. Пошли они… Только ты один меня понимаешь. Друг, открывай! Я не один. Ну, в том смысле… Я прихватил отличного вина. О, Франция… Оно у меня в ящике, в экипаже.
Евгений снова заколотил в дверь.
— Нет, друг, так не пойдет. Свет зажжен, значит, кто-то не спит. А то я обижусь и больше ни ногой сюда… Сегодня, по крайне мере… на небе тучи. Луны нет, ни беса не вижу.
Тут он отошел от двери на несколько сажен и стал смотреть на окна и балкон второго этажа.
— Ох, ты! Вот те раз! Женщина!
Взаправду, или же спьяну ему показалось, что в окне появилась просто неземной красоты дева. Он, конечно, толком не разглядел, но понял, что одета она была в блестящие одежды, каких до сих пор этот повеса не видел ни на одной из светских или полусветских дам.
С грустью Арепьев развернулся и пошел к экипажу.
— А еще товарищ называется. И когда успел бабу привести? В кладовой они, что ли, у него хранятся?
Весь в расстроенных чувствах, он плюхнулся на сиденье и велел кучеру ехать.
— Одна ты у меня подруга!
И, взяв гитару, лежащую на ящике с вином, он вызывающе громко запел:
«Все цыгане спят непробудным сном,
Лишь один не спит, пьет шампанское»…
И пролетка укатила прочь.
А через несколько мгновений погас свет в окнах верхнего этажа, и все поместье погрузилось в дремучую как омут, темноту.
Текущий рейтинг: 59/100 (На основе 36 мнений)
