Приблизительное время на прочтение: 17 мин

Панель №5

Материал из Мракопедии
Перейти к: навигация, поиск

Содержание

1[править]

Оно, конечно, на кладбище не так стрёмно, как в городе где-нибудь в подземном переходе, и менты тут облавы не устраивают. Но и клиенты толпами не ходят. То есть клиент тут специфический — малоподвижный, на все ему глубоко наплевать, и в наших услугах он точно не нуждается. Когда я сказала об этом мамаше Эльвире, она только усмехнулась в ответ. «Ты, — говорит, — новенькая, в нашем бизнесе мало что смыслишь. Место прикольное, престижное, доходное. Панель номер пять! — Это была ее коронная шутка, после которой обычно следовал смех девочек. — Так что стой себе и помалкивай». Я и заткнулась. Плевать, раз на то пошло, лишь бы деньги были. Девочки говорят, что штуку или полторы баксов в месяц заработать можно. Все зависит от погоды, дня недели, времени суток и даже магнитных бурь, представьте себе. У мужиков, которым хорошенько за сорок, у них свои критические дни, объяснили мне. Порой им вовсе ничего не нужно, и самое большое удовольствие — принять горизонтальное положение в полном одиночестве. А бывает, нуклеиновая кислота в голову ударит: шарят по тебе царапающим взглядом снизу вверх и сверху вниз, глупо улыбаясь. Вот тогда ты хозяйка положения. Важно еще, какая у тебя стартовая цена. Оценивает мамаша Эльвира. Мне она сказала: «Сто—сто двадцать. А будешь торговаться, ниже восьмидесяти не спускайся. Скажи: «Не на помойке себя нашла». Не так много, учитывая, что половину придется отдавать ей. «Можно было и полтораста, — добавила Эльвира, будто огорчать меня не хотела. — Тем более что ты у нас столичная. Если бы не шрам и хромота...» Продольный шрам на щеке и хромоту я заработала в результате автомобильной аварии. Хорошо, жива осталась. Но танцевать уже не могла. Муж из той же аварии выбрался инвалидом, сидит дома с ребенком. Вот я и пошла сюда. В ночном клубе тоже не шиковала, но там хоть любимым делом занималась. Была сцена, были зрители. А здесь — мраморные плиты, кресты, одинокий фонарь и запах гниющих цветов.

Смеркается. Стоим курим. Девочек знаю не всех. Большинство приезжие. Они называют меня столичной штучкой. Щебечут между собой о тряпках, кремах, о том, какой нынче мужик скупой пошел. Из-за ворот кладбища слышен шум подъезжающего автомобиля.

Трое. Направляются к нашей стайке. Медленно, торжественно, в черных костюмах и галстуках — под стать обстановке. Эльвира, радушная хозяйка, кидается навстречу клиентам:
— Добрый вечер, господа. Милости просим. Желаете развлечься?
— Желаем, — скорбно кивает головой тот, что впереди остальных — бывалый, должно быть. — Что вы можете предложить?
— Все, что угодно, — откликается мамаша. — Выбор у нас большой. Девочки, ну-ка выстроились!

Девочки живо выстраиваются в ряд, как на вечерней поверке в армии. Ну и я вписываюсь в шеренгу. Стоим под фонарем, все в коротеньких шубчонках, под которыми тряпок — кот наплакал. Ножки хорошо просматриваются до самой оливы, подмигивающей — чуть откинься назад — из-под карликовой юбки. Оливой с некоторых пор мы стали называть то заветное местечко, к которому мужики тянутся с юности и до самой смерти. Говорят, слово пошло от одного богатого клиента-грека, который чмокнул однажды пухлыми губами черненькую выпуклость девицы и воскликнул: «Сочная олива, сто лет жить буду!». Обладательница «оливы», рассказывают, замуж вышла за того грека и поселилась в трехэтажном особняке на берегу Эгейского моря. А грек, говорят, помер скоро — не помогла «олива», — и все его наследство досталось нашей ночной пташке. Девочки обожают такие истории. Каждая думает: «Чем у меня-то хуже других?». И правда — ничем.

Клиенты рассматривают девочек, как попугайчиков в зоомагазине. Эльвира стоит рядом, комментирует: «Эта ласковая, неторопливая... этой восемнадцать, заводная, не остановишь... этой тридцать, опытная, знает английский... а это наша столичная штучка — танцовщица, между прочим...». Последнее обо мне.


— Я не переводчиков и не кордебалет набираю, мне баба нужна, — замечает бывалый, пристально разглядывая меня.
— Так ведь в этом деле лучше кордебалет, чем умирающая лебедь, — отшучивается Эльвира.
— Оно конечно, — усмехается клиент. — Сколько?
— Сто, — отвечает за меня Эльвира.
— Пошли! — Бывалый по-хозяйски берет меня за локоть и ведет по темной аллее, отставая на полшага. Идем молча. — Так ты же хромаешь! — восклицает он через минуту. — Тоже мне танцовщица. Или это у вас прикол такой?
— Я действительно танцовщица. Это после травмы, — говорю.
— А шрам на щеке — тоже после травмы? Больше полста не дам.
— Я не на помойке себя нашла, — вспоминаю я наказ Эльвиры.
— Не на помойке, так на кладбище. — Бывалый кладет мне руку на плечо. — Тпр-у-у, приехали! — и показывает на кусты репейника, сквозь которые в полумраке проглядывает старая, покосившаяся, с поперечной трещиной надгробная плита.
— Прямо здесь?
— А ты думала на кровати Людовика Четырнадцатого? Ложись.
— Сто, — напоминаю я.
— Пятьдесят, — отвечает он.
И хотя Эльвира позволила мне опускать цену до восьмидесяти, я стою на своем — этот тип мне с самого начала не понравился:
— Сто! Или я возвращаюсь.

— Куда? — усмехается он и показывает в ту сторону, откуда мы пришли: единственный фонарь, под которым стояла наша веселая компания, почему-то погас, и там — сплошная темень да странная тишина вдобавок, хотя, кажется, мы не так уж далеко отошли. Минуту назад слышен был смех девочек и прокуренный голос Эльвиры, а теперь ни звука: будто все разбежались или в прятки решили поиграть. — Шубу свою драную под себя подстели — будет нормально. — И пока я стою столбом и пытаюсь вглядеться в темноту, бывалый ловко сдергивает с меня шубу. — Так и будешь Христофора Колумба на капитанском мостике изображать? Учти, я этим делом стоя заниматься не люблю. Принимай-ка горизонтальное положение!
— Не хочу, веди меня обратно.
— Ладно, будет тебе сто зеленых. Ложись.
Но меня будто заклинило. Что-то в его лице, во всем облике не просто отталкивало, а пугало. Хотелось бежать от него как можно дальше. Но теперь я не могла даже сориентироваться, в какой стороне находятся ворота кладбища.
— Не буду! — упрямо повторила я, еле сдерживаясь, чтобы не закричать от страха.
— Некоторые любят грубость. Ты из таких, судя по шраму. — Одним почти незаметным движением бывалый сдернул с меня коротенькое платье. Бретельки вмиг слетели с плеч, будто были пришиты паутиной. — Ну как, нравится? — Коротким ударом в грудь вышиб из-под моих ног почву, и я грохнулась на поросшую мхом влажную плиту. Только попыталась встать, как он навалился на меня всем телом, наверняка втрое тяжелей, чем каменная плита подо мной. Лежу голой спиной на отжившем свой век, более мертвом, чем мертвец под ним, могильном камне и чувствую, как в меня — в каждую клетку тела — из подземных глубин проникает липкая, червивая сырость. Со страхом думаю, что в придачу ко всем своим болячкам вполне могу еще и воспаление легких заполучить.

— Черт с тобой, — говорю. — Только мне холодно.
Он хватает меня за волосы, приподнимает голову и кое-как запихивает под плечи шубу. Добряк. А сам, хрипло дыша, копошится в темноте. Должно быть, расстегивает ремень и ширинку.
— Сейчас, сейчас тебе станет жарко, — обещает. А сам пыхтит.
Я нахожу рукой отлетевшую в сторону сумочку, нашариваю скользкий квадратный пакетик и тычу ему в физиономию.
— Что это? — спрашивает. — Не надо. — Бьет меня по руке, и пакетик отлетает в кусты.
— У меня еще есть, — говорю, достаю еще один.
— Я же сказал, обойдусь! — рычит он. Будто ему конфетку к чаю предлагают.
— А я вот не обойдусь. — На этот раз сама ногтем отрываю край пакетика, но через мгновение понимаю, что это изделие нам уже не пригодится: у бедолаги весь пар вышел. Оттого и злится.
— Ну, я тебе устрою веселенькую жизнь! — хрипит он сквозь зубы. — Ну, я тебя урою!

2[править]

И тут откуда-то сверху раздается спокойный, уверенный и даже чуточку веселый голос:
— А что, если я тебя урою, дружище? И веселенькую смерть устрою.

Я поднимаю глаза, откинувшись назад, насколько могу, и вижу в полумраке смутные очертания надгробного памятника: бронзовый мальчик и барашек, тоже бронзовый. И свечка у подножья горит. Кто ее зажег, когда? Мальчик спрыгивает с постамента — ну прямо статуя Командора, — и я зажмуриваю глаза, придя к выводу, что или потеряла сознание, или сошла с ума. Глюки в чистом виде. Последнее приписываю, конечно же, сотрясению мозга, полученному в результате аварии. Других объяснений быть не может.

— Пощади, Аластор! Я ведь сам хотел вернуться. Погулял бы чуток и вернулся. — Голос моего бугая стал совершенно другим — низким, просящим, насмерть испуганным. Он сполз с меня, не решаясь, однако, встать на ноги, и я, обретя наконец свободу, открыла глаза.
Бронзовый мальчик возвышался над мужиком, стоявшим на четвереньках. Смотрел с недоброй улыбкой сверху вниз и поглаживал бронзового барашка.
— Ты снова попался, — сказал мальчик. — А после второго раза, сам знаешь, никаких амнистий. Так что сгинь.
— Подожди! — взмолился мой клиент. — Я понимаю, Аластор: ты исполнитель, ты честно выполняешь свою работу. Но знаешь, как это заманчиво — вкус еды, аромат вина, тепло женщины, свет солнца, запах моря... Сколько удовольствий в жизни!
— Я сейчас расплачусь, — смахнул с лица несуществующую слезу мальчик. — Все это у тебя уже было. Хватит.
— Погоди! У меня к тебе предложение. Я буду помогать тебе! Я знаю многих наших, которые пробрались в этот мир, — имена, адреса, телефоны...
— Иначе говоря, ты хочешь стать моим осведомителем? — мальчик рассмеялся. — Думаешь, у меня их нет? И не надо мне льстить. Я не честный, я всего лишь аккуратный: хочу, чтобы все было расставлено по своим местам. Нельзя, чтобы мертвые гуляли среди живых. Вот и Герасим того же мнения. Правда, Герасим? — Барашек, к которому обращался мальчик, кивнул курчавой головой. — Так что, пожалуйста, сгинь с глаз моих.
— Постой! — пискляво вскричал поверженный. Ты ведь не все знаешь: у меня есть власть, деньги!
— Твоя власть для меня... — мальчик презрительно сплюнул и растер плевок ногой. — Сказано сгинь — значит, сгинь! — Он взмахнул рукой, в воздухе запахло паленым, и в этом полусне-полуяви я стала свидетельницей того, что раньше считала всего лишь красивой книжной фразой. Разверзлась земля. Именно — разверзлась. Будто невидимое чудище, спавшее под нашими ногами, разлепило губы, затем открыло пасть — все шире и шире, пока не поглотило мужика со спущенными штанами, старую надгробную плиту, покосившийся крест, кривую ограду и кусты репейника. Через мгновенье пасть захлопнулась. Будто ничего не произошло, никаких следов. На земле остались лежать мои тряпки, сумочка да неиспользованный квадратный пакетик, надорванный сбоку.


3[править]

— Одевайся, — сказал мне мальчик. — Я выведу тебя отсюда.
Я привстала на негнущихся ногах, кое-как завязала бретельки платья. Барашек пошел вперед, за ним последовал мальчик, а за мальчиком — я. Смотрела ему в спину и все никак не могла поверить в реальность происходящего.
— Ты... кто? — спросила.
— Аластор, исполнитель и страж порядка в мире мертвых. Демон по-вашему.
— А что, бывают, значит, демоны?
— Были, есть и будут, — убежденно ответил мальчик, будто заклинание произнес.
— А ангелы?
— Вообще-то демоны — это бывшие ангелы. Разве ты этого не знала? Демоны — это ангелы, обремененные памятью. Демон знает, что такое быть ангелом, а ангел не знает, что такое быть демоном, — вот и вся разница. Но сейчас, когда все смешалось, это уже не так важно. Нам необходимо одолеть смуту и восстановить порядок, поэтому теперь мы работаем вместе: демоны и ангелы. Верно, Герасим? — снова обратился он к барашку, и тот утвердительно заблеял.

— Так он что, ангел? — изумилась я. — А что тебя удивляет? Что у него крыльев нет? Герасим очень хороший, добрый ангел. Правда, в последнее время от его доброты мало что осталось. Такое вокруг творится. Мне даже приходится придерживать его, чтоб не натворил бед. Тут кто угодно озвереет. — И словно в подтверждение его слов барашек повернул к нам голову и оскалил зубы. — Молчит же он потому, что дал обет молчания, — пояснил мальчик. — Пока не восстановится порядок.
— А что случилось?
— В разумные времена демоны и ангелы являлись в мир живых в образе человеческом. Такие вылазки всегда были строго регламентированы, и коридор из одного мира в другой охранялся. Но однажды началось невообразимое. Минуя формальности, не имея на то права, в погоне за праздными удовольствиями мертвые стали запросто перебегать в мир живых. Оставались там подолгу, а то и вовсе не возвращались. Обзаводились семьями, плодили детей, предавались удовольствиям. Сначала мы подозревали демона Небраса — он у нас отвечает за развлечения. Думали — его проделки. Но одному демону такое не под силу. Призвали к ответу Уфира — заядлого экспериментатора — и Сабнака, он телами ведает. Был показательный суд, однако все трое были оправданы. Выяснилось, что не в них дело. Безобразия начались и среди ангелов. Смешались светлый и темный миры. Мы закрыли главный коридор, но вместо него появилась масса других. Пришлось отправлять за беглецами стражу. Ловили, возвращали, судили, наказывали — бесполезно. Объявят, положим, амнистию — и они снова кидаются обратно, за удовольствиями. За сотни лет это приобрело характер стихийного бедствия. Почти вся канцелярия Асмодея разбежалась. Маммона и тот схватился за голову, чуть в психушку не загремел. Жестокие, беспощадные, жадные, ненасытные, лживые, похотливые — все вышли из-под контроля, и этот бедлам сделался неуправляемым. В общем, упустили момент, после которого трудно установить равновесие и там, и здесь. Живые искушали мертвых, мертвые — живых. Трудно стало отличить зло от добра, стихийное от разумного. Со временем мертвые забыли о том, что они мертвые. Чего не хочешь помнить, то забываешь легко. Твои подруги, к примеру...
— Они что, тоже мертвые?
— Большинство.

Так мы дошли до железных кладбищенских ворот, на которых с обратной стороны полукругом читалась надпись: «Городское кладбище № 5». Рядом стояла будка сторожа, в окне ее тускло мерцал свет.
— Зайдем, — сказал бронзовый мальчик. Толкнув дверь, пропустил вперед барашка, затем сам переступил через порог, после чего поманил меня пальцем. — Ну, здравствуй, Фомич.
— Какие люди! — всплеснув руками, вскочил из-за стола старик со всклокоченной бородой. Одет он был в серую, давно не стираную майку и армейское галифе. — То есть, прощу прощения, я хотел сказать, какие не люди!
— Не люди или нелюди? — поинтересовался мой провожатый.
— Разве ж мы неграмотные? Разве ж не понимаем? — развел руками сторож. — Конечно, раздельно. В том смысле, что не совсем люди. Вот как. Чайку? Или, может, чего покрепче? Да вы садитесь. И ты, девочка, не стесняйся. Припоминаю я тебя, ты тут с остальными взад-вперед ходила. По панели номер пять, как говаривала покойница Эльвира.
— И я вас помню. Вы мне сегодня шепнули, чтобы я к вам после работы в будочку зашла погреться. По-свойски.
— Точно. А ты так на меня глянула, будто я тебе касторку предложил.
— Хорошо зарабатываешь? — спросил мальчик.
— Да много ли старику надо? Кто червонец подкинет, кто полтинник...
— А кто — девочку. Ясно. Ты почему не предупредил, что тут еще одна живая есть?
— Кто? — искренне удивился Фомич.
— Вот она, — показал на меня мальчик. — Я ведь ее чуть в землю вместе с остальными не зарыл.
— Так ведь это у вас, — сторож бросил почтительный взгляд на барашка, — глаз-алмаз. А у меня катаракта, склероз да еще булыжник в почках. Поди разберись, живая она или того. Что Эльвира неживая — это я знал. А что эта...
— А как пригласить к себе после работы, так узрел, что живая, — усмехнулся мальчик, а Герасим, оскалив зубы, надвинулся на старика. — Девушка тебе отказала, вот ты и решил не предупреждать меня. Пусть вместе со всеми отправляется в ад. Или в рай. Так?

Фомич молчал, а барашек встал на задние лапы, сильно увеличившись при этом в размерах — волкодав в чистом виде, — поставил передние лапы на грудь сторожу и с аппетитом укусил его в нос, отчего тот взвыл на всю округу.
— Погоди, Герасим, — мальчик погладил своего спутника. — Он нам еще пригодится. Барашек, давший обет молчания, ничего не сказал, задумался. Подумал-подумал и отпустил Фомича.
— Пригожусь, вот вам крест, пригожусь. — Сторож осенил свой густо покрасневший нос крестным знамением. — Или что там у вас — круг, треугольник, квадрат?.. — Старик вперемешку осенил себя всеми известными ему геометрическими фигурами.
— Брось дурака валять. Проводишь девушку, посадишь в машину. Только к живому водителю. Понял? Потом вернешься, поговорим. — Мальчик выдвинул ящик старого стола, достал оттуда ворох бумажных купюр и сунул их мне в сумочку — хотя я и пыталась возражать. — Чтоб с пустыми руками домой не возвращаться, — объяснил.
— Будет сделано, — кивнул Фомич, не спуская глаз с моей сумочки. — Провожу и посажу в лучшем виде.

— Можно тебя на два слова? — я робко положила руку на бронзовое плечо мальчика.
Когда мы с ним вышли из будки, спросила:
— Этот Фомич, он тоже мертвый?
— Живой. По крайней мере, в первом поколении. Правнук мелкого демона.
— А я живая? Только честно. Живая?.. Понимаешь, сама иногда в этом сомневаюсь. Я и в детстве порой сомневалась. Только когда танцевать стала, почувствовала себя живой. А после аварии, когда танцевать закончила, все сделалось безразлично. Мертвым ведь тоже все безразлично.
— Ты живая. Можешь мне поверить. Уж в этом я разбираюсь.
— А как ты отличаешь живых от мертвых?
— Словами это не объяснишь. Ну, скажем, мертвые не моргают. То есть делают вид, что моргают. Но это только внешние признаки. Демоны ориентируются не по ним. Мы просто угадываем, чувствуем, видим, знаем.
— Ты, наверное, лучший демон.
— Ну что ты. У меня мало опыта. К тому же я еще... Как тебе объяснить... Я еще не повзрослел.
— Сколько же тебе лет?
— Тысяча или чуть больше. Но не в том дело. Я... как бы это сказать...— мальчик выдержал паузу. — Понимаешь, девственник я. Но об этом никто не знает. Ты ведь никому не скажешь?
— Никогда никому ни за что! — Я поцеловала своего бронзового спасителя в щеку. — Скажи, мы еще встретимся?
— Наверное.
— Я имею в виду в этой жизни. Мальчик задумался.
— Если захочешь, — сказал он. — Только ты сюда больше не ходи. Ладно? — и, повернувшись к окну сторожки, махнул рукой. Фомич, кряхтя и поглаживая поясницу, вышел.
— Я хотела спросить...
— Спрашивай скорее.
— Когда я умру, я попаду в рай или в ад?
— Ад, рай — это только слова. Каждому свое. А когда каждому свое, то ничего не страшно.

Так ответил мне бронзовый демон.

Герасим выглянул из сторожки, кивнул на прощание, а Фомич, ни слова не говоря, вывел меня за ворота кладбища, остановил первую же легковушку, пристально глянул на водителя, будто гипнотизировал, и, удовлетворенно хмыкнув, открыл мне заднюю дверцу.

4[править]

Хотела проскользнуть в квартиру бесшумно, но не удалось: разбудила мужа. Он дремал в гостиной в инвалидной коляске с раскрытым журналом на коленях. Бедняга, никогда не ложится спать, пока я не вернусь.
— Припозднилась ты сегодня, — сказал он. — Много клиентов было?
— Ребенок спит?
— Спит. А ты устала?
— Ноги не держат. Пошли на боковую. — Я помогла мужу встать с коляски, обняв за плечи, повела в спальню и посадила на кровать. Стала раздевать.
— Я сам, — сказал он. — Руки-то у меня в порядке.
Я приглушила свет, начала раздеваться сама, чувствуя спиной его пристальный взгляд.
— Иди ко мне, — попросил муж, когда я вернулась из ванной и легла рядом.
И обнял, и стал поглаживать, и говорить шепотом разные ласковые слова и что-то знакомое про сочную оливу, потом долго-долго смотрел на меня, уже спящую. Смотрел не моргая влюбленными до невозможности глазами.



Автор: Руслан Сагабалян

Источник: [1]


Текущий рейтинг: 61/100 (На основе 62 мнений)

 Включите JavaScript, чтобы проголосовать